Чтение 9–й страницы книги ~Вратарь республики~

позолота. Черная дымная вода качалась в проруби.

Вдруг матрос оглянулся. Теперь все увидели его лицо. Оно оказалось
несколько неожиданным. Это было лицо молодого парнишки, лицо главаря
мальчишеских орав, озорная и немножко мечтательная физиономия второгодника.
Все на матросе было с чужого узкого плеча. В толпе говорили:

- Ишь стоит, демон... озирается. Интересно небось посмотреть, как это у
нас в Иордани купаются. А никто не идет.

- Холодно...

- Нонче никого в воду не заманишь.

Подмельчал народ. Раньше тебе хоть сорок градусов мороз, а купцы в прорубь
только бултых, бултых... Подвезут их в санях, шубы раскроют, вынут это его
оттуда, разоблаченного окунут троекратно, опять в шубу, бутылку в зубы и
домой. Что за люди были!

- Духа нет того, святости.

- Не в том дело... Прогреться после нечем. Вот чего... Испанку захватишь.

- Где же, где же она, а? Где она, господа, я спрашиваю, удаль былая? Не
вижу, - заговорил привычным, гладким голосом господин в бекеше, с широкой,
думской бородой.

- Чего это он, а? - заинтересовались в толпе. Господин уничтожающе, через
плечо, оглядел публику.

- Да, печальное зрелище, - продолжал он. - Я говорю, господа, вместе с
верой угас и... э-э... священный богатырский дух русского народа. И что же
осталось? Безбожие и инфлуэнца.

Верующие смущенно переглядывались.

- Сам пускай лезет! - проговорил кто-то.

Вдруг, легко распарывая толпу, к краю проруби подошел матрос. Он был
слегка увалень и размашист в движениях.

- А ну, позво-о-оль! - деловито сказал матрос. - Куда тут нырять?

Он не спеша раздевался. Сбросил бушлат, расстелил на льду, сел, стал
стягивать штаны. Снял тельняшку и через минуту стоял на льду голый,
мускулистый, похлопывая себя по груди. На груди синела татуировка - якорь,
сердце, змея. Слева под соском виднелись слова девиза: "Любовь до гроба, честь
навечно, слава на весь мир". Матрос держал кобуру и искал в толпе надежного
человека. Взгляд его остановился на худеньком юном студентике.

Ноги студента были обернуты солдатскими обмотками и обуты в полудетские
ботики на застежках-защелочках.

- Эй, стюдент, - сказал матрос, - будь друг, подержи эту петрушку,
покарауль, пока я управлюсь.

Студентик почтительно принял кобуру. Он хотел что-то сказать, но
покраснел, сконфузился. Матрос почесал под мышкой, потянулся.

Священник подошел к нему с крестом и хотел благословить его. Герой
легонько отстранил его локтем.

- Ты бы перекрестился, - посоветовали из публики.

- Не требуется, - отвечал матрос.

- Смерзнешь, поживей хотя.

- Нам спешить некуда, - сказал матрос и полез в прорубь.

Голый. В лютую, перестылую хлябь, стекленевшую от стужи. Он окунулся и
вылез. Мокрые волосы его разом смерзлись. Тело у него теперь было красное, с
легким сизым налетом. Он быстро одевался и говорил, подмигивая:

- Так и скажи вон тому патлатому, что вот, мол, боевой красный волгарь
Антон Кандидов совсем обратное доказал. Без всякого святого духа. Раз, два - и
будь здоров! Антон Кандидов. Запомнишь? Можешь повторить? Пока.

Матрос, не удостоив взглядом студента, взял у него наган и пошел по взвозу
в город.

Студентик бежал за ним, дуя на обмороженные пальцы в дырявых варежках.

- Тоша!..

Матрос остановился, посмотрел сперва подозрительно на полудетские,
полудамские ботики на защелочках, потом перевел взор на лицо студентика,
быстро поднял за козырек его студенческую фуражку, заглянул в лицо.

- О, Карасик! - восторженно закричал он. - Женька! Здорово! Ну, как
поживаешь? Ничего? Ты что-то плохой, длинный какой вытянулся. Голодуешь?

Карасик уже неделю ничего не видел, кроме колоба и чечевицы. Он промолчал.

- А ты уже стюдентом заделался? - с завистью говорил Антон. - На кого
жмешь?

- Да думаю художником...

- Ага. Малюешь, значит?

- Пишу.

- Красками с натуры уже можешь?

- Могу.

- Знаешь, Женька, срисуй с меня портрет. Только я другой бушлат надену. У
нас один парень себе новый оторвал, всем сниматься дает... Нет, знаешь, ты
лучше картину нарисуй: как мы у белочехов "Лермонтова" увели. Я тебе вот
расскажу...

- А я знаю, - сказал Карасик.

- Что?! Неужели в университете уже про это учат?

- Во-первых, я не в университете, а в институте. А во-вторых, я об этом в
газете читал.

- Ну! Было? - удивился Антон. - И мое фамилие было? Эх, вот бы почитать!
Надо найти будет.

- А пароход не переименовали? - ехидно спросил Карасик, снова чувствуя
мучительную зависть.

- Ну, веришь ты, Женька... - заговорил Антон. Лицо его вдруг странно
похорошело. - Ну, чудная получается петрушка! Вот когда пароход тогда
забирали, я же мог очень просто с башкой распрощаться... Раз, два - и будь
здоров! Веришь ты, честное слово, забыл даже думать насчет прославиться там...
Нас из пулеметов крошат с берега, а я как прыгнул на мостик к ихнему
командиру, по нагану в каждой руке: "Именем революции - полный ход!" Писали
там в приказе после о героизме... Вот почитай, документ есть.

Он вынул из кармана удостоверение, расправил аккуратно сложенную бумажку.

- А вот, как нарочно, когда ловчишься, лезешь на-передки, ну, можешь
поверить, ни шиша не получается, ей-богу... А ты, значит, тоже за славой
ударяешь, только по художественной части. Так. А батька где?

- Папа умер, - сказал Карасик.

- Эх, вон как, Женя... Это мне жаль. Как же это Григорий Аркадьевич-то?..
А? Он сочувствующий нам был. Эх... А ты, значит, тоже один? Компанию себе
завел хоть?

Карасик мотнул головой отрицательно.

- Это, по-моему, зря, - серьезно сказал Антон. - Смотри, так живо
скуксишься.

- А у тебя? - ревниво спрашивает Женя.

- Странное дело, а как же! А комсомол?

- Комсомол...

Карасику опять стало завидно и одиноко. Ему захотелось посбить спеси у
друга.

- Слушай, Антон, - сказал он, - а для чего ты в прорубь лез?

- А это мне не впервой. Я уже раз нырял за замком от орудия. Ну, а потом
закаляться стал.

- Ну, а здесь перед кем красовался? Все за славой гонишься?

- Это ни при чем тут, - смущенно заокал Антон. - Я им доказать хотел, что
не в святом духе суть. Во мне духу натощак четыре тысячи девятьсот по
спирометру.

- Эх, Тошка, Тошка, - солидно проговорил Карасик, - вырос, а такой же.

- Ты больно умно-о-й! - смешно прогнусавил Антон. Он схватил Карасика,
легко подбросил его вверх и поставил на землю:

- Проси пощады!

Карасик подставил ногу. Антон споткнулся. Женя бросился бежать. Антон
поймал его. Он поднял Женю и воткнул его головой в сугроб. Из сугроба смешно
торчали худые ноги в суконных ботиках на защелочках. Антон корчился от хохота,
приседал, хватался за живот и в конце концов в изнеможении свалился на снег.

- Женька, Женька, ой, помру!.. Карасик вылез из сугроба и отряхивался.

- Вот дурак! - сердился он. - У, дурак здоровый. Честное слово, дурак. Что
у тебя за привычка - обязательно шею ломать?.. Дал бог силу, он уж и рад. Иди
ты, ей-богу... Как дам!..

- Ну дай, дай! - приставал Кандидов.

- Отстань, а то как стукну...

- Ну стукни, стукни! Слабо? Карасик шлепнул Антона по шее.

- Еще! - не унимался Антон.

Карасик с ожесточением ударил Антона в плечо.

- Как муха! Ты как следует, не бойся. Стиснув зубы, Женя изо всей силы
ткнул Антона в грудь... В груди у Тошки только ахнуло, как в бочке.

- Силенка имеется, - одобрил Антон, - а бьешь по девчачьи. Кулак надо вот
как складывать.

И Антон поднес к носу Карасика свой огромный кулак, медленно поворачивая
его, как на вертеле.

- Во, видал? Тяп - и ваших нет.

Прохожие, опасливо косясь, сторонкой обходили разбушевавшихся приятелей.
От возни оба разгорячились. Антон распахнул бушлат на крутой и просторной
груди.

- Здорово это, что мы вот опять оба два...

Но вдруг Карасик пошатнулся. Его словно ветром снесло вбок, и он схватился
за выступ дома. На позеленевшем лице резко выступили дымчатые круги под
глазами.

- Что? - Антон испуганно и заботливо нагнулся к нему. - Ты что, Женя?

- Ничего, пройдет... - бормотал Карасик. Но Антон перевидел на своем веку
достаточно голодающих и знал, как они выглядят.

- Что же ты, Женя, мне не скажешь? - проговорил он с укоризной. - А я,
дурной, развозился здесь. Э!..- И, окончательно расстроившись, он с силой
ударил себя кулаком в голову: - Аида к нам! У меня паек... И я тебя к столовке
прикреплю.