поступать в МГИМО после службы. - Для наших абитуриентов резервируют места,
- выложил он один из главных своих аргументов.
- Международное право, международная журналистика. Ты же умный парень,
почему там должны учиться только дети цековских и мидовских шишек. Они же
работать не умеют! Гены не те. - Антон ожидал от разговора неприятностей и
к такому повороту готов не был. Международная журналистика... Майами-Бич.
"Нью-Йорк Таймс". Угол Пятой авеню и Сорок Второй стрит.
- Я подумаю, товарищ майор, - ответил тогда Антон, но разговор на этом не
закончился.
- Подумай, конечно подумай, Антон. А то ведь ум всегда в дураках у сердца.
Не помнишь, кто сказал? Ларошфуко. С родителями в письмах советоваться не
стоит и друзьям не говори, а сам подумай хорошо. И еще будет к тебе просьба
вот какого рода, - особист вынул из стола папку и положил ее перед собой на
стол. - Есть в роте у вас такой курсант, Бахчаев по фамилии. Что про него
можешь сказать?
Бахчаева замполит батальона майор Кондрашкин принял в комсомол, отметив
этим сто шестнадцатую годовщину рождения вождя. Через месяц из Баку, откуда
Бахчаев родом, гебисты сообщили, что был он не последним человеком в
местной квазифашистской организации. Кондрашкин, узнав об этом, носился по
батальону, как посоленный, хватаясь то за лысину, то за задницу.
- Да что про него скажешь... - Антон почувствовал вдруг дикую усталость. -
Солдат солдатом... Пойду я, товарищ майор. Мне взвод пора на строевые вести.
- Зайдешь через неделю. Я тебя вызывать не стану, - и, провожая Антона
взглядом, добавил: - Подумай о нашем разговоре и за Бахчаевым погляди.
Но к Бахчаеву разговор их больше не возвращался. Предложения же поступать в
МГИМО Антон не принял.
- Посадят в какой-нибудь Центрально-Африканской Республике лет на двадцать
пять за промышленный шпионаж - что я потом делать буду? Скорпионы в камере;
негры-охранники. - Антон пошутил, но неожиданно особист принял его слова
всерьез.
- Обменяем.
- Обменяем. Менялы, - Антон пнул ногой дверь, заходя на КПП. Показал
дежурному командировочную бумагу и, пинком же открыв вторую дверь, вышел на
улицу.
В Москве истекали дождями последние дни ноября.
На ужин из столовой принесли картошку с жареным хеком. К этому караул
добавил кабачковой икры, масла сливочного, печенья.
Вместо чая Антон попросил кофе и сигарету. Принесли.
Пять суток на гауптвахте были бы хороши всем, когда бы не висела над
Антоном тревога ожидания. Он гнал ее, убеждая себя, что ничего серьезного
встреча с прокурором ему не сулит, он затирал ее воспоминаниями. Но в них
отыскивались неожиданные свидетельства того, что все происшедшее не
случайно. Не прояви он в Курске бессмысленный героизм, сидел бы сейчас в
здании напротив. Очередь-то его была заступать в караул. Болтал бы со
взводным, кофе пил.
- Что я и делаю без этих хлопот, - добавил он вслух и засмеялся.
Спору нет, обернулось бы все иначе, согласись он в Курске лечь в больницу.
По сей день бы может не выписали. Дернул черт отказаться. Да как
отказывался - рогом уперся: "Мне в Москву людей везти завтра". Словно
мечтали эти люди в армию попасть на месяц раньше.
- Ты же до вокзала не дойдешь, - сокрушалась врач скорой помощи, - на ногах
не устоишь, куда тебе в Москву еще? Ангина осложнения дает. На сердце.
- У меня, наверное, на мозги.
- Наверное, - обругала дураком, уколола в сердцах гамма-глобулин и уехала.
На следующий день поехал и Антон.
Вагон был забит призывниками. До Москвы дорога недолгая - ночь, а потому
укладывали и на пол, и на третьи полки, и по двое на полку. Москва
разбрасывала всех: от Амдермы до Кабула, от Берлина до Магадана. Нашел
Антон и земляка среди начальников команд - прапорщика из Киева. Вручил ему
своих и, не долго выбирая, устроился спать на свободной нижней полке.
Проснулся глубокой ночью.
Киевский прапорщик выглядывал что-то в окне. Поезд стоял. С платформы
доносились громкие и тревожные голоса.
- Где стоим? - Антон отодвинул свой край занавески. Прожектора освещали
колонны вокзала. "Скуратово" - читалось в синеватом стынущем свете. Само
здание терялось в ночи.
- Поезд горит, - спокойно сказал прапорщик и начал одеваться.
"Как он мог увидеть это в окне? - удивился Антон. - Ну и черт, пусть хоть
все сгорит. Не встану".
Новость разошлась по вагону быстро. Призывники возбужденно забухтели и
начальники команд, понимая, что момент ответственный: сейчас не удержишь,
через минуту не соберешь, с матом бросились наводить порядок.
Антон приподнялся было на полке, но тут же почувствовал, что нет у него сил
идти к своим и лег.
Стояли долго. К утру горевший вагон отцепили и отогнали.
Поезд медленно тронулся и, неуверенно набирая скорость, пополз к Москве. В
полумраке позднего рассвета мимо Антона потянулись погорельцы. Было их
много и шли они медленно, с трудом пронося чемоданы по узкому проходу
плацкартного вагона. Редкие спрашивали - нет ли свободных мест, большинство
же шло молча, опасаясь соседства призывников.
Последней в этом унылом шествии была женщина. Она остановилась отдохнуть
напротив купе, где дремали Антон и прапорщик, и поставила свою небольшую
сумку на край антоновой полки. Неожиданно прапорщик, лежавший напротив
Антона, сорвался с постели: "Ложитесь".
- Что вы, - испугалась женщина, - мне только посидеть бы немножко.
- Ложитесь, - настаивал прапорщик, - я уже выспался.
- Спасибо большое, - она была поражена неожиданной милостью.- Оказывать
гостеприимство погорельцам всегда было в лучших традициях русского народа.
Антон мысленно свалился на пол и бревном покатился по вагону. "Учительница.
Если женщина, измаявшись в ночной суете и нервотрепке, натолкавшись по
вагонам, для выражения признательности выуживает из памяти барочной
вычурности чугунный штамп, она - учительница русского языка".
За окнами тянулись сырые поля, едва присыпанные первым снегом. Антон то
засыпал, то просыпался. Слабость была медленной, а усталость бесконечной.
Тихой рыбиной рассекал он теплые и тяжелые воды забытья. Движенья были
плавны и неспешны. Игра солнечных лучей в пузырях воздуха, поднимавшихся со
дна прогретого водоема, вдруг привлекла его. Он повернул к ним, желая
разглядеть в подробностях стремительную красоту движения воздуха в густой
воде, но неожиданно наткнулся на невидимую преграду. Невозможность
движения, доставлявшего столько удовольствия, была оскорбительна для
Антона. Он вдруг увидел себя со стороны, бьющимся рыбьей мордой в
стеклянную стенку аквариума. Он почувствовал, как надвигается на него
прозрачная граница мира, прижимая к трем другим, столь же невидимым, столь
же неодолимым. Они лишали его не только возможности двигаться, но и
способности дышать. "А чем дышу я, если я рыба?" - испугался Антон. Oн не
знал, чем дышат рыбы, а может знал, да забыл, и теперь не мог вспомнить.
- Тише, тише, - шепотом уговаривал Антона женский голос. Лица говорившей он
не мог разглядеть, видел только темный силуэт на фоне окна. Но он узнал
этот голос.
- Вы ночью сказали такую фразу, - Антон вынул из памяти литую барочную
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Березин Федор
Акунин Борис