много значит в ее жизни, что она способна принять эту его влюбленность как
нечто благородное и высокое, будь она даже на самом деле неподобающей и
безрассудной. А до той поры она жила надеждой, что рано или поздно ей
выпадет счастье сделать нечто такое, что поразит его, а может быть, даже
вызволит из беды. Да к тому же, что понимали эти люди - пошлые насмешливые
люди, - утверждавшие, что совсем неважно, какая стоит погода? _Она_
чувствовала, что это не так, и, пожалуй, лучше всего именно тогда, когда
явным образом ошибалась, говоря, что день выдался душный, в то время как
было холодно, или что холодно, когда было душно, и признаваясь тем самым,
как, сидя в своей клетке, она мало знает о том, что творится на улице.
Надо сказать, что в конторе Кокера всегда бывало душно, и в конце концов
она решила, что надежнее всего держаться того, что погода стоит
"переменная". Любое суждение казалось ей истиной, когда лицо его озарялось
улыбкой.
прибегала, чтобы облегчить ему жизнь - не будучи, разумеется, ни в какой
степени уверена, что он по справедливости оценит ее старания. Никакой
справедливости на этом свете все равно не существовало: к этой мысли ей
приходилось возвращаться все чаще; а вот счастье, как это ни странно,
действительно было, и, расставляя ему силки, она старательно прятала их от
мистера Бактона и от клерка. Самое большее, на что она могла надеяться -
если не считать надежды, которая то и дело вспыхивала и снова гасла,
божественной надежды, что она действительно ему нравится, - это чтобы,
особенно не задумываясь, почему именно это так, он нашел, что контора
Кокера - место, ну, скажем, неплохое; что ему там легче, приятнее,
веселее, что люди там, может быть, обходительнее, что обстановка чуть
живописнее - словом, все в целом удобнее для его личных дел, чем в любом
другом заведении подобного рода. Она прекрасно понимала, что в таком
тесном углу работается не так уж быстро; но сама медлительность имела для
нее свой смысл - она-то, разумеется, могла ее вытерпеть, если только мог
_он_. Томительнее всего была мысль о том, что вокруг так много других
почтовых контор. В воображении своем она постоянно видела его в этих
других конторах, где сидели другие девушки. Нет, она ни за что не
позволила бы ни одной из них так тщательно вникнуть в его дела! И хотя по
многим причинам у Кокера клиентов обслуживали недостаточно быстро, она
всякий раз ускоряла свои движения, когда по каким-то неуловимым признакам
угадывала, что он спешит.
самое приятное, совсем особая сторона их отношений - ей бы хотелось
назвать их дружбой, - которая состояла в том, что она начинала шутливо
уточнять иные из написанных им слов. Может быть, между ними не было бы и
половины того понимания, которое возникло теперь, если бы по милости
Провидения некоторые буквы не выглядели у него так странно! Можно было бы
предположить, что делает он все это нарочно для того, чтобы склоненные
головы их всякий раз сближались, насколько им позволяла разделявшая их
клетка. В сущности, ей ведь достаточно было двух или трех раз, чтобы
привыкнуть к особенностям его почерка, но, пусть даже рискуя показаться
ему несообразительной, она готова была и дальше продолжать с ним эту игру,
когда обстоятельства складывались благоприятно. Самым благоприятным из них
было то, что по временам ей казалось, что он убежден, что она отлично
может разобрать его буквы и что с ее стороны это только притворство. Коль
скоро он догадывался об этом, то, значит, он с этим мирился; коль скоро он
мирился, то приходил опять; а коль скоро он приходил опять, то, значит,
она ему нравилась. Она была на седьмом небе от счастья, и она не хотела
многого от этой его симпатии к ней, - она хотела лишь одного: чтобы все
сложилось так, чтобы именно ради нее он продолжал вновь и вновь приходить
к ним в контору. Иногда, правда, он не показывался по целым неделям: ему
надо было жить своей жизнью; надо было ехать то в одно место, то в другое
- были города, куда он постоянно телеграфировал, чтобы ему оставили в
гостинице номер. На все это она соглашалась, все охотно ему прощала; в
действительности она даже благословляла и благодарила его за это. Если ему
надо было жить своей жизнью, то ведь именно это и вынуждало его так часто
прибегать к помощи телеграфа; поэтому благословенны были дни, когда все
складывалось именно так. Большего она не хотела - лишь бы только он совсем
не перестал появляться.
захотел, ибо ведь их уже неразрывно связывало друг с другом все то, что
она о нем знала. Ее забавляла мысль о том, как какая-нибудь уличная девка
распорядилась бы тем обилием сведений, которыми располагала теперь она. Ей
рисовалась ситуация более душещипательная, чем многие из тех, которые она
знала по романам; подумать только, как-нибудь темным вечером она идет к
нему на Парк-Чеймберс, выкладывает ему все, говорит: "Я знаю так много об
одной известной вам особе, что не могу это от вас утаить. Простите меня за
то, что я несу вам такие неприятные вести, но вам есть прямой смысл от
меня откупиться!" Вместе с тем было одно обстоятельство, которое неизменно
обрывало все такого рода полеты воображения, - если бы дело дошло до
этого, то она не знала бы, какой выкуп ей у него просить. О чем-либо столь
грубом, как деньги, разумеется, не могло быть и речи, и поэтому вся затея
повисала в воздухе, тем более что она-то ведь не была уличной девкой. И
отнюдь не из таких вот соображений, которые легко было измыслить
какой-нибудь потаскухе, она продолжала надеяться, что он еще раз приведет
с собой Сисси. Она, однако, никогда не забывала о том, с какими
трудностями это сопряжено, ибо общение между ними, которому так исправно
содействовала контора Кокера, зиждилось на том, что Сисси и он так часто
оказывались в разных местах. Теперь она уже знала названия всех этих мест
- Сачбери, Манкхауз, Уайтрой, Финчиз, - знала и то, в обществе каких людей
они там находились; но она искусно отыскивала способы употребить эту
осведомленность свою на то, чтобы покровительствовать и помогать им, как
говорила миссис Джорден, "держать связь". Поэтому, когда он иногда
улыбался так, как будто ему действительно становилось неловко оттого, что
он опять называет один из уже известных ей адресов, она всем своим
существом - и это можно было прочесть по ее лицу - хотела, чтобы он оценил
ее прощение как одну из самых беззаветных нежных жертв, какую только
женщина способна принести во имя любви.
12
была велика, ничего не стоит в сравнении с тою, которую любовь заставляет
приносить его самого, если только главным во всем этом не было чувство той
женщины, которая завладела им и крутит теперь, как колесом огромной
машины. Во всяком случае, он был крепко схвачен головокружительной,
необоримой силой судьбы; ураганом ворвавшись в его жизнь, она подняла его
и теперь стремительно уносила. Разве сквозь сиявшую у него на лице улыбку
и все счастье, которое это лицо выражало, не сквозил иногда отблеск
неистовой тоски, с какою загнанный зверь взывает к чьим-то исполненным
жалости глазам? Он, может быть, даже сам не знал, сколько страха он затаил
в душе, но _она_ знала. Им грозила беда, им грозила беда, капитану
Эверарду и леди Бредин: и это было нечто еще более страшное, чем то, о чем
она читала в романах. Она думала о мистере Мадже и о его уравновешенном
чувстве к ней, она думала о себе самой, и ей становилось еще более стыдно
за то равнодушие, каким она на него отвечала. В такие минуты она утешала
себя мыслью, что в отношениях с другим человеком - таких, где возникла бы
та душевная близость, какой с неспособным ее понять мистером Маджем
никогда не могло бы возникнуть, - у нее не было бы и тени равнодушия, как
не было его у ее светлости леди Бредин. Когда ей удавалось заглянуть еще
дальше вглубь, она подчас преисполнялась уверенности, что, стоило ей
только отважиться быть откровенной, любовнику ее светлости "разговор" с
ней непременно бы принес облегчение. Раз или два ей показалось даже, что,
уносимый этой роковой силой, оглушенный ею, он замечал вдруг в толпе ее
глаза, в которых светилась жалость. Но мог ли он заговорить с ней, когда
она сидела там, зажатая между клерком и беспрерывно стучавшим клопфером?
Парк-Чеймберс и, окидывая взором их роскошные фасады, думала, что они-то и
могут быть идеальным местом для идеального разговора. Во всем Лондоне не
было другого такого уголка, который бы в эту весну так глубоко запал ей в
душу. Она делала круг только для того, чтобы пройти по этой улице - ей это
было не по дороге, - она переходила на противоположную сторону и всякий
раз смотрела на верхние этажи, и ей понадобилось немало времени, чтобы
удостовериться, что это и есть те самые окна. Наконец она все уточнила,
совершив дерзновенный акт, от которого у нее в ту минуту замерло сердце и
вспоминая который, она потом постоянно краснела. Однажды поздно вечером
она набралась терпения и ждала - и улучила минуту, когда обычно стоявший
внизу швейцар повел наверх вошедшего гостя. Тогда она осмелела и,
рассчитав, что, пока они поднимаются, в холле никого не будет, вошла в
дом. В холле действительно _никого не было_, и отблески электрического
света озаряли позолоченную дощечку, где были указаны фамилии всех жильцов
дома рядом с номерами занимаемых ими этажей. То, что она хотела узнать,
оказалось прямо перед нею: капитан Эверард жил на третьем. Это была
какая-то безмерная близость - как будто на один миг, и только впервые, они
столкнулись с ним лицом к лицу по ту сторону клетки. Увы! Длилось это
всего одну или две секунды: она умчалась оттуда, охваченная паническим
страхом, что именно сейчас он может войти или выйти. Страх этот, вообще-то
говоря, почти всегда настигал ее в таких вот бесстыдных эскападах и самым
странным образом сменялся приступами разочарования и тоски. Ее приводила в
ужас мысль, что он может подумать, что она старается его подкараулить, и
вместе с тем ужасно было и то, что приходить туда она позволяла себе
только в такое время, которое начисто исключало возможность подобной
Шломо Вульф
Акунин Борис
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Орлов Алекс
Распопов Дмитрий