увидал телефонную будку. В павильоне под вывеской "Национальный банк"
выстроилось несколько человек.. Из кармана штанов он вытащил толстую пачку
и стал ее пересчитывать, вокруг него слышалась знакомая немецкая речь,
только более мягкая и отчетливая. Никогда он не держал в руках столько
денег.
состояться в течении получаса, а до отправления поезда оставалось десять
минут. Тем не менее он заказал разговор и оплатил три минуты. Берлин дали в
ту минуту как на перроне прозвонил гонг, и поезд тронулся вперед.
время, например, секунд тридцать, после этого я двинусь дальше.
вдоль состава. До Альтдорфа надо было ехать еще несколько часов.
Позавтракал он в ресторане, и, расплачиваясь франками, ощутил приятное
тепло, идущее от плотной бумаги и незнакомого вида купюр. После завтрака
ему мучительно захотелось спать, и он проспал до самого Альтдорфа, ни разу
не проснувшись. На городском вокзале он через окно увидел отца. Тот стоял и
смотрел на окна вагонов- на голове у него была надета зеленая охотничья
шапочка c маленьким перышком. Саквояж Герберт не разбирал, поэтому он
только сунул туда халат и вышел на перрон. Отец медленно двинулся к нему;
Герберт сделал навстречу несколько таких же нерешительных шагов и
остановился. После некоторой паузы они так же медленно стали сходиться;
дуэль взглядов была прекращена протянутой вперед рукою отца, они обнялись,
у вокзала их ожидала красная спортивная машина. В машине сидел толстый
шофер в черной клетчатой рубахе с пушистыми усами. На руке у него
серебрились дешевые швейцарские часы на кожаном ремешке. Аккуратно
размеченное белым пунктиром шоссе, петляло между редкими соснами красные
крыши небольших уютных домиков от солнца стали еще более праздничными.
Асфальтированные подъезды с шоссе и идущие параллельно им пешеходные
дорожки, посыпанные красным песком, убегали к низким зеленым заборчикам. В
пространстве расплескался покой. Навстречу двигался открытый автобус, им
управлял лысый негр; публика в автобусе пела песню, похожую на гимн, и
размахивала в такт мелодии бумажными американскими флажками. Герберт
посмотрел вслед удаляющимся туристам - двое из них помахали ему флажками;
он улыбнулся, рассеянное счастье блуждало у него на лице. Чем - то
Швейцария напоминала ему родные края, только воздух был другим. Дорога
поднималась в верх, деревьев становилось все больше и больше, сильно пахло
хвоей. Постепенно красные крыши исчезли, солнце спряталось. Пансионат, в
котором жил его отец, находился в десяти километрах от Альтдорфа, это было
старое имение- деревянное, но очень хорошо сохранившееся. Вновь появившееся
солнце высветило цветные витражи мансарды, оно плескалось на деревянных
панелях и замирало между сосен. В машине Гербертаь укачало, видимо,
сказывалась нервозность проведенной в поезде ночи
старух: они качали головами в чепцах, толи от слабости, толи от ветра,
цветы тоже качали головками. Нежные души растений и души ветхих старух
общались напротив пансиона на самой короткой ноге. Старухи не желали
умирать, их родственники и опекуны перенесли слабые старушичьи тела из
самых разных факторий земли в богатую воздухом Швейцарию. Глаза старух на
вид были подслеповаты, но на самом деле очень внимательны. В холле их
встретила хозяйка пансиона- тучная женщина с маленькой головкой, она была
средних лет, но платье на ней было ужасно старомодное. Будь Герберт
несколько старше, он бы с твердостью мог сказать, что в последний раз это
платье чистили перед мировой войной. Отец занимал две большие комнаты в
углу пансиона: одна комната смотрела в сосновый бор окна другой выходили в
парк; между двумя комнатами был холл, там стоял обогреватель в виде длинной
никелированной трубы на коротеньких ножках. Шнур обогревателя напомнил
Герберту тонкую серую змейку, свернувшуюся в клубок Отец отвел его в
комнату с видом на сосновый бор и посадил в кресло, так что напротив него
очутилось чучело огромной совы на фигурной чугунной подставке; рядом с
совой стояла банкетка красного дерева, обтянутая потертым шелком с
удивительными по яркости красками, типичный лубочный сюжет на материале
конца девятнадцатого века: белокурая пастушка обнимает белокурого пастушка
под сенью раскидистого дуба, как же все таки бывает приятно смотреть на
милые бессмысленные мордашки. Герберт опять задремал, предметы комнаты
снова поплыли у него перед глазами, и когда отец вкатил в комнату тележку с
дымящимся ужином, он уже спал, положив голову на валик дивана.
половину пятого Отец что - то писал.
испытываю к нему незнакомое чувство. От отца исходит опасность, я почти
боюсь его,- думал он, перебирая в уме прогулки и теплые беседы с родителем
в незапамятном детстве. Отец всегда чему- ни будь учил его, он читал ему
высокопарную мораль. Скажем, когда он в совсем уже полном детстве строил из
кубиков крепости, отец не позволял ему разрушать их. Он говорил, что
кубикам больно, что ничего нельзя бросать на пол, ни на что нельзя
наступать, кроме пола.. Он считал, что нельзя наступать на муравьев, что
давить гусениц тоже нельзя- все живое создано для того,- чтобы жить, и жить
достойно, сообразно со своей природой- маленькой ли, большой ли, неважно,
ведь маленькое существо не осознает, что оно живет с точки зрения больших
по законам маленького мира. Ведь, по мнению великана человеческий мир - то
же самое, что для людей мир бабочек и жуков. Герберт опасливо обходил
гусениц и давал дорогу жукам, ему бы и в голову не пришло раздавить какую -
ни будь тварь. Если у всех был бы один и тот же вкус, то человечество
скорее всего бы самоуничтожилось. Эту фразу он услышал от отца несколько
лет назад, но по настоящему осознать и почувствовать ее глубину смог только
здесь, В Швейцарии.
тут сон как рукой смахнуло. Мысль лихорадило. Обе страны говорят на одном
языке, пасут на своих полях до ужаса похожих друг на друга пятнистых коров,
а тем не менее разница была, и была она довольно заметной. Она была
заключена в атмосфере. В Германии лица людей были если не злыми, то куда
более напряженными, а здесь, даже воздух был другой, более ароматный и
легкий. Его военизированная родина создавала символы страха - эти символы,
обращаясь к людям, требовали от них соучастия, символы должны были
держаться на вере, а вера должна была исходить от людей. Попав в Швейцарию,
Герберт почувствовал, как у него отрастают крылья. Сначала незаметно, затем
все больше и больше, и, наконец, крылья выросли до весьма внушительных
размеров- он бы и взмахнуть ими смог, если бы захотел. Жизнь интересней
исследовать на основании полного незнания предмета. В сфере сравнения
Герберт был графоманом- у него не было печального опыта уважения мысли, в
своих суждениях он опирался только на собственную уверенность. Скажем, что
он мог и ошибиться, но ведь редкий человек признает свою ошибку в момент
свершения, к тому же Герберт не обладал опытом прежних веков. Абсолютная
его самоуверенность проистекала из незнания, а незнание покоилось на
прочном фундаменте гарантированного существования.
элементарную лужу с обвалившимися краями; в яме плавала старая облезлая
утка, крылья у птицы были подрезаны- улететь она не могла и не умирала
только потому, что была очень старой. Некрашенная с девятнадцатого века
беседка наклонилась к самой земле. Герберт вошел в беседку и пол заскрипел
у него под ногами; он сел на скамейку и стал смотреть на старую утку,
плавающую кругами. Он не заметил, как зашло солнце, как ярко - белое и
золотое сменилось радужными листья покрылись загаром вечера, все было
великолепно, и только тоненькие тени стволов говорили, что день уже
кончился и что пора задуматься о том, что, возможно, произойдет дальше, и
вот что произойдет: Герберт пойдет смотреть фильм "Петер" и он ему очень
понравиться. Во время просмотра он познакомиться с американцем, который
будет смеяться громче всех. Американец толкнул Герберта локтем и тот
вздрогнул, в это время его отец слушал радиоприемник и писал письма; он
машинально надписывал на конвертах голандские и астрийские адреса.
Американец был тучным и от него страшно воняло табаком, все от него отсели,
один Герберт остался рядом. Американец попробовал закурить прямо в зале, но
ему не позволили. Стул под ним был готов развалиться. К табаку примешивался
запах жевательной резинки и пота- смесь неприятная. Толстяк раскачивался на
стуле как маленький ребенок, и все это несмотря на вес и возраст, отчего
зал был заполнен скрипом подгибающихся ножек. Было уже темно, бодро хлопали
двери- пансионат готовился ко сну. Герберт и американец жили на одном этаже
и с виду это был настоящий немец- самодовольный, толстый и бесцеремонный.
заикаясь, объяснил, что приехал к отцу.
сознаваться в том, что он не такой взрослый- это было ему незнакомо,
отвечать на вопросы такого рода. Вот если бы он был принцем и мог бы
самостоятельно посещать дорогие курорты Ницы или Сан Марино, то, конечно
же, ни у кого не могло возникнуть вопроса, откуда он, все бы просто знали,
что он принц и все. Но больше американец ничего и не спрашивал, он тяжело
вздохнул и исчез за дверью.
не шел: он лежал в темноте, а месяц вползал в комнату, смешивая темно -
синий цвет с серебристым. За два дня чувства и мысли его достигли
возможного апогея, и хотя он вечером не пил кофе, тем не менее сон не шел,
он плохо ощущал себя. В груди складывалось напряжение а нервы на окончаниях
вздрагивали как натянутые струнки. Сквозь красные треугольники стеклышек,
вставленных в дверной витраж, светилась зеленым светом лампа в комнате
отца. Вдруг он вспомнил, что не сказал "спокойной ночи", как это было
принято дома. Постучав в инкрустированную красными треугольниками дверь, за
Василенко Иван
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Сертаков Виталий
Круз Андрей
Бажанов Олег