то, что мне хотелось - немного, скромно: горсть конфет, кусок медовой
коврижки, плитку шоколада, - но мало-помалу я перепробовал все. Когда в
позднейших частых моих "перевоплощениях" я так же легко и свободно
пригоршнями брал сладости жизни, мне казалось, что я снова испытываю то не
поддающееся определению чувство, с которым я сроднился в силу
своеобразного строя своих мыслей и различных психологических изысканий.
8
собраться с мыслями, прежде чем вступить в область, которую я уже не раз
затрагивал в своих воспоминаниях и на которой, как человек добросовестный,
я хочу остановиться несколько подробнее. Спешу предупредить: того, кто
ждет от меня фривольного тона и скользких шуток, неизбежно постигнет
разочарование. В этих записях я, напротив, стремлюсь сочетать должную
искренность с той сдержанной серьезностью, которую диктуют мораль и
благоприличие. Ибо я, в противоположность многим, никогда не любил
сальностей, более того, из всех видов распущенности распущенность языка
мне всегда внушала наибольшее отвращение, так как она не оправдана никакою
страстью. Когда человек острит и сквернословит, кажется, что речь идет о
чем-то пустом, комическом, тогда как на самом деле мы здесь касаемся
важнейшего таинства природы, и говорить о нем наглым, пошлым тоном -
значит предавать это таинство глумлению черни. Но возвращаюсь к исповеди!
играть роль в моей жизни, занимать мои мысли, составлять предмет моих
мечтаний и ребяческих игр, - многим раньше, чем я узнал, как это
называется и сколь всеобщее значение имеет. Надо также сказать, что
картины, рисовавшиеся моему живому воображению, и пронизывающее
удовольствие, которое я при этом испытывал, казались мне моей личной,
никому другому не понятной особенностью, странностью, о которой я
предпочитал не говорить вслух. Не зная, каким словом обозначить этот
подъем и сладостное волнение, я придумал для них два наименования:
"наилучшее" и "великая радость", - и хранил их как бесценную тайну. В силу
такой ревнивой замкнутости, в силу моего одиночества и еще третьего
фактора, о нем я скажу ниже, я долгое время оставался в этом состоянии
духовной невинности, никак не вязавшейся с живостью моих чувств. Ибо с тех
пор как я себя помню, "великая радость" занимала главенствующее положение
в моей душевной жизни; более того, она, видимо, пробудилась во мне еще за
гранью памяти. Маленькие дети обычно невинны по незнанию; предположение,
что они невинны в смысле подлинной чистоты и ангельской святости, - только
сентиментальное суеверие, которое развеивается при ближайшем рассмотрении.
Мне по крайней мере из достоверного источника (о котором я сейчас скажу
подробнее) известно, что еще у груди кормилицы я выказывал недвусмысленные
признаки чувства; этот рассказ представляется мне более чем вероятным и
весьма характерным для моей энергичной натуры. И правда, моя способность к
любовным утехам граничила почти уже с чудом и, как я теперь в этом
убеждаюсь, далеко превосходила обычную меру. Основание предполагать это
явилось у меня рано, но, для того чтобы предположение переросло в
уверенность, понадобилось вмешательство одной особы (она-то и сообщила мне
о моем бойком поведении у груди кормилицы), с которой я отроком в
продолжение ряда лет состоял в тайных сношениях. Это была горничная по
имени Женевьева, поступившая к нам совсем еще девочкой и в пору, когда мне
минуло шестнадцать, достигшая уже тридцатилетнего возраста. Дочь
фельдфебеля, давно уже помолвленная с начальником маленькой станции между
Франкфуртом и Нидерландштейном, она тяготела к светской утонченности и
хотя выполняла всякую черную работу, но по виду и манерам являла собой
нечто среднее между горничной и наперсницей. Но так как приличное приданое
все еще не было сколочено, то ее свадьба все откладывалась в долгий ящик,
и Женевьеве, крупной, упитанной блондинке с зелеными тревожными глазами и
изящными телодвижениями, необозримо долгая пора ожидания часто не в меру
докучала. Проводя лучшие свои годы в воздержании, она не снисходила к
домогательствам простолюдинов: солдат, рабочих, мастеровых, которые очень
льстились на ее пышную юность. Не причисляя себя к простонародью, она
презирала его язык и запах. Иное дело - хозяйский сынок да-еще недурной
собою и, надо думать, возбуждающий ее женское чувство. Удовлетворение его
потребностей, с одной стороны, как бы входило в круг ее домашних
обязанностей, с другой же - означало своего рода альянс с высшими
классами. Так вот и получилось, что мои желания не встретили серьезного
сопротивления.
его подробности могли занять просвещенного читателя. Короче говоря,
однажды вечером после ужина, когда крестный Шиммельпристер кончил наряжать
меня во всевозможные костюмы, в темном коридорчике мансарды, у дверей моей
комнаты, произошла встреча, конечно, не без умысла со стороны Женевьевы,
встреча, которая имела продолжение уже в комнате и кончилась полным
взаимным обладанием. Помнится, что в тот вечер я был более обыкновенного
подавлен прозой жизни, наступившей после маскарада, и погружен в
бесконечную печаль и тоску. Будничное платье, которое я натянул на себя
после стольких переоблачений, претило мне, я ощущал непреодолимое желанье
сорвать его с себя, но на этот раз не только для того, чтобы обрести
успокоение во сне. Настоящее успокоение, казалось мне, я найду лишь в
объятиях Женевьевы; говоря откровенно, мне даже мерещилось, что полная
близость с нею будет своего рода завершением вечернего маскарада, более
того, что она и есть истинная цель моих сегодняшних превращений. Как бы
там ни было, а изнуряющее, небывалое наслаждение, которое я испытывал у
белой, пышной груди Женевьевы, никакому описанию не поддается. Я кричал,
мне казалось, что я возношусь на небо. И не своекорыстным было мое
сладострастие, оно, как это свойственно моей натуре, распалялось тем
больше, чем полнее делила его со мною Женевьева. Всякие сравнения здесь,
конечно, немыслимы и неуместны. Но мое убеждение, столь же недоказуемое,
сколь и неопровержимое, остается в силе: любовью я наслаждался вдвое
острее и жарче, чем другие.
превратил меня в сладострастника, в селадона. Этого не могло случиться
хотя бы по той простой причине, что трудная и опасная жизнь, которую я
вел, предъявляла немалые требования к моей выдержке, а ее бы у меня,
конечно, недостало, если бы я стал размениваться направо и налево. Ибо
если для многих это сомнительное времяпрепровождение является, как я
заметил, чем-то, что делают походя и после чего можно взять да и
отправиться по делам, будто ровно ничего не произошло, то я отдавал ему
всего себя, вставал полностью опустошенный и непригодный к какой-либо
деятельности.
любострастно идти мне навстречу. Но, в конечном счете, я, как и подобает
мужчине, был настроен серьезно, и из чувственной расслабленности меня
вскоре вновь тянуло к напряженной и суровой жизни. Животный акт любви - не
является ли он лишь наиболее грубым видом наслаждения тем, что я,
исполненный смутных чаяний, когда-то назвал "великой радостью"? Ведь,
слишком нас пресыщая, он нас опустошает, и мы перестаем быть любимцами
жизни, ибо любви достоин лишь алчущий, а не пресыщенный. Что до меня, то я
знаю куда более тонкие, радостные, окрыленные виды удовлетворения страсти,
чем этот примитивный акт, в конечном счете являющийся лишь скудной,
обманчивой пищей, и я полагаю, что плохо понимает в счастье тот, чьи
помыслы направлены только на эту цель. Я всегда стремился к большему, к
наиполнейшему и находил изысканную, пряную усладу там, где другие не стали
бы даже искать ее. Мои чувства никогда не были направлены на точную,
определенную цель, чем, наверно, и объясняется то, что я, несмотря на весь
жар вожделения, так долго оставался в наивном неведении, вернее навеки
остался ребенком и мечтателем.
9
не преступил границ благопристойности; пора уже приблизиться к поворотной
точке, трагически заключившей мою жизнь в отчем доме. Сначала, правда,
надо еще сказать несколько слов о помолвке моей сестры Олимпии с неким
Юбелем - секунд-лейтенантом Второго Нассауского пехотного полка N_88,
стоявшего в Майнце, - событии, отмеченном весьма торжественно, но так и не
возымевшем серьезных последствий. Под натиском обстоятельств эта помолвка
была расторгнута, и невеста, после того как все у нас окончательно
рухнуло, стала опереточной артисткой. Юбель, болезненный, уже поживший
молодой человек, был завсегдатаем наших вечеров. Распаленный танцами,
игрой в фанты, вином "Бернкаслер доктор" и прелестями, которые так щедро
демонстрировали ему наши дамы, он возгорелся любовью к Олимпии, со
страстностью слабогрудого человека стал мечтать об обладании ею и
вдобавок, по наивности сильно переоценивая наше материальное благополучие,
однажды вечером на коленях, чуть не плача от нетерпения, попросил ее руки.
Я и посейчас удивляюсь, как у Олимпии, почти не отвечавшей на его чувства,
хватило наглости согласиться на это безумное предложение, - ведь она была
многим лучше меня осведомлена о состоянии наших дел. Видимо, ей хотелось
вовремя обеспечить себе хотя бы такой ненадежный кров, а может быть, ей
внушили, что помолвка с носителем двухцветного мундира укрепит наше
положение или по крайней мере отодвинет катастрофу. Мой бедный отец
(Олимпия тотчас же к нему побежала), конфузясь, дал свое согласие на этот
брак, после чего о событии было объявлено гостям, которые со страшным
шумом начали приносить свои поздравления и, как они выражались, щедро
Суворов Виктор
Андреев Николай
Жюль Верн
Роллинс Джеймс
Ильин Андрей
Корнев Павел