Чтение 9–й страницы книги ~Слово~

Поклонился народу Олег, подождал, когда стихнет ропот, и поднял руку.

- Много раз водил я вас в походы на ворога лютого, и славу, и победу вместе с вами делил. Да одолели нас поганые, побили дружину и князей побили. И нет теперь во всей земле Рязанской силы такой, чтобы сладить с супостатом. А посему детей спасать надобно, абы не сгинули под татарами люди русские. Поведу я вас ныне в неволю к поганым, и вместе с вами участь эту разделю.

Еще раз поклонился князь, а народ-то внизу обмер, еще белее лицом сделался.

- Аки пропустят татары отроков наших сквозь войско свое, - продолжал Олег Красный, - выходите из обители безоружными, с дарами, какие есть, да кладите все к ногам Батыевым. Я же с игуменом пойду сейчас милости у поганых просить, абы позволил ихний царь детей наших спасти да книги церковные...

Ворота открылись ровно настолько, чтобы выпустить князя и старца-игумена. Замерли защитники на стенах, сжимая оружие. Женщины, улучив минуту, бросились к детям, повисли на стременах, тихонько оплакивая сыновей и дочерей своих.

Олег шел к татарскому войску, и чудилось ему, будто оставшиеся за стеной люди дышат в его затылок. Игумен, волоча за собой посох, что-то шептал на ходу, взор его был обращен к небу. Орда, оставив потеху с женщинами, выступила чуть вперед, заслонив собою костры.

Горготала и шевелилась перед князем раскосая смерть...

Они остановились в трех саженях друг от друга.

Оглядел Олег Батыя-царя и, вскинув голову, оборотился назад: даже попрощаться по русскому обычаю не довелось...

- Что желаит русский князь? - спросил толмач.

- Многих русских людей ты погубил, царь, - промолвил Олег, - многих в полон взял, и города русские разорил да пожег. Добыча нынче твоя большая и в людях, и в узорочье златом. Так позволь же деток малых спасти и книги церковный, от коих нет тебе зла и проку. Расступи воинов своих, царь, дай дорогу в чисто поле. А взамен голову мою бери и людей моих.

Перекрестил игумен князя, и рухнул тот на колени перед Батыем, согнул шею, глядит в землю. Забормотали между собой кочевники, то на Олега Красного, то на монастырь указывают. Наконец отставил ногу Батый и проговорил что-то, поигрывая кистями пояска.

- Красивый ты, князь, и ростом могуч, и удалью, - перевел толмач. - Жалко голову твою рубить.

- Твоя воля, царь. Токмо детей выпусти. Посовещался Батый со своими советниками и говорит:

- А вот прими веру нашу - не токмо детей выпущу, а и тебе самому лучшего лекаря дам.

Игумен взглянул на князя и отшатнулся, перекрестясь.

- Приму, - сказал Олег. - Твоя воля... Засмеялся Батый, похлопал князя по плечу, и свита его захохотала, иные аж за животы взялись.

- А ты, поп, - толмач ткнул игумена кнутовищем в грудь. - Примешь веру нашу? Коли примешь-монастырь твой не тронем.

- Изыди, сатана! - закричал фальцетом Парфентий. - Поганые вы, и вера ваша поганая! Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Еще пуще засмеялись татары. А когда, наконец, натешились, Батый вытер слезы и махнул рукой.

- Выпускай отроков, - сказал толмач. - Пускай идут с миром!

Игумен Парфентий тотчас же махнул платком защитникам монастыря, а двое кочевников с обнаженными саблями встали подле князя, связали руки сыромятиной и пригнули голову к земле. Поднял князь глаза - степняк в лисьей шапке глядит равнодушно, словно каждый день русских князей в полон берет.

Тем временем из ворот обители выскочили тридцать всадников, которых из-за луки седла чуть видно. Несколько дружинников выскочили следом, понужая и схлестывая коней, пока те не пошли в галоп прямо на черную тучу ордынцев. Передние ряды татар расступились, образовали дорогу, и кони, почуяв свободу, устремились в эту брешь.

- Помните! - кричал и хрипел им Олег Красный. - Помните, аки гибла земля Русская!

Он хотел вскочить, но рука кочевника надавила на голову. Олег и не противился ей, склонился.

И тут до слуха его донесся яростный крик со стен монастыря и глухое горготанье татарского войска. Вырвался князь из-под руки палача своего, вскинул голову - что это?!

Передние ряды кочевников сомкнулись, и в образовавшемся круге метались испуганные лошади с маленькими русичами. Несколько пеших воинов уже ловили скачущих коней, и на помощь к ним спешили всадники, размахивая арканами.

Не прошло и минуты, как все было кончено. Замкнутый круг истончился на нет, и растворилось в черной туче маленькое облачко юных витязей. Их стащили с лошадей, содрали кольчуги, вспороли притороченные вьюки.

Однако трем самым горячим лошадям удалось прорвать круг, и они, стелясь по земле, умчались в поле. Следом вывернулась погоня, засвистели стрелы, но беглецов не достали.

Вскочил Олег Красный, пытаясь разорвать путы, кинулся к Батыю и забился в руках его свиты. Палач в лисьей шапке ударил эфесом сабли князя по старой ране в грудь, и рубаха, окрасившись кровью, прилипла к телу. Но в этот момент, не чуя боли, увидел Олег, как из ворот монастырских высыпали защитники и ринулись на татар.

Схватка была короткой и жестокой. Вначале горсточке защитников удалось вклиниться в толпу кочевников, и Олегу показалось: дрогнули их ряды, попятились. Но и это был коварный обман! Плотно окруженные орущей стаей, воины бились, стоя спина к спине, и ряды их таяли. Однако вокруг корчились в агонии десятки врагов, словно земля под ними была горячей.

Князь рвался к защитникам, орал и захлебывался кровью. Он видел, как у пылающих костров возникла еще одна схватка. Женщины выхватывали из огня горящие головни и метали их в супостатов. В дико орущей свалке, в черной, раскосой стае мелькали белые, нагие тела и блистающие огнем поленья.

Это было страшно и невыносимо обидно - смотреть, как бьются и умирают твои братья, сестры, видеть все и стоять связанным, плененным по собственной воле и обманутым.

Но пал последний защитник от удара сабли, пали связанные по пятеркам женщины, побитые стрелами. И только тогда Олег заметил игумена Парфентия. Старец, забытый в неразберихе, с молитвою на устах и ножом в руке шел на Батыя. Тот же, окруженный кольцом свиты, спокойно взирал, как несколько расторопных его воинов ходили между павшими русскими и добивали раненых. Игумену оставалось сделать последний рывок, чтобы пробиться сквозь ханскую охрану, однако в этот момент его заметили и ударили щитом по голове. Игумен сунулся вперед, скрябнул ножом по кольчуге Батыя и рухнул на землю.

Затем Олега подтащили к костру, где уже стояли, сгрудившись, дети. Рядом валялись на земле вытряхнутые из вьюков книги и иконы.

- Не губи отроков, царь, - прохрипел князь Олег. - Возьми мою голову...

- Младенцы живой-хорошо, - объяснил толмач. - Продадим, хорошо платить будут. А ты, князь, хану Батыю теперь служить станешь.

Его уже не охраняли, и Олег стоял среди супостатов, занятых своим делом, и толкаемый ими. Воин в лисьей шапке гортанно прокричал что-то соплеменникам, и книги полетели в костер. Потом сюда же притащили связанного игумена, освободили от веревок, облили нефтью и поставили на ноги. Парфентий очнулся, утер лицо и вдруг, подняв кулаки к небу, широко разинул рот и хотел крикнуть что-то, но не успел. Так и пошел старец в огонь с воздетыми руками и открытым, словно для проклятья, ртом.

Удалось все-таки Олегу Красному порвать путы...

Глянул он в последний раз на багровый закат, на дальний горизонт, за которым скрылись спасшиеся маленькие витязи, на костер, где корчился в муках пылающий игумен и исчезали, рассыпались в прах книги.

Глянул и ослеп.

- Помните! - неизвестно кому прокричал Олег и, вытянув руки вперед, пошел в огонь. Сделал шаг, второй - в грудь уперлось копье. Он перехватил его за древко и сделал еще один шаг...

Оторвалась и ушла от погони кочевников тройка всадников. Мчались по заснеженной земле белые от пены лошади, хрипели, запаленные скачкой, и уносили на себе все, что осталось от разоренного города.

Первым пал конь под сыном боярским Ивашкой, "троком десяти лет от роду. Выбрался Ивашка из-под лошади, скинул кольчужку и закричал своим товарищам. Подхватили его в седло на другого коня и тюк с книгами взяли. Да недолго ехали: еще одна лошадь пала, теперь под Кузькой - сыном бортника. Третий отрок, Вавила, без роду-племени, сам спешился. Привязали они кое-как вьючки к последней лошади и побрели лесом куда глаза глядят, Ивашка хромает - ногу ушиб. Идут - словом не обмолвятся, будто языки отнялись, только снег на ходу хватают - пить хочется.

До ночи блуждали они по черному лесу, пока на реку Проню не вышли. Переночевать бы надо, огонь развести, а нечем. Остановились, последний конь-то сразу на землю и лег, да, видно, заподпружился и издох. Прижались отроки к нему, и пока лошадиный бок теплый был-спали. Наутро Кузька раньше всех проснулся, берегом туда-сюда прошел и говорит:

- Недалече тут весца1 есть. Мы с тятькой бортничали, так я видал.

Приладили отроки лямки к вьючкам, взвалили на плечи и пошагали. Вавиле меньше всех ношу дали, поскольку он сам - меньшой, восьми годов нету. Вышли они из лесу, а где весь была - г - лишь головни лежат, уж и снегом их припорошило. Пока кочевники держали Пронск в осаде, должно быть, все селения в округе пожгли. Народ ушел, разбрелся по лесам от супостата, а кого в полон угнали. Одна только курочка живая осталась, бродит по улице, снег разгребает и кормится. Поймали ее отроки, самим есть хочется, а шею рябенькой своротить никто не берется - жалко. Понесли с собой. Дорогой-то она возьми да яичко снеси. Вот радости было! Меньшой Вавилка ловчее всех оказался, схватил яйцо и с ним в кусты. Ивашка с Кузькой догнали его, отобрать хотели, а яйцо в руке у Вавилки хрупнуло и стекло на землю. Остановились дети, глядят, что наделали. Вавила не вытерпел и заплакал.

- Не плачь, - сказал Кузьма. - Пошли дальше, людей искать.

Чем дальше уходили они, тем гуще становился черный лес. Ни дорожки, ни тропинки. Бурелом один, деревья скрипят, воронье над головами носится, а то по сушинам сидит, сытое. Выбились из сил, присели отдохнуть. Вьюки-то тяжелы, лямки плечи нарезали.

- Давай их спрячем, - предложил Кузьма. - А найдем людей - вернемся.

- Князь не велел, - сказал Ивашка. - А ну как спросит, когда татар побьет и возвратится?

- А побьет ли? - усомнился Вавила, облизывая грязную ладошку - до сей поры яичком пахнет. - Он ведь сказывал, татар сила несметная.

- Побьет! - заявил Ивашка. - Соберет новую дружину и побьет.

- А ты грамоте учен? - спросил Кузька.

- Учен! - ответил боярский сын. - И чтению и письму учен.

Развязал Ивашка холстину, куда книги были увязаны, вынул харатьи, приставил палец к букве, а прочитать не может.

- Чудно писано! - сказал он. - Вроде и не по-нашему.

- Ага, врешь! - обрадовался Кузька. - Сказывал - учен! По-каковски тогда, коли не по-нашему?

- Верно, поганое это письмо, - заключил Ивашка.

- Из святой обители и поганое? - засмеялся Кузька. - Али ты от страху перед татарами и азбуку забыл?

Вавилка же сидит себе и ладошку нюхает - эх, сладкое яичко было! Рассердился боярский сын, выхватил другую книжицу и давай тянуть:

- И идоша князи 9 дьнов ис Ки-е-ва, и бысть весть по-лов-цам...

- Гляньте! - прошептал Вавила. - Лешак!

Встрепенулись отроки, прижались друг к другу. Неподалеку от них на пенечке - старичок с палочкой. Борода длинная, белая, на плече лежит, а личико маленькое - с ладошку. Едва лишь увидели лешего, как тот встал с пенечка и к беглецам подошел. Вавилку по голове погладил, Кузьку с Ивашкой за чуприны потрепал. Ивашка перекрестился и спрашивает:

- Кто ты? Леший?

- Видно, леший, коли в лесу живу, - печально сказал старичок. - Нынче леших по лесам - видимо-невидимо... А вы, книжники, куда же путь держите?

- От татарской неволи бежим, - промолвил Ивашка. - Из Пронска-города.

- А у меня яичко разбилось, - сказал Вавила и заплакал.

Обнял старец Вавилу, прикрыл его полой армяка.

- Из-за чего спор-то промеж вас вышел?

- Да вот, князь Олег с нами книги послал, а одна книга не читается, - сказал Ивашка. - А он смеется, сказывает, читать не умею.

Взял старичок харатьи, пошевелил губами, вроде читает. Вавилка успокоился и заскучал. Филина на дереве увидел - сидит тот и глазами лупает, на людей смотрит. Коршун в поднебесье кружит, и так высоко, что на крестик похож. Но мало-помалу прислушался Вавилка к словам старца, и что за чудо! Вдруг почуял отрок, как начал он расти, подниматься от земли все выше и выше. Глядь, а уж вровень с лесом! Руку протянул - филина за хвост потрепал. Да вот уж и филин внизу остался! Вровень с самыми высокими деревьями отрок стал, одним шагом реку перешагнул, одной рукой сосну из земли вырвал. А слова-то старца только силу еще набирают. Немного погодя чует Вавила-лес-то под ногами ровно быльник в поле, а коршун уже возле груди кружит. Огляделся отрок-великан - земля кругом до Волги видна, а все еще ширится, ширится! Вот уж и облака в бровях Вавилиных путаются, смотреть мешают. Провел он рукой впереди себя, смел в сторону тучи - край моря увидел, горы, леса и Дикое поле1. Разом всю землю Русскую охватил.

Пожары на той земле горят, орда ровно смерч к новым городам и весям подкатывает. И услышал Вавила стон, и почуял Вавила, как жалость и боль охватывает сердце, будто снова последнее яичко в его ладони хрупнуло и утекло меж пальцев.

И наполнилось гневом сердце отрока...

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

Провожали и благословляли Анну так, словно за тридевять земель посылали.

Еще с вечера Марья Белоглазова бродни приготовила, рыбьим жиром их смазала, отмяла и котомку собрала с подорожником.

- Путь-то дальний, - приговаривала. - В людях хорошо быть, когда свое есть... Лесом пойдешь - не разувайся, тут змей полно, а как на дорогу выйдешь - и босиком можно. Только чтоб люди не видели, нехорошо это, босиком-то ходить...

Иван Зародов молча наблюдал за сборами и хмурился. Поговорить им с Анной не удавалось - Марья Егоровна ни на минуту не оставляла их, и Анна замечала, что Иван чем-то очень недоволен. "Так надо, Иван, - мысленно говорила она, убеждая заодно и себя. - С чего-то надо начинать..."

Утром, едва первые петухи оторали над Макарихой, Анну проводили далеко за деревню.

- Уж спроси там про Тимофея, ладом спроси, - наказала Марья Егоровна. - Сделай этот розыск союзный.

- Сделаю, Марья Егоровна, сделаю, - пообещала Анна и, выбрав момент, шепнула Зародову:

- Сиди тихо и не делай глупостей.

- Понял, - сокрушенно вздохнул Иван. - Бурундук - птичка...

- Ну, ступай с Богом, спаси Христос, - сказала Марья и вдруг поклонилась в пояс.

Анна на мгновение растерялась, ощутив желание поклониться тоже, но лишь помахала рукой. Почему-то показалось, что, поклонись она сейчас этой женщине, и выйдет неестественно, наигранно, хоть и желание было. А Зародов не растерялся, поклонился ей вслед да еще и рукой земли достал.

- Ну, и мы пойдем, - проговорила Марья Егоровна. - Долго вослед-то нельзя смотреть, ей глаза потом всю дорогу чудиться станут...

Не за тридевять земель провожали Анну, однако путь был неблизкий. Тридцать километров до Останина: напрямик лесом до дороги, а там, может быть, лесовоз подберет. А от Останина - на катере, если опять же будет попутный, до райцентра Еганово. Пройдет все гладко - в оба конца не меньше четырех суток...

Прямица - выхоженная, выбитая до песка и корней тропа - шла по старой квартальной просеке. Шагать было легко, сменив резиновые сапоги на бродни, Анна ног под собой не чуяла. Великое дело - эти бродни: невесомые, мягки;, и ноги в них не потеют. Пять километров прошла - не заметила. Вот уже и дорога, над ней недвижно повисла пыль: похоже, только что проехал лесовоз, слышно еще, как гремит прицеп на колдобинах. Анна постояла у обочины, поправила лямки у сидора, оглянулась. Почему-то ей показалось, что Зародов с Марьей Егоровной все еще стоят на тропе и смотрят вслед. "Только бы глупостей не наделал", - подумала она о Зародове, но тут же и отмахнулась от этой мысли. В конце концов он - взрослый человек и понимает, что от первой экспедиции зависит вся дальнейшая работа.

Не успела она прошагать и километра, как за спиной послышался грохот и дребезг нагоняющего лесовоза. Пропыленный, с болтающимися крыльями "ЗИЛ" приостановился.

- Садись, барышня! - грубовато сказал шофер, мужчина лет тридцати, в чистой, но мятой рубашке. - Возьму недорого.

Анна сняла котомку и забралась в кабину.

- Во! - довольно сказал шофер и тронул машину. - Ноги-то еще молодые, чего зря бить. Если б на танцах - куда ни шло... Вчера вот так же рулю, глядь - божий одуванчик чапает. Говорю, садись, бабуля! А она: мне, шынок, шкорей надо. И точно, проехал километр-кардан оторвался. Бабуля меня и обогнала!

Он рассмеялся хрипловато, видно, недавно со сна, и, прищурив глаз, осмотрел попутчицу.

- Э! Да ты, часом, не кержачка ли? Анна глянула на шофера и, отвернувшись, подтянула концы платка.

- То-то, гляжу, молчишь и молчишь, - заулыбался шофер. - Местные девки - все говорливые, ну, эти, из наших... Оторви и брось бабенки. А ваш брат вечно - дун-ду-ки. Вырядятся, как эти... и сидят.

Анна улыбнулась про себя. То, что ее приняли за кержачку, не только веселило, но и вселяло надежду. Сразу вспомнились наставления Аронова: "Старообрядцы не должны тебя бояться, как они боятся любого чужого человека". Значит, ее можно принять за кержачку. Это Марья Егоровна расстаралась: бродни дала, платок свой и эту котомку...

Между тем шофер не унимался:

- Эх, едрит-твою в корень... Не пойму я вас, убей бог лаптем! Чего вы по лесам сидите? Ну ладно, старухи - ясное дело. Но вот ты - молодая, девка хоть куда... Чего тебе-то надо? Сидишь, нос воротишь - бензином воняет! А я тебе скажу, бензин - он чистый, от него даже болячки на руках заживают... Поди, и на машине-то ни разу не каталась, а?

- Первый раз, - буркнула Анна, отворачиваясь и едва сдерживая смех. - Грешно нам..

- Грешно! - расхохотался шофер. - Теперь, поди, вернешься домой-грехи замаливать будешь? Тьфу т-ты... Кстати, а откуда ты топаешь-то? Я тебя в Макарихе не видал... Неужто из скита какого-нибудь?

- Из скита, - ответила Анна, постепенно вживаясь в роль.

Шофер промычал, словно от зубной боли, и покачал головой.

- Нет, рвите меня на куски - не понимаю... Вот тебя бы приодеть как следует, ну, платье "солнышком", туфельки, прическу-ты бы девочка была-высший сорт. А ты? Ну глянь на себя-то?.. Жизнь твоя во тьме проходит, как это говорят, в невежестве. Читать-то хоть умеешь?..

- Учена... Токо по-нашему, по-старинному...

- Во! По-старинному... А люди, между прочим, в космос уже выбрались! В небе летают! И твоего Бога там не видали!.. А ты хотела бы прическу да в туфельках, а? - он подмигнул ей и, выворачивая баранку, толкнул плечом. Анна отодвинулась к дверце.

- Хотела бы, да грешно...

- Ну, заладила - грешно! А пока никто не видит, а?.. Ты замужем, нет?

- Мужняя...

- Тогда ясно. Выдали за какого-нибудь старика, а он тебя тиранит, дурочку, молиться заставляет... А ты от него ноги сделай! Ну, сбеги, значит! Отпустил он тебя по делу, а ты - с концами. Пускай поищет!

- Нельзя нам, вера... - возразила Анна смиренно, но торжествуя внутренне. У нее мелькнула мысль: подурачить его еще, а потом открыться, но она вовремя сообразила, что такой болтун завтра же разнесет по всей Макарихе, как подвозил если не мошенницу, то авантюристку уж точно, которая выдает себя за кержачку. Выходило, что надо играть до конца.

- Если тиранит - какая вера? - серьезно возмутился шофер. - Если житья нормального не дает, если в одежу такую одевает, какая, спрашиваю, вера?

- Наша вера чистейшая, книжная.

- "Чисте-ейшая"... - передразнил шофер и вдруг сердито умолк.

Дорога была тряская, машину бросало на ямах так, что искры из глаз летели. Анна сидела, вцепившись в поручень, и на каждой кочке втягивала голову в плечи. В общем-то она говорила шоферу почти правду. На лесовозе она ехала впервые, и туфли ей хотелось бы надеть, и прическу сделать. И замужем она была, только от этого замужества одна фамилия осталась. Вышла рано, на втором курсе, а к пятому все уже кончилось. Но если бы продолжалось, то не было бы для нее сейчас никакой экспедиции, старообрядцев и книг, да и самой науки археографии для нее наверняка не существовало бы... Она была бы просто женой, матерью, ну, может, преподавала бы в школе литературу. Она всегда была и хотела быть больше женщиной, чем ученым, и потому ей нравилось ходить в туфлях на шпильках, делать прически и шить красивые платья. У нее всегда сжималось и сжимается до сих пор сердце в какой-то сладкой и одновременно тревожной истоме, когда за стеною, в общежитии, плачет по ночам ребенок.

А ребенок у соседей плакал часто и подолгу, потому что у восемнадцатилетней мамы-студентки пропало молоко, а искусственное питание он не принимал и куражился. Иногда, проснувшись от плача, нерожавшая Анна ощущала приливающую тяжесть в груди, словно прибывало молоко, и желание вскочить, бежать к ребенку, укачать его, обласкать, утешить. Но того ребенка утешал и укачивал папа-студент, неразборчиво и сонно мыча колыбельную. И под эту колыбельную Анна засыпала снова...

- Вот ведь жизнь пошла, - продолжал возмущаться шофер без прежней иронии. - Если разобраться - жениться-то не на ком. В натуре! Наши-то девки - ничего, веселые. И споют тебе, и спляшут-станцуют. А погляжу на них - нет, не такую мне в жены надо. Легковаты они для серьезной жизни, что курицы: крылья есть, а не летают...

- У петухов тоже... - начала было Анна, но осеклась, боясь вещать себя.

- А что у петухов? Петухи тут ни при чем, - серьезно сказал шофер. - Семья испокон веков на женщине держалась и держаться должна... Без девок, конечно, тоже не прожить, скуплю без них, но для жизни других надо, серьезных, вроде тебя... Но как вот на тебе, к примеру, жениться, скажи пожалуйста? В скит за тобой, к кержакам? Дак я не хочу. Что там за жизнь?

- Жизнь хорошая, праведная, - вставила Анна. - Пить-курить - нельзя, блудить - грешно...

- Какая же она тогда праведная-то? Тьфу! Никакого азарта в такой жизни, - он сделал паузу. - И вот что выходит: легких мне не надо, а серьезных, как ты, хоть годных для жизни - тем более, потому что без азарту... А в которых и то, и другое есть - мало, да и тех сразу расхватывают. И что остается?.. Я тут сходился с одной... Ну живем, вроде семья, комнату в бараке дали. А она, как вечер - так на танцульки. Пойдем, Тимоша, да пойдем...

- Как? - насторожилась Анна. - Какой Тимоша?

- Ну, это меня так зовут, Тимофей я...

- А фамилия? - не скрывая интереса, спросила Анна. Он заметил этот интерес, преобразился, подмигнул:

- А фамилия моя маршальская - Жуков!

- А-а, - сникла она и снова отвернулась. Шофер помедлил, вздохнул, но, увидев, что любопытство попутчицы исчезло, продолжал:

- Так вот, пойдем, говорит, и пойдем... Я ей - какие тебе танцы? Мы ж семейные люди! Ребятишек надо заводить, а не музыку!.. Строго сказал... Ей что надо было? А с другими мужиками обжиматься!.. Вот ты скажи: по-вашему, танцы - грех или нет?

- Танцы - нет, блудить - грех... Это хоть по-нашему, хоть по-вашему...

- Ишь ты, как повернула! - удивился шофер. - Значит, и ваши бабы-того... соображаете. Нет, ты не подумай, что я, как твой старик: мол, сиди дома, молись, и точка, - вдруг начал оправдываться он. - Понимаешь, тут какая-то норма нужна, какие-то свои тонно-километры... И чтоб из колеи не выбиваться, и особо по колеям не ездить, чтоб на брюхо не сесть... А у нас - то одного лишку, то другого не хватает. Ты, случаем, не знаешь, отчего это так нынче, а? Чего не хватает?

- Культуры не хватает, - бросила Анна и умолкла, потому что шофер глянул на нее подозрительно и удивленно.

- Культуры?.. У нас культуры полно. Вон клуб новый отгрохали, рояль привезли, кино каждый день...

- Веры, - поправилась она. - Верить надо... Но и эта поправка была не к месту. "Вот еще не хватало, - подумала Анна. - Религиозную пропаганду развожу..."

- С тобой все ясно, - отмахнулся он. - Помешались там на вере, в лесах-то... Говорю, говорю тебе - как об стену горох...

Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало забрасывать, и вершины длинных лесин гулко застучали по земле. Скоро машина скатилась в лог и затряслась по лежневке.

Незадолго до сборов в экспедицию Анна случайно открыла журнал, не тонкий и не особенно толстый, один из тех, что предназначены для широкого круга читателей. В глаза бросилась ее фамилия, вернее, фамилия бывшего мужа. Юрий опубликовал новую повесть. Он уже стал не тот, что был, когда Анна училась на втором курсе: подающим большие надежды в литературе, разрабатывающим тему нравственности и психологии личности. Он уже оправдал надежды, вот только чьи? Его много публиковали, писали о нем, но никогда не спорили о его творчестве. Оно было бесспорным: красивые, мужественные люди строили ГЭС, вели НЭП, точили детали у станка, иногда отъявленные подлецы и проходимцы пытались им помешать, но безуспешно. А ведь Юрий хорошо знал жизнь, к тридцати успел поплавать с рыбаками, поработать с геологами на Таймыре и каменщиком на стройке. Помнится, много говорили о великих, об одержимых личностях, могли спорить целыми ночами. Тогда он и Анну считал одержимой. На третьем курсе она буквально заболела "Словом о полку Игореве", внезапно ощутив после школьной оскомины всю силу и величие древней поэмы. Болезнь эта осталась до сих пор, хотя Анна уже знала святую заповедь: если хочешь изучать древнерусскую литературу-не начинай со "Слова". Иначе все померкнет, как у. Данилы-мастера перед каменным цветком, и жизни не рад станешь.

Потом Юрий начал говорить, что для настоящей публикации нужно имя. Он принялся зарабатывать его, это имя, поехал на стройку и вдруг заговорил совсем другим голосом... Около года его носило по стране, случалось, приходили письма то с Дальнего Востока, то из Средней Азии. Анна, скорее по привычке, еще интересовалась его творчеством, читала газетные и журнальные рецензии - Юрия хвалили за положительного героя с крепкой жизненной позицией. В пятьдесят восьмом году он вернулся из странствий и осел в городе. В это время как раз произошла метаморфоза: ребята, которые когда-то начинали вместе с ним и о которых ни слова не было слышно, вдруг выступили с интересными и непривычными для тех лет произведениями. И тут же попали на зуб критике. Их ругали за "безнравственность" и "безыдейность" героев и отсылали учиться к нему, к Юрию. Юрий, когда был трезвым, отмалчивался, но, выпив, становился мрачным и многословным.

- Вранье все, - бурчал он. - Трепология, а не критика... А мужики мои-молодцы! - он тряс кулаком, стиснув зубы. - Молодчаги, парни! Я в литературе - часовой, они - ходоки. А часовой - это кто?.. Это труп, завернутый в тулуп... Ты меня понимаешь, Анна?

Она не понимала, хотя старалась понять.

- Да что с тобой говорить, - отмахивался Юрий. - Ты дальше "Слова" своего не видишь, слаще морковки ничего не едала...

Расставшись, встречались они случайно и редко. Анна без злости язвила, подшучивала над его известностью - он усмехался, помалкивал, на мгновение вселяя надежду, что внутри у него идет какая-то перестройка, борьба. Бросил пить, взялся вести литературный кружок при заводе...

И журнал с его последней повестью Анна открывала с этой же надеждой. Но там опять были красивые и праведные люди, и если случалась какая-то борьба, то только с силами природы...

После длинной лежневки дорога вышла в гору, и снова заплясали по обочинам молодые сосновые боры. Шофер Тимофей Жуков расслабился, утер потное лицо.

- Вот она какая штука - жизнь, - заключил он. - То трясет, аж сердце обрывается, то спать от нее охота... Ваши кержаки, макарихинские, вроде как брезгуют нами, старики, так те на улице отворачиваются, мол, вербованные мы... Ладно, вербованные, а что зазорного? Мы тут лес стране добываем!.. А ваши отгородились заплотами и живут, как мыши. Ну, бывает, гуляем мы. Так на кой ляд мы живем, работаем? И давай разберемся, от кого пользы больше?.. Нет, что ваши работать умеют - тут ничего не скажешь. Чертоломят-дай бог, и аккуратные... Но уж больно какие-то робкие в жизни. Ни тяти, ни мамы...

- Гордые, - сказала Анна, - степенные.

- Чего?.. Ерунда, - отмахнулся шофер. - Вот у нас в общаге картина висит-"Боярыня Морозова". Говорят, тоже кержачка... Так она гордая была, по глазам видно. И ты тоже гордая. Ишь как глаза-то горят! Не отворачивайся, вижу... Ну, боярыню-то спалили на костре...

- Голодом в земляной тюрьме уморили, - поправила Анна.