Чтение 9–й страницы книги ~Я умею прыгать через лужи~

Старшая сестра была убеждена, что больных нужно подбадривать.

"Слова ободрения лечат лучше лекарства", - часто повторяла она,
произнося три последних слова с ударением на каждом, словно заучивая
скороговорку.

Халат старшей сестры был всегда так накрахмален, что стеснял ее
походку; и порой казалось, что идущая позади сиделка приводит ее в движение,
дергая за шнурок.

Когда она наконец появилась в дверях палаты, больные уже закончили
утренние разговоры и сидели или лежали в ожидании ее прихода, подавленные
строгостью безукоризненно застеленных кроватей и размышляя о своих недугах.

Мик, за глаза всегда готовый отпустить шутку по адресу старшей сестры,
теперь, когда она приближалась к его постели, поглядывал на нее с
почтительным страхом.

- Ну как вы себя сегодня чувствуете, Бэрк? - нарочито бодро спросила
она.

- Отлично, сестра, - ответил Мик весело, но сохранить этот тон ему не
удалось. - Плечо все еще болит, но уже становится лучше. А вот руку я еще не
могу поднять. С ней что-нибудь серьезное?

- Нет, Бэрк, доктор этого не находит.

- Черта с два добьешься от тебя толку, - прошипел Мик, разумеется,
когда она уже не могла его слышать.

Старшая сестра, подходя к моей кровати, всегда принимала тот вид, с
которым взрослые утешают или смешат ребенка, чтобы произвести впечатление на
окружающих. Я всегда чувствовал себя так неловко, словно меня вытолкнули на
сцену и заставляют декламировать.

- Ну, как себя чувствует сегодня наш храбрый маленький мужчина? Мне
говорили, что ты часто поешь по утрам. А для меня ты когда-нибудь споешь
песенку?

Я так смутился, что ничего не ответил.

- Он поет песенку "Брысь, брысь, черный кот!", - сказала сиделка,
выступая вперед, - и поет очень приятно.

- Наверно, ты когда-нибудь будешь певцом, - заметила старшая сестра. -
Ты хотел бы стать певцом?

Не дожидаясь ответа, она повернулась к сиделке и продолжала:

- Почти все дети хотят быть машинистами на паровозе, когда вырастут.
Вот, например, мой племянник. Я купила ему игрушечный поезд, и он так любит
играть с ним, милая крошка.

Затем она снова повернулась ко мне:

- Завтра ты ляжешь спать, а когда проснешься, твоя ножка будет в
премиленьком белом коконе. Правда, это будет красиво? - Потом, обратившись к
сиделке, она добавила: - Операция назначена на десять тридцать. Сестра
подготовит его.

- Что такое операция? - спросил я Ангуса, когда они ушли.

- Да ничего особенного, просто займутся твоей ногой... подправят ее...
В это время ты будешь спать.

Я понял, что он не хочет объяснить мне, в чем дело, и на секунду меня
охватил страх.

Однажды отец не стал распрягать молодую лошадь, а просто привязал вожжи
к ободу колеса и пошел выпить чашку чая; лошадь, оборвав туго натянутые
вожжи, помчалась через ворота, разбила бричку о столб и ускакала. Отец,
услышав грохот, выбежал из дому и постоял с минуту, рассматривая обломки, а
потом обернулся ко мне (я, разумеется, выскочил вслед за ним) и сказал: "А,
наплевать! Пойдем допивать чай".

Когда Ангус запнулся и оборвал свои объяснения, мне почему-то
вспомнилось это восклицание отца, и сразу стало легче дышать.

- А, наплевать! - сказал я.

- Молодчина, так и надо, - похвалил меня Ангус.

ГЛАВА 5

Меня лечил доктор Робертсон - высокий мужчина, всегда одетый
по-праздничному.

Всякую одежду я разделял на два вида: праздничную и будничную.
Праздничный костюм можно было надевать и в будни, но лишь в особых случаях.

Мои праздничный костюм был из грубой синей саржи - его доставили из
магазина в коричневой картонной коробке; он был завернут в целлофан и
издавал необычайно приятный запах, свойственный новым вещам,

Но я не любил носить этот костюм, потому что его нельзя было пачкать.
Отец тоже не любил свой праздничный костюм.

- Давай-ка снимем эту проклятую штуковину, - говорил он по возвращении
из церкви, куда ходил редко, и то по настоянию матери.

Меня удивляло, что доктор Робертсон выряжался по-праздничному каждый
день. Но не только это озадачивало меня; я пересчитал его праздничные
костюмы и обнаружил, что у него их четыре. Из этого я сделал вывод, что он,
вероятно, человек очень богатый и живет в доме с газоном. Люди, у которых
перед домом был разбит газон, а также все, кто разъезжал в шарабане на
резиновых шинах или в кабриолете, обязательно были богачами.

Я как-то спросил доктора!

- У вас есть кабриолет?

- Да, - ответил он, - есть.

- На резиновых шинах?

- Да.

После этого мне было трудно с ним разговаривать. Все, кого я знал, были
бедные. Богачей я знал по именам и видел, как они проезжали мимо нашего
дома, но они никогда не смотрели на бедных и не разговаривали с ними.

- Едет миссис Карузерс! - кричала моя сестра, и мы все устремлялись к
воротам, чтобы посмотреть на коляску, запряженную парой серых лошадей и с
кучером на козлах.

Казалось, что мимо нас проезжает сама королева.

Я вполне мог представить себе, как доктор Робертсон беседует с миссис
Карузерс, но мне трудно было привыкнуть к тому, что он разговаривает со
мной.

У него было бледное, не знавшее загара лицо с сизым отливом на гладко
выбритых щеках. Мне нравились его глаза - светло-голубые, окруженные
морщинками, особенно заметными, когда он смеялся. Его длинные узкие руки
пахли мылом, и прикосновение их было прохладно.

Он ощупал мою спину и ноги, спрашивая, не больно ли. Потом выпрямился,
посмотрел на меня и сказал сестре:

- Искривление весьма значительно, поражена часть спинных мышц.

Еще раз осмотрев мою ногу, он потрепал меня по волосам и сказал:

- Мы все это скоро выпрямим. - И обратился к сестре. - Необходимо
выровнять берцовую кость. - Он взял меня за лодыжку и продолжал: - Эти
сухожилия придется укоротить, а стопу поднять. Мы сделаем надрез вот у этого
сустава. - Он медленно провел пальцем по коже над коленом. - Выравнивать
будем здесь.

Это движение его пальцев я запомнил навсегда: он провел линию там, где
потом лег шрам.

Утром накануне операции он остановился около моей кровати и сказал
сопровождавшей его старшей сестре:

- Мальчик, по-моему, совсем освоился: у него очень веселый вид.

- Да, да, он славный мальчуган, - подхватила сестра и добавила обычным
нарочито веселым тоном: - Он даже поет "Брысь, брысь, черный кот!". Не
правда ли, Алан?

- Да, - сказал я, как всегда смущаясь от ее приторного голоса.

Доктор с минуту смотрел на меня в раздумье, потом неожиданно нагнулся и
откинул одеяло.

- Перевернись на живот, чтобы я мог осмотреть твою спину, - сказал он.

Я перевернулся и почувствовал, что его прохладные руки скользят по моей
кривой спине, тщательно ее ощупывая.

- Хорошо, - произнес он, выпрямляясь и придерживая одеяло, чтобы я мог
снова лечь на спину.

Когда я повернулся к нему лицом, он взъерошил мне волосы и сказал:

- Завтра мы выпрямим твою ногу. - И с улыбкой, которая показалась мне
странной, добавил: - Ты храбрый мальчик.

Я принял эту дань уважения без малейшего чувства гордости, недоумевая,
за что он меня похвалил. Мне очень захотелось, чтобы он узнал, какой я
замечательный бегун. Я наконец решился сказать ему об этом, но он уже
повернулся к Папаше, который, сидя в своей коляске, ухмылялся беззубыми
деснами.

Папаша прижился в больнице, как кошка в доме. Это был старик пенсионер
с парализованными ногами. Он передвигался по палате и выезжал на веранду в
кресле-коляске, к колесам которой были приделаны специальные рычаги. Худыми
жилистыми руками он проворно нажимал на рычаги и быстро ездил по палате. Я
завидовал ему и в мечтах уже видел, как я ношусь по больнице в таком же
кресле, а потом завоевываю первое место в спортивных колясочных гонках и,
проезжая по стадиону, кричу: "Дай дорогу!" - как заправский велогонщик.

Во время врачебного обхода Папаша занимал свою излюбленную позицию - у
моей кровати. С нетерпением поглядывая на врача, обходившего палату, он
сидел, готовый, как только тот остановится перед ним, поразить его
сочиненной заранее тирадой. В такую минуту заговаривать с ним было
бесполезно - он ничего не слышал. Но в другое время он говорил без умолку.

Он всегда был готов ныть и жаловаться и терпеть не мог ежедневных ванн.

- Эскимосы же не моются в ваннах, - оправдывался он, - а их и топором
не убьешь.

Сестра заставляла его принимать ванну каждый день, а он считал это
вредным для своей груди.

- Сестра, - говорил он, - не сажайте вы меня под вашу брызгалку, этак я
схвачу воспаление легких.

Когда он закрывал рот, морщины на его лице становились глубокими