Чтение 9–й страницы книги ~Записки мелкого хулигана~

только страшно, но и примечательно. Да разве любой может знать, что к чему?
Разве могу я объяснить любому, почему я поссорился, скажем, с родственником,
с другом, с женой? А ведь он требует этого объяснения. Он в комнату мою
лезет и милиционера с собой ведет - я начинаю их гнать, а милиционер уже
самописку вынул: "Молчите, вот свидетель, что вас обидели!" - "Да позвольте,
- говорю я, - обидел, не обидел, это мое дело. Кто вас уполномочил быть
щепетильным за мой счет? Оставьте нас обоих в покое". А дежурный (уже
дежурный и уже в отделении) мне отвечает: "Нет, не оставим. Докажите нам
сначала, что вы не трус, а гордый советский человек. А вдруг вы сукин сын?
Тогда мы обязаны - государство и общественность - вас защитить. Мы тебя,
дорогой товарищ, научим "свободу любить". Мы привьем тебе чувство
собственного достоинства. Воспитаем в духе нашего морального кодекса. Ах, вы
недовольны?! Ах, за вас заступаются, а вы еще недовольны?! А ну-ка покиньте
помещение. Освободите, освободите помещение, говорю вам. Повышаете голос?
Ну, тогда пройдемте". И протокол: "Будучи доставлен в отделение милиции, в
ответ на вопрос дежурного о случившемся гражданин (фамилия, имя, отчество)
позволил себе... Выражался... по адресу (чин, фамилия)... Оскорблял...
Грозил... Говорил, что он..." Подпись общественности. Рапорт милиции.
Решение судьи - все! Сидите оба!

Товарищи, да ведь это то самое, что Ленин называл "вогнать в рай
дубиной". Даже преследование за такое опаснейшее преступление,
предусматривающее смертную казнь, как изнасилование, во всех странах
возбуждается исключительно по иску потерпевшей, а здесь любой, услышав шум
за стеной, может тащить меня в милицию. И не как обидчика, а как обиженного.
Вот до чего дошла наша чуткость и любовь к человеку. Воистину: "Боже, избави
меня от друзей..."

3. Третья особенность и беда таких дел заключается в упрощении судебной
процедуры. Ведь, по существу, нет ни одной судебной гарантии, к помощи
которой мог бы прибегнуть арестованный или уже осужденный. В делах о мелком
хулиганстве нет ни презумпции невиновности, ни права кассации, ни
обязательного ознакомления с делом. А так как фактически они выведены из-под
прокурорского надзора, то и бремя доказывания ложится на плечи обвиняемого.
То есть никаких обязательств у судьи Кочетовой передо мной, подсудимым, нет.
И мотивированного приговора тоже нет - все заменяет печатный бланк. Вот как
я уже писал: "Расскажите, как дело было. А впрочем, чего там рассказывать,
садитесь и ждите конвоя. Следующий!" Вероятно, в принципе возражать против
упрощенности суда по делам мелким и повседневным не приходится, но учитывать
ее надо обязательно. Ведь здесь суд не только самая первая, но и самая
последняя инстанция. Поэтому она не столько суд, сколько совесть, честь.
Культура суда должна быть исключительно чиста и высока именно по этим делам.
А ведь каждый судебный работник знает, какая беда ожесточить человека,
поселить в нем неверие и безнадежность, и наплевательство.

(Я хочу упомянуть об одном очень тяжелом факте моей биографии. Мне
как-то очень долго - лет 6 - пришлось пробыть среди власовцев, не среди
жертв - хотя, в общем-то, жертв было больше, - а, так сказать, среди волков.
Это были очень страшные и закаленные в ненависти люди. Целеустремленные и
непримиримые. Так вот, добрая половина из них в доверительных разговорах со
мной, когда я спрашивал их о том, что же они думали, когда шли с Гитлером
или участвовали в том-то и том-то, рассказывали мне о чем-то совершенно
подобном - о таких же судах и следствиях. И абсолютно не обязательно, что
это были суды уголовные, с тяжелыми санкциями, - нет, это могло быть простое
школьное собрание, собрание актива и общественности, колхозное собрание,
милицейский протокол и многое-многое другое. Важно было одно, и это они
подчеркивали всегда, - первая трещина в сознании появлялась не от вражеского
удара, а от пощечины, от плевка, от отсутствия государственной совести.

Оговариваюсь опять и сейчас же - конечно, не одно это было причиной их
тяжелейшей моральной катастрофы, но ведь одной причины в таких случаях
никогда, как известно, и не бывает. Есть ряд причин, есть система причин.
Совершите над человеком одну несправедливость, большую, циничную,
несмываемую, и иной чуть не с мазохическим удовольствием будет замечать,
коллекционировать и сам вызывать на себя удары. Ему нужно обязательно
укрепить в своем сознании эту зудящую идефикс - все плохо, все ложь. Все как
есть. Вот так было и в том случае, о котором я рассказываю. И знаете, кто
"поддакивал"? Бывший прокурор города, бывший следственный работник, бывший
судья. Эти-то уже были абсолютными атеистами. Они все грома выделывали
собственными руками и уже ровно ни во что божественное не верили. Я не
провожу, понятно, аналогии. Но скажите, во что верят те блюстители закона и
порядка, которые называют известную женщину неизвестной, вписывают дежурную
формулу о нецензурных выражениях и вообще ведут разговоры в таком духе:
"Убивают - пусть убивают, стащим за ноги и похороним! Бьют? Мало тебя, сука,
бьют, тебя давно убить нужно".)

Осуждение - само по себе тяжелое наказание, его можно выносить только
обоснованно, оно должно доходить до сознания нарушителя. И по этой конечной
цели должно равняться все: милиция, суд, прокуратура, тюрьма. Если они не
уяснили себе этого, пользы от наказания нет никакой. А у нас чаще всего
никто не понимает этого. И вот чего я боюсь еще - не появилось ли у нас в
юстиции уже то, что хирурги называют "привычным вывихом"? "Коленная чашечка
времени вывихнута из своего сустава", - сказал Гамлет Горацио по поводу
таких случаев.

Район - сеть переулков, - в котором я живу, узкий, темный и
страшноватый. Это Сретенка и Цветной бульвар.

У этого района издавна плохая слава. (Помните Чехова: "И как не стыдно
снегу падать в этот переулок!" Это про нас.) Скандалы и драки с темнотой
вспыхивают почти ежедневно. Но попробуйте отыскать милицию - где там!
По-человечески это понятно: у хулиганов и ножи, и свинчатки, и еще всякие
игрушки, и живут они по соседству; да и вообще мало ли бывает соображений у
человека - не лезть на нож! Чувство долга? Но план и без того выполняется и
перевыполняется, рапорты-то - вот они! Ради них всех запечных тараканов
подобрали! Совесть? Но она ведь, знаете, сговорчивая, доступная к
убеждениям. Судьи? Но этот рыцарь не только без страха, но и воистину без
сомнения - он припечатает все, что ему подсунут. А между тем, если двое
получили одинаковое наказание, но один за дело, другой за так или за мелочь,
- уважения к закону не останется ни у того, ни у другого. И когда они
повстречаются на нарах, то - повторяю еще раз - неловко будет себя
чувствовать именно невиновный. И камера "грохотать" будет только над
невиновным. "Я-то знаю, за что сижу" - в тюрьме это очень гордые слова. Они
всегда бросаются в лицо "Фан Фанычам" и "Сидорам Поликарповичам"... А бритая
голова... ну что ж, она тоже под конец станет модой и бравадой. Хулиганы -
люди с фантазией. Они стиляги. Бритая голова скоро будет тем же, что и
сердце на руке или голая баба у причинного места "Человека".

Наконец уже утро. Вот сидим на нарах и обсуждаем все это. Нас трое:
один - студент, другой - инженер и третий - я. Нас объединило то, что мы все
считаем себя попавшими зазря (оно и вправду так, в камере только два
человека признали себя виновными). Сначала над нами попросту "грохотали":
нашли о чем рассуждать - о правде! ("А ты ее видел когда-нибудь? Ну, какая
она? Расскажи"), о законе ("Закон стоит 27 коп. и заперт у судьи в шкафу").
Тут я вспоминаю опять 49-й год ("Вот где твоя конституция, - сказал мне
следователь Харкин и подергал ящик стола - он был заперт. - Видишь? Иной для
тебя нет). Так вот, сначала смеялись, шикали, даже покрикивали совершенно
по-лагерному (и здесь есть "люди"): "А ну, кончай баланду". А потом все-таки
прислушались, кое-кто из молодых стал вздыхать: "Конечно, батя, вы вон там
сколько просидели, вы все обдумали. Вы если и неправду нам скажете, то разве
мы поймем". А под конец стали кое с чем и соглашаться.

- Да ведь это хулиганье - самое-самое зло, - сказал мне один парень лет
тридцати. - Вот у меня шурина ночью шилом ткнули в поясницу, так какой
теперь из него мужик? Лежит без ног. И жена ему ни при чем.

- А сидишь ты, - засмеялся кто-то. И он с горечью ответил:

- Так мне и поделом, дураку, знаю я, кто это сделал, знаю, а вот не
пошел, побоялся. Таких не больно трогают. Возьмут и выпустят. А он каждый
день мимо меня проходит и усмехается.

Что ему ответил, я не помню, потому что припадок накрыл меня внезапно.
Я вдруг почувствовал, что доски плывут, потом, что сердце у меня раздалось,
поднялось и вот-вот выпрыгнет через горло. Я закричал и будто подавился
криком.

Сколько времени прошло - опять-таки не знаю, но очнулся я снова от
крика, но уже не от своего. Орал молодой парень, студент, тот самый, с
которым мы только что толковали. Он стоял на нарах и потрясал кулаками.

- Тут автомат, автомат нужен! - кричал он. - Больше ничем тут не
сделаешь! Что с ними толковать попусту?

Я открыл глаза и приподнялся. Мне дали руку, и я сел. Он сразу замолк и
наклонился надо мной.

- Ну что, батя? - спросил он заботливо и тихо.

- Ты не базарь, - сказал я. - Тоже автоматчик мне нашелся. Тут есть
какая-нибудь сестра?

- Уже позвали, - сказал он быстро. - Побежала за каплями. Сейчас, батя,
придет. Вы лягте.

Сестра пришла и капли принесла. Это была обыкновенная валерьянка, и
больше ничего. Я выпил и лег. Очень болели ребра, и я догадался, что это мне
делали искусственное дыхание - один разводил руки, другой ставил коленку на
грудь и давил. Я эту операцию знаю и уважаю. Когда-то она была нашей
единственной скорой помощью, но в моем-то положении она, пожалуй, мне и ни к
чему.

- Вот что, ребята, - сказал я. - Если мне опять станет плохо, вы мне
больше грудь не ломайте, а то вы меня совсем доконаете. Вы сразу зовите
врача.

А сам соображаю - вот если бы мне на полчаса выйти на улицу, хотя бы с
лопатой, может, я и отдышался бы. Но знаю, не возьмут, уж больно я сейчас
дохлый. Коридорный мне утром так и сказал! "Куда нам такого, лежи! Нам и
нужно-то двоих - хлеб раздавать по камерам".

Ночь я провожу очень тревожно, но днем прихожу в себя полностью, лежу и