Чтение 9–й страницы книги ~Любовник смерти~

- Тут еще вот чего... - покашлял Скорик и руки с прутом показал. - Мне бы того, распутаться... Пацаны пошутили...

Баба посмотрела на скованные руки - слова не сказала, пошла себе обратно за занавеску.

Ювелир же взялся за прут своими сухими лапками и вдруг - Сенька обомлел - растянул железное кольцо. Не до конца, но все же запястья вытащить хватило. Ай да Ашотик!

Пока Скорик вольными руками рассовывал по карманам бумажки с гривенниками, Самшитов всё на прут глядел. Покапал на него из какого-то пузырька, поскреб. Повернул концом, стекляшку наставил - и ну давай лысину платочком тереть.

- Откуда это у вас? - спрашивает, и голос дрожит.

Так тебе и расскажи. Сенька "откуда-откуда, дала одна паскуда" не стал ему говорить, потому что хороший человек и выручил.

Сказал вежливо:

- Откуда надо.

И хотел уж идти. Нужно было подумать, что с нежданным богатством делать.

Но тут хозяин возьми и брякни:

- Сколько вы за это хотите? Шутник! За железный мусор? Однако голос у Самшитова дрожал нешутейно.

- Невероятно! - забормотал он, надраивая прут мокрой тряпочкой. - Я, конечно, читал про талерный пруток, но не думал, что сохранился второй такой... И клеймо Яузского двора!

Сенька глядел, как черный прут из-под тряпочки вылазит белым, блестящим.

- Чего? - спросил.

Ювелир смотрел на него, будто что-то прикидывал.

- Хотите... два веса? Как за талер, а?

- Чего?

- Даже три, - быстро поправился Самшитов. Положил прут на весы. - Здесь без малого пять фунтов серебра. Пускай будет ровно пять. - Защелкал костяшками на счетах. - Это сто пятнадцать рублей двадцать копеек. А я вам дам втрое, триста сорок шесть рублей. Даже триста пятьдесят. Нет, даже четыреста! Целых четыреста рублей, а? Что скажете?

Сенька сказал:

- Чего?

- В лавке я столько денег не держу, нужно в банк сходить. - Выбежал из-за прилавка, стал в глаза заглядывать. - Вы должны меня понять, с таким товаром много работы. Пока найдешь правильного покупателя. Нумизматы - публика особенная.

- Чего?

- Нумизматы - это коллекционеры, которые собирают денежные знаки, - объяснил хозяин, но сильно понятней от этого не стало.

Сенька этих самых коллекционеров, что обожают деньги собирать, на своем веку много видал - того же дядьку Зот Ларионыча, к примеру.

- А сколько их, которым эти пруты нужны? - спросил Скорик, всё еще подозревая подвох.

- В Москве, пожалуй, человек двадцать. В Питере вдвое. Если за границу отправить - там тоже многие купить захотят. - Тут носатый вдруг дернулся. - Вы сказали "пруты"? У вас что, еще такие есть? И вы готовы продать?

- По четыре сотни? - спросил Сенька, сглотнув. Вспомнил, сколько там, в подземелье, этого хвороста навалено.

- Да-да. Сколько их у вас? Скорик осторожно сказал:

- Штучек пять добыть можно бы.

- Пять талерных прутов?! Когда вы можете мне их принести?

Здесь нужно было солидность показать, не мельтешить. Трудное, мол, дело. Не всякий справится.

Помолчал и важно так:

- Часа через два, никак не ранее.

- Ниночка! - заорал ювелир жене. - Закрывай магазин! Я в банк!

Заморская птица крику обрадовалась, давай тоже базарить:

- Я в банк! Я в банк! Я в банк! Под эти вопли Сенька и вышел. Рукой об стенку оперся - так шатало. Ничего себе прутики, по четыреста рублей штука! Прямо сон какой-то.

Перед тем как под землю лезть, в Хохловский заглянул. Посмотреть, не забидели ли Ташку те двое, ну и вообще - спасибо сказать.

Слава Богу, не тронули.

Ташка сидела там же, на кровати, волоса расчесывала - ей скоро было на работу. Рожу уже размалевала: брови с ресницами черные, щеки красные, в ушах стеклянные сережки.

- Этот, косоглазый, велел тебе кланяться, - рассказала Ташка, накручивая виски на палочку, чтоб кучерявились. - А красавчик сказал, что будет за тобой приглядывать.

Очень это Сеньке не понравилось. Как так "приглядывать"? Грозится, что ли? Ничего, теперь Скорика хрен достанешь, хрен найдешь. Другая теперь у него жизнь пойдет.

- Ты вот чего, - сказал он Ташке. - Ты брось это. Нечего тебе больше улицу утюжить. Заберу я тебя с Хитровки, вместе будем жить. У меня теперь денег знаешь сколько.

Ташка сначала обрадовалась, даже по комнате закружилась. Потом остановилась.

- А мамку?

- Ладно, - вздохнул Скорик, поглядев на пьяную бабу - поныне не проспалась. - Возьму и мамку. Ташка еще немножко потанцевала и говорит:

- Нет, нельзя ее отсюда. Пускай помрет спокойно. Ей ухе недолго осталось. Вот помрет, тогда заберешь меня.

И ни в какую. Сенька ей все хрусты, что от ювелира получил, отдал. Чего жадничать? Скоро у него денег сколько хочешь будет.

Теперь нужно было в Ероху попасть, откуда к сокровищу лаз.

Из дверей ночлежки как раз убитых выносили. Бросили на телегу два рогожных куля побольше, один поменьше и еще один совсем маленький.

Народ стоял, глазел. Некоторые крестились.

Вышли трое: чиновник в очках, пристав Солнцев и еще бородатый дядька с фотографическим ящиком на треноге.

Пристав с чиновником поручкался, фотографу просто кивнул.

- Иннокентий Романович, оперативную информацию прошу собщать мне незамедлительно, - наказал очкастый, усаживаясь в пролетку. - Без вашей хитровской агентуры не сдвинемся.

- Всенепременно, - кивнул пристав, тронув подкрученный усишко.

Пробор у него сиял - ослепнуть можно. Видный был мужчина, ничего не скажешь, хоть и гад смердячий - про то вся Хитровка знала.

- И постарайтесь как-нибудь репортеров того... поменьше распалять. Без живописных подробностей. И так звону будет... - Чиновник безнадежно махнул рукой.

- Само собой. Не беспокойтесь, Христиан Карлович, - Солнцев вытер лоб белейшим платочком, снова надел фуражку.

Пролетка укатила.

- Будников! - позвал пристав. - Ерошенко! Где вы там?

Из темной ямы поднялись еще двое: Будочник и хозяин ночлежки, знаменитый Афанасий Лукич Ерошенко. Большой человек, золотая голова. Сам из хитрованцев, начинал половым в трактире, после возрос до кабатчика, само собой и сламом приторговывал, а ныне почетный гражданин, кресты у него, медали, к губернатору-генералу христосоваться ездит. Ночлежек этих у него три, еще винная торговля, лабазы. Одно слово - мильонщик.

- Скоро газетчики прирысят, - сказал им полковник, усмехаясь. - Всё рассказать, всюду пускать, место преступления показать. Да не вздумайте кровь замывать. А на вопросы про ход следствия не отвечать, ко мне отправляйте.

Скорик смотрел на пристава, диву давался. Вот ведь бесстыжий, гнида. Сам очкастому этому вон чего обещал, а сам вон что. И людей, что рядом стоят, ему не совестно. Хотя они для него, надо думать, и не люди совсем.

Пристава на Хитровке не уважали. Слова не держит, беспардонничает, жаден без меры. Прежние тоже были нумизматы, но Иннокентий Романыч всех переплюнул. Берешь с притонов, где мамзельки, навар - бери, святое дело, но еще не бывало такого, чтоб пристав сам лахудр пользовал, не брезговал. Выбирал, конечное дело, какие подороже, десятирублевых, и чтоб девушке за труды заплатить или там подарок сделать - никогда. Еще и псов своих легавых угощал. Хуже не было для лахудры, чтоб в Третий Мясницкий на "разговение" попасть. Возьмут ни за что, посадят в "курятник" и кобелят все кому не лень. Ходили "деды" к Будочнику, просили, не дозволит ли господина полковника порезать или каменюку на него обронить, не до смерти, конечно, а чтоб в разум вошел. Будочник не дал. Потерпите, сказал. Их высокоблагородие недавно появился и недолго у нас продержится. Высоко метит, карьеру делает.

Делать нечего - терпели.

Солнцев сказал Ерошенке:

- С вас, Афанасий Лукич, штраф. Извольте мне тысячонку представить за непорядок в заведении. У нас с вами уговор.

Ерошенко ничего - степенно поклонился.

- И с тебя штраф, Будников. Я в твои дела не лезу, но за Хитровку ты передо мной в ответе. В три дня мне убийцу не найдешь - двести рублей заплатишь.

Будочник тоже ни слова не ответил, только седым усом повел.

Подкатила полковничья коляска. Сел его высокоблагородие, пальцем всем погрозил: "У, рвань!" - и поехал себе. Это он для важности, мог бы и пешком пройтись, ходу до участка всего ничего.

- Не сомневайтесь, Иван Федотыч, - сказал Ерошенко. - Ваш штраф на мне, покрою-с.

- Я те дам, "покрою-с", - рыкнул на него Будочник. - Ты от меня, Афонька, двумя катьками не отделаешься. Мало я тебе, вору, спускал!

Вот он какой, Будочник. Ерошенко хоть весь крестами увешайся, хоть до смерти князя-губернатора зацелуй, а всё одно для Будочника вором Афонькой останется.

Слазил в подземелье куда ловчей, чем в первый раз. Одолжил в "Каторге" под залог картуза масляную лампу - дорогу светить - и до каморы быстро дошел. По часам мене десяти минут.

Первым делом принялся серебряные прутья считать. Их тут было таскать не перетаскать. Насчитал у одной стены сто, а даже до половины не дошел. Употел весь.

Еще нашел подошву от сапога, ветхую, кожаную, крысами обгрызанную. Покидал камни и кирпич из обвалившейся двери, хотел посмотреть, что за нею. Бросил - надоело.

Так умаялся, что взял не пять прутьев - четыре. Хватит с Самшитова, да и тащить тяжело, в каждом фунтов по пять весу.

На обратном пути, у самой ювелирной лавки, когда Сенька уже протянул руку к двери, сзади свистнули - по-особенному, по-хитровски, и еще филин заухал: уху-уху!

Повернулся - на углу Петровериги пацаны трутся: Проха, Михейка Филин и Данька Косой. Вот незадача.

Делать нечего, подошел.

Проха говорит:

- А сказывали, замели тебя. Косой спросил:

- Ты чё это железяки таскаешь? Михейка же, виновато помигав, попросил:

- Не серчай, что я тебя китайцу этому выдал. Очень уж напужался, как он всех молотить стал. Китайцы - они знаешь какие.

- Баба себя напужала, когда ежа рожала, - проворчал Сенька, но без большой злости. - Навешать бы тебе за паскудство по харе, да некогда, дела.

Проха ему ехидно так:

- Какие у тя, Скорик, дела? Был ты деловой, да весь вышел.

Знают уже, что от Князя сбежал, понял Сенька.

- Да вот, нанялся армяшке решетку на окна ставить. Видали, пруты железные?

- В ювелирной лавке? - протянул Проха и прищурился. - Так-так. Да ты еще хитрей, чем я думал. Ты с кем теперь, а? С китайцем этим? Решили армяшку подломить? Ловко!

- Я сам по себе, - буркнул Сенька. Проха не поверил. Отвел в сторонку, руку на плечо положил, зашептал:

- Не хошь - не говори. Только знай: ищет тебя Князь. Порезать грозится.

Шепнул - и отбежал, присвистнул насмешливо:

- Пакедова, фартовый.

И дунули с пацанами вниз по переулку.

В чем Прохина надсмешка была, Сенька понял, когда увидал, что Килькины серебряные часы, прицепленные к порточному ремню, пропали. Вот он, подлюка, чего обниматься-то полез!

Но из-за часов расстроился не сильно. Часы что - им красная цена четвертной, а вот что Князь направо-налево про него, Скорика, грозится, из-за этого приуныл. Поосторожней теперь надо будет по Хитровке-то. В оба глядеть.

Когда входил в лавку под попугайское приветствие, был мрачен. Не про деньги думал, а про Князев нож.

Хряпнул на стойку прутья.

- Четыре принес - больше нету.

А когда, пять минут спустя, снова на Маросейку выходил, про Князя и думать забыл.

За пазухой, ближе к сердцу, лежали сумасшедшие деньги - четыре петруши, пятисотенных кредитных билета, каких Сенька прежде и в глаза не видывал.

Щупал их, хрусткие, через рубаху, пытался сообразить: каково это - в большом богатстве жить?

КАК СЕНЬКЕ ЖИЛОСЬ В БОГАТСТВЕ

Истерия первая. Про лиху беду начало

Оказалось - трудно.

На Лубянской площади, где извозчики поят из фонтана лошадей, Сеньке тоже пить захотелось - кваску, или сбитня, или оранжаду. И брюхо тоже забурчало. Сколько можно не жрамши ходить? Со вчерашнего утра маковой росинки во рту не было. Чай не схимник какой.

Тут-то и началась трудность.

У обычного человека всякие деньги имеются: и рубли, и гривенники с полтинниками. А у богатея Сеньки одни пятисотенные. Это ведь ни в трактир зайти, ни извозчика взять. Кто ж столько сдачи даст? Да еще если ты во всем хитровском шике: в рубахе навыпуск, сапогах-гармошке, фартовом картузе взалом.

Эх, надо было у ювелира хоть одного "петрушу" мелкими брать, не то пропадешь с голодухи, как царь из сказки, про которого когда-то в училище рассказывали: до чего тот царь ни касался, всё в золото превращалось, и поесть-попить ему, убогому, при таком богачестве не было никакой мочи-возможности.

Пошел Скорик назад, на Маросейку. Сунулся в лавку - заперто. Один попугай Левойчик за стеклом сидит, глаза таращит и орет чего-то, снаружи не разберешь.

Ясное дело: закрыл Ашот Ашотыч торговлю, побежал по этим, как их, лекционерам-нумизматам, настоящим делом заниматься - серебряные прутья продавать.

К Ташке податься? Из денег, что подарил, часть назад отобрать?

Во-первых, она уж, поди, улицу утюжит. А во-вторых, стыдно. Бусы подарил - отобрал. Деньги дал - и снова назад. Нет уж, самому нужно выкручиваться.

Спереть чего на рынке, пока не закрылся?

Раньше, хоть бы еще нынче утром, запросто утырил бы Сенька с прилавка в Обжорном ряду какую-никакую снедь, не задумался бы. Но воровать можно, когда тебе терять нечего и в душе лихость. Если бояться - точно попадешься. А как не бояться, когда за пазухой хрустит да пошуршивает?

Ужасно кушать хотелось, хоть вой. Ну что за издевательство над человеком? Две тыщи в кармане, а бублика копеечного не укупишь!

Так Сенька на жизненное коварство разобиделся, что ногой топнул, картуз оземь шмякнул, и слезы сами собой потекли - да не в два ручья, как в присказке говорится, во все четыре.

Стоит у фонаря, ревет - дурак-дураком.

Вдруг голос, детский:

- Глаша, Глаша, гляди - большой мальчик, а плачет!

С рынка шел малый пацаненок, в матроске. С ним румяная баба - нянька ему или кто, с корзинкой в руке. Видно, пошла за покупками на базар, и барчонок за ней увязался.

Баба говорит:

- Раз плачет, стало быть, горе у него. Кушать хочет.

И шлеп Сеньке в упавший картуз монетку - пятиалтынный.

Скортк, как на монетку эту поглядел, еще пуще разревелся. Совсем обидно стало.

Вдруг звяк - еще монетка, пятак медный. Старушка в платочке кинула. Перекрестила Сеньку, дальше пошла.

Он милостыньку подобрал, хотел сразу за пирогами-калачами дунуть, но образумился. Ну сунет в брюхо пару-тройку калачей, а дальше что? Вот бы рублика три-четыре насобирать, чтоб хоть пиджачишко прикупить. Может, тогда и "петрушу" разменять можно будет.

Сел на корточки, стал глаза кулаками тереть - уже не от сердца, а для жалости. И что вы думаете? Жалел плакальщика народ христианский. Часу Сенька не просидел - целую горку медяков набросали. Если в точности сказать, рупь с четвертаком.

Сидел себе, хныкал, рассуждал в философическом смысле: когда гроша за душой не было, и то не христо-радничал, а тут на тебе. Вот она, богатейская планида. И в Евангелии про это же сказано, что люди, у которых богатство, они-то самые нищие и есть.

Вдруг Сеньку по кобчику хряснули, больно. Обернулся, а сзади калека на костыле, и давай орать:

- Ну, волки! Ну, шакалы! На чужое-то! Мое место, испокон веку мое! Чайку попить не отойдешь! Отдавай, чего насобирал, ворюга, не то наших кликну!

И костылем, костылем.

Подхватил Скорик картуз, чуть добычу не рассыпал. Отбежал от греха, не стал связываться. Нищие, они такие - и до смерти прибить могут. У них свое обчество и свои законы.

Шел по Воскресенской площади, соображал, как поумнее рупь с четвертаком потратить.

И было Сеньке озарение.

Из "Большой Московской гостиницы", где у входа всегда важный швейцар торчит, выскочил парнишка-рассыльный в курточке с золотыми буквами БМГ, в фуражке с золотой же кокардой. В кулаке у парнишки была зажата трешница - не иначе, постоялец велел чего-нибудь купить.

Скорик рассыльного догнал, сторговал тужурку и фуражку на полчаса в наем. В задаток ссыпал всю мелочь, что на рынке наклянчил. Обещал, когда вернется, еще два раза постольку.

И бегом в "Русско-азиатский банк".

Сунул в окошко пятисотенную, попросил скороговоркой - вроде некогда ему:

- Поменяйте на четыре "катеньки", пятую сотню мелкими. Так постоялец заказал.

Кассир только уважительно головой покачал:

- Ишь, какое вам доверие, большемосковским.

- Так уж себя поставили, - с достоинством ответил Сенька.

Банковский служитель номер купюры по какой-то бумажке сверил - и выдал всё в точности, как было прошено.

Ну, а после, когда Скорик в Александровском пассаже приоделся по-чистому, да в парикмахерской "Паризьен" на модный манер остригся, богатая жизнь малость легче пошла.

История вторая. Про жизнь в свете, дома и при дворе

Средства вполне дозволяли в той же "Большой Московской" поселиться, и Сенька уж было к самым дверям подошел, но поглядел на электрические фонари, на ковры, на львиные морды по-над наличниками и заробел. Оно конечно, наряд у Сеньки теперь был барский и в новехоньком чемодане лежало еще много дорогого барахла, ненадеваного, но ведь гостиничные швейцары с лакеями народ ушлый, враз под шевиотом и шелком хит-ровскую дворняжку разглядят. Вон там у них за стойкой какой генерал в золотых еполетах сидит. Чего ему сказать-то? "Желаю нумер самый что ни на есть отличный"? А он скажет: "Куцы прешься, со свинячьим рылом в калашный ряд"? И как прилично подойти? Здороваться с ним надо либо как? А шапку сымать? Может, просто приподнять, как господа друг дружке на улице делают? Потом еще им, гостиничным, вроде на чай подают. Как этакому важному сунешь-то? И сколько? Ну как попрет взашей, не посмотрит на парижскую прическу?