пили чай, а потом перевертывали стаканы и говорили "аминь".
извечном чаепитии.
беспокойные, в папахах и солдатских шинелях. Я слышала, как посадский
пристав спросил одного такого солдата:
мирное время славился тем, что у него были лошади по пятьсот рублей и он
возил только "купечество и дворянство". На второй год войны он пропал, а
теперь вернулся и завел тройку с сеткой и фонариками. Сетка была синяя, с
кисточками и накидывалась на выезд, а фонарики Синица для шику зажигал на
оглоблях. Он был маленький, страшный и носил черную бороду и усы, под
которыми неприятно открывались красные губы. Он сверкал глазами, когда
говорил, и вдруг становились видны желтые белки. В такие минуты я всегда
вспоминала, как мама говорила о нем, что еще в мирное время он завез в лес и
убил офицера.
поддевке, под которой была видна алая шелковая рубашка, в лакированных
сапогах, он сидел в чайной и читал вслух "Газету-копейку".
конца войны надо закрыть, - сказал он однажды, - а студенчество отправить в
окопы. А там на выбор, господа, - столбняк или пуля!
"правый".
заходили в чайную, были, конечно, "левые", а Синица нарочно громко читал
"Газету-копейку", когда они торопливо - совсем не так, как извозчики, - ели
ситничек с чаем. На Синицу они поглядывали кто сумрачно, кто равнодушно.
существует только для того, чтобы объяснить, почему Митю исключили с волчьим
билетом. Как бы не так!
Протопопова назначили министром внутренних дел - тоже. Когда на кожевенном
заводе бастовали, директор сказал рабочим: "Да я вас из снега накатаю
сколько угодно", - тоже. Но однажды я видела, как по Лопахину провели
большую партию "политических", закованных в кандалы, и какая-то старая
женщина бросилась к арестантам (потом говорили, что она узнала сына), и
конный городовой ударил ее по лицу нагайкой. Вот когда я поняла, что
политика - это не только очереди за мясом, Митин волчий билет, Протопопов, а
что-то гораздо более серьезное, что-то ссорившее и разъединявшее людей и в
то же время объединявшее их, связывая между собой необыкновенно далекие
события и предметы.
ПИСЬМО. МАМИНО ДЕТСТВО. СНОВА У ЛЬВОВЫХ
Алмазов нанял другую судомойку. Мама дала мне работу - переписать "Новый
полный чародей-оракул". Это была редкая книга, которую она брала у одного
букиниста и только за чтение платила двугривенный в день. Я принялась, и так
усердно, что мама даже забеспокоилась - она считала, что от чтения и писания
"надрывается грудь".
хотя мама была с ним почти не знакома. Он пришел с женой - он повсюду ходил
с женой - и сперва не заводил разговора насчет гаданья, а все рассказывал о
том, что в полиции теперь стало почти невозможно служить. Настроение - как в
пятом году, а содержание и обмундирование значительно хуже. Жена тоже
сказала, что хуже и что у Николая Николаевича - так звали жандарма -
миокардит. Я запомнила эту болезнь, потому что у Агнии Петровны тоже был
миокардит и она часто о нем говорила.
видела, как несколько раз она сердито поджимала губы. Но жандарм вдруг
вытащил из кармана шинели бутылку вина, и мама оживилась.
все хотел рассказать о своем начальстве.
его, и он умолкал. Он был грубый, но робкий и, как видно, очень боялся жены.
Потом мама принялась за гаданье, и вот тут стало ясно, зачем они пришли.
Начальство предложило жандарму идти в шпики: перевестись в армию и там
подслушивать разговоры, а потом доносить, кто и при каких обстоятельствах
высказывался за революцию и, следовательно, против царя.
нечаянной радости царица небесная!
не лучше, чем дома. Один знакомый жандарм пошел и "хватил шилом патоки".
Короче говоря, он решил погадать и теперь надеялся лишь на то, что Наталья
Тихоновна поможет выйти из этого затруднительного положения.
гаданью: что мама скажет жандарму? Конечно, ничего хорошего. Она жандармов
ненавидела и называла их "охломоны". Сквозь прореху в тряпичном ковре,
которым была разделена комната, мне было видно ее худое доброе лицо со
впалыми щеками, седеющие рыжеватые волосы, цыганские серьги-кольца. Она
подделывалась под цыганку и время от времени говорила: "ча одарик, ча север"
- "иди сюда, иди скорей" или "хохавеса" - "обманываешь". Это было все, что
мама знала по-цыгански.
усам легко было представить себе тупое внимание, с которым он слушал маму.
Жена подлезала под эти усы и верещала так, что маме приходилось время от
времени сурово взглядывать на нее, ожидая, когда она кончит.
жандарм все не мог решить, идти ему в шпики или нет. Самые простые
выражения, вроде "казенный дом", "пиковый интерес" или "пустая мечта",
пугали его. Он спрашивал:
хлопают, люди слышат...
переходить от чего-то хорошего, что я видела во сне, к этим слезам и
непонятным мученьям! Я выглянула из-под коврика - да, мама! Жандарма уже не
было, на его месте сидела с папиросой в зубах наша соседка Пелагея
Васильевна, а мама расхаживала, держа в руке какую-то бумагу, и читала.
один подал жалобу на решение воинского присутствия, но оставлена без
последствий. Так что в лавке я теперь один и дела идут отлично. У нас теперь
два кинематографа. Черная мука - две копейки фунт".
прочитала то самое страшное, из-за чего она время от времени останавливалась
и, стиснув зубы, смотрела на Пелагею Васильевну.
жизнь, и лучше мне пойти на поле брани, чем жить, как у Пушкина: "... старик
со своей старухой тридцать лет и три года". Старуха я для него! -
незнакомым, грубым голосом крикнула мама.
все говорили, что весной она непременно умрет. Потухшая папироса торчала у
нее в зубах, и она перекатывала ее из одного угла рта в другой с задумчивым,
озлобленным выражением.
решил остаться здесь навсегда. Суди меня, мне нет возврата, судьба решается
моя, и если ждет меня расплата, пускай за все отвечу я. Или по крайней мере
до 1921 года, когда кончится новый договор - пять лет без вычета процентов
натурой... " Хорош? А я тут живи - подыхай!
отчего мама не спит по ночам. Она не говорила со мной об этом письме, потому
что стеснялась, что отец отказался от нее. Он бросил нас оттого, что с нами
ему тяжело, а на Камчатке ему будут платить жалованье без вычета каких-то
процентов натурой.
наряде, который я придумала для него и который он, наверно, никогда не
носил, я бы сделала вид, что даже не знаю его. Я бы не сердилась, как мама.
Я бы равнодушно спросила: "Кто вы такой?" И если бы он бросился передо мной
на колени, я бы скорее умерла, чем простила его.
что мама говорит не о себе, а о ком-то другом. А теперь каждый вечер я
просила ее рассказывать и слушала, слушала без конца.
в этом ученье? Мы были две девочки, и хозяйка нас клала в прихожей вместе с
собакой. Мы радовались этой собаке - она была мохнатая, теплая, а из-под
двери ужасно, Танечка, дуло... Но пришел отец и взял меня от этой портнихи.
У нас была семья шесть человек, и он получал в день семьдесят пять копеек,
как рабочий, но он был гордый человек и сказал, что не потерпит, чтобы его
дочь спала рядом с собакой. В это время приезжает к матери двоюродный брат
портной и помогает устроить меня в придворную мастерскую.
Конюшенной, в придворной мастерской, но никогда прежде мне не приходило в
голову поставить себя на место маленькой девочки, двенадцати лет, которая