Чтение 9–й страницы книги ~Галлоуэй, мой брат~

просунуть... а хоть бы и можно было его просунуть, в любом случае на одном
пальце не подтянешься.

Да, похоже, нет выхода из этой ловушки, в которой я оказался по своей
воле... и я отправился обратно и снова растянулся на песке. Мне показалось,
что пляжик стал меньше... А дождь все не унимался.

Если бы найти что-нибудь подходящее и заклинить в этой расщелине, чтоб
получилась опора для руки... Только ничего тут подходящего не было. Я вдруг
подумал, что можно найти палку, но здесь не было даже палок, а копье у меня
не такое прочное, чтобы выдержать мой вес, даже если бы трещина оказалась
достаточно глубокой и его можно было в нее засадить... Но только она была
совсем неглубокая.

Если бы здесь что-нибудь было... Но есть ведь!

Мой кулак.

Если я изловчусь и выпрыгну из воды так высоко, чтобы вбить в трещину
сжатый кулак, то смогу повиснуть на нем. Если пальцы разожмутся, ну, так я
свалюсь обратно в воду, но зато если удастся удержать кулак сжатым, то я
смогу подтянуться повыше и заклинить в трещине второй кулак, а тогда уже
можно будет перехватиться за край скалы.

Что-то подсказывало мне, что надо попробовать - и поскорее. Дождевая
вода, сбегающая с горы, еще не достигла озерца, но скоро в него хлынут
потоки из мелких ручейков и оврагов, мой крохотный пляжик зальет в считанные
минуты, и я вынужден буду непрерывно плавать, пока не выбьюсь из сил.

А силы эти и так быстро иссякали. Подкрепиться мне было нечем, я был
полудохлый после побега, карабканья по горам, вечных поисков еды, после этой
постоянной борьбы за существование. И если придуманный мною способ не
сработает, то другого я уже не успею придумать... Нет, он просто обязан
сработать!

Я переплыл через озерцо и снова посмотрел на трещину - она была так
близко надо мной. Ну что ж, в мальчишеские годы мне сто раз удавалось
выскакивать из воды очень высоко, когда мы играли в старом пруду, гоняя
пустую тыкву. Правда, на этот раз мне нужно было не только выпрыгнуть над
водой на половину своего роста, но и всадить кулак в узкую трещину.

Сначала я притащил свое копье поближе к этой стороне и забросил его на
стену. Потом выбросил наверх лук и колчан со стрелами.

С первой попытки мне удалось всего лишь стукнуть кулаком о скалу и
поцарапаться. Но во второй раз рука взлетела выше и сжатый кулак попал в
трещину.

Мучительно напрягая мышцы, я медленно тянул вверх тело. Это было похоже
на подтягивание на одной руке, упражнение, которым я редко развлекался... Но
наконец тело поднялось из воды, и я вколотил в трещину второй кулак, только
теперь поперек, щель тут была шире. Я подтянулся еще раз, высвободил нижнюю
руку и перехватился за край скалы. Последний рывок вверх, и я наконец
перевалился через каменную кромку. Я лежал неподвижно, а дождь барабанил по
спине.

Через некоторое время, трясясь, от холода и изнеможения, я кое-как
поднялся на ноги, собрал свое оружие и двинулся в лес. Эту ночь я провел,
зарывшись в сосновые иголки, одинокий, дрожащий от холода - у меня не
осталось даже лосиной шкуры, чтобы укрыться.

Сколько может вынести человек? Сколько времени может он не сдаваться? Я
задавал себе эти вопросы, потому что я вообще люблю задавать вопросы;
впрочем, ответы на них мне были ясны с самого начала. Человек - если он
настоящий человек - должен все вынести, должен бороться до конца. Конечно,
смерть кладет конец мукам, борьбе, страданиям... но заодно она кладет конец
теплу и свету, красоте бегущей лошади, запаху влажных листьев и пороха, той
особой походке женщины, когда она знает, что на нее кто-то смотрит. Все это
тоже умирает вместе с человеком.

Утром, я добуду огонь. Утром я найду пищу.

Дождь шел непрерывно, крупные капли проникали в кучу хвои под кустом и
скатывались, холодные, вдоль спины и по груди.

Наконец пришел серый рассвет. Я вылез наружу, окоченевший от холода. На
мне были только мокасины и набедренная повязка. Дождь перестал, но земля под
ногами чавкала. Я отправился искать съедобные корешки. Вышел на полянку,
услышал какой-то шум, топот, успел оглянуться и заметить надвигающуюся прямо
на меня лошадь - тут она толкнула меня, и я покатился по земле.

Я отчаянно пытался подняться на ноги, позвать, но от удара у меня дух
отшибло.

Чей-то голос сказал:

- Да это не индеец! Кудряш, это белый человек!

- А-а, какая разница? Брось, пусть валяется!

Мне потребовалась чуть не минута, чтобы подняться и крикнуть им вслед:

- Помогите!.. Отвезите меня на ранчо или куда-нибудь. Я...

Всадник, которого называли Кудряшом, развернул лошадь и вскачь понесся
обратно. В руке он крутил свернутую кольцами веревку - явно хотел хлестнуть
меня. Я попытался отступить в сторону, поскользнулся на мокрых листьях, и
лошадь с разгону толкнула меня снова. Я отлетел в кусты, а Кудряш с хохотом
ускакал прочь.

Нескоро мне удалось подтянуть к груди колени. Я кое-как пополз туда, где
валялось мое оружие. Тетива замокла, и из лука стрелять было нельзя, но
копье могло пригодиться.

Прежде всего мне нужен был огонь. В лощине у реки я наломал с деревьев
высохших нижних веток, наскреб сухой внутренней коры с поваленных стволов и
сплел небольшой навес, чтобы прикрыть огонь от дождя.

Нашел кусок дерева, отколовшийся от рухнувшего ствола, своим каменным
ножом выдолбил в нем ямку, а потом прорезал канавку от этой ямки к краю.

Растер в пальцах сухую кору, высыпал пыль в ямку, установил туда стрелу
тупым концом, обмотал ее тетивой и, двигая лук взад-вперед, начал вертеть
ее. Потребовалось несколько минут упорного труда, чтобы закурился дымок и
затлела первая искра, я продолжал вертеть стрелу, а потом начал раздувать
эту искру. Наконец вспыхнул огонек.

Бывают моменты, такие как сейчас, которые показывают человеку, как много
могут означать самые простые вещи вроде еды и тепла. Мой костерок постепенно
разгорался, и впервые за долгое время тепло начало пробираться в мои
промерзшие, окоченевшие мускулы.

Все вокруг было мокрым. Мне нечем было прикрыть наготу, но костер немного
согрел меня, стало лучше от одного сознания, что у меня есть огонь. Ноги
снова были изодраны, хоть и не так страшно, как вначале, а следы доставшихся
на мою долю ударов выступили у меня на шкуре здоровенными синяками...

Я скорчился у огня, мечтая о еде, о тепле, об одеяле.

Нечего было рассчитывать, что какая-нибудь зверушка вылезет сдуру из
укрытия под дождь, оставалось или пережидать его, или поискать кореньев, но
пока что ничего съедобного мне углядеть не удалось. Однако я достаточно уже
пожил на свете и твердо знал, что вечно ничто не длится, даже неприятности.
А те, кто думает иначе, только понапрасну терзают себя. В мире есть один
неизменный закон - что нет в мире ничего неизменного, и тяготы, которые я
переношу сегодня, - это только передышка перед удовольствиями, которые
достанутся мне завтра, и эти удовольствия принесут мне еще больше радости,
когда я стану вспоминать, что перенес...

Не такой я был человек, чтобы жаловаться на судьбу и случай. Человек
встречается в жизни с голодом, жаждой и холодом, с хорошими временами и
плохими, и первый шаг к тому, чтобы стать человеком, - научиться это
понимать. В конце концов, у меня целы обе руки, обе ноги и оба глаза, а есть
ведь люди, совершенно искалеченные. Беспокоило только, что я чувствовал себя
нехорошо. Мне начало казаться, что все вокруг становится ненастоящим, что
надвигается болезнь, и ощущение это действовало угнетающе.

Валяться больным одному, в лесу, в сырую и холодную погоду... от таких
мыслей настроение не поднимется.

Внезапно меня пот прошиб, хоть погода стояла холодная и сыпался дождь;
минуту назад я трясся от холода, а теперь меня просто заливало. Я зарылся в
палые листья и сосновую хвою; мое счастье, что на этом месте они лежали
толстым ковром.

Время от времени я высовывал наружу руку, чтобы подбросить в огонь
веточку-другую, со страхом думая о той минуте, когда я спалю все подходящее
вблизи и придется выбираться из нагретого гнезда и идти собирать хворост.
Вокруг росли кусты ивняка, я обдирал с лозинок кору, выскребал луб и жевал
его - он помогает от лихорадки.

Временами я вроде как проваливался куда-то. Помню, наступил момент, когда
я подбросил в огонь пару тонких веточек, а потом добавил листьев, потому что
больше кругом уже ничего не было.

Однажды мне показалось, что я слышу шаги приближающейся лошади, помнится,
будто кто-то меня окликал... не знаю, ответил ли я. Голова стала легкая,
будто плавала, во рту пересохло, и мне было холодно... холодно...

Приходилось мне слышать разговоры, что если сидишь в темной яме и
смотришь вверх, то можно увидеть звезды даже днем. Так вот, я посмотрел
вверх - и увидел лицо, глядящее на меня широко раскрытыми глазами, с
приоткрытым ртом, и это было все равно что поглядеть вверх из ямы и увидеть
звезду. Во всяком случае, это было последнее, что я увидел, а потом
наступила долгая тьма...

***

Мы у себя в горах всегда обходились немногим. Дом был обставлен тем, что
раздобывала мама или папа, если он не слишком устал от работы. Ничего
лишнего, разве что какие-то пустяки вроде занавесок на окнах или цветов на
столе, да еще мама, когда подметала в доме и могла на какое-то время
выставить нас, мальчишек, наружу, выводила по земляному полу узоры, как на
красивых коврах. У мамы это здорово получалось, она любила красивые вещи.

Лучшее, что мы могли сделать, - это поддерживать чистоту.

На ферме среди холмов в Теннесси много чего не сделаешь. Местность вокруг
просто прекрасная; когда на нее глядишь, начинаешь понимать, что такое
красота; природа нас учила красоте, да еще песни. Горные жители любят петь.