них корзины цветов и фруктов. Потом к испанкам присоединились четверо их
спутников с осиными талиями, и они поднялись по трапу, причем красотки на
ходу оценивающими взглядами окидывали выстроившихся в ряд светловолосых
помощников капитана. Позади с независимым видом топали чумазые близнецы,
неутомимо поедая сласти из неопрятных бумажных кульков. За ними шли
несколько человек, которые, на взгляд доктора Шумана, внешне ничем не
выделялись, ясно было только, что они из США. Как все американцы, они были
худощавей и стройней немцев, но лишены изящества, свойственного испанцам и
мексиканцам. И невозможно было по виду определить, к какому слою общества
они принадлежат, хотя со всеми остальными доктору это легко удавалось; у
этих были одинаково озабоченные, странно напряженные лица, но по их
выражению трудно было хоть как-то судить о характерах. Миловидная моложавая
женщина в темно-синем платье выглядела весьма достойно, однако из-под
короткого рукава виднелся огромный синяк, скорее всего след грубой ласки, и
это совсем некстати придавало ее облику некоторую непристойность. У девушки
в синих брюках были очень красивые глаза, но держалась она легкомысленно до
дерзости, и это разочаровало доктора Шумана, который полагал, что молодую
девушку больше всего красит скромность. Подле этой девицы шагал молодой
человек с упрямым римским профилем, чем-то похожий на злого норовистого
коня, голубые глаза его смотрели холодно и замкнуто. Рослый смуглый молодец
с неуклюжей походкой (доктор вспомнил, что он сел на пароход в одном из
портов Техаса) во время стоянки гулял по Веракрусу и теперь возвращался на
пароход; он лениво брел за испанками, обводя их весьма недвусмысленным
плотоядным взглядом.
смотреть; офицеры тоже разошлись; портовые грузчики, которые прежде работали
с прохладцей, подняли крик и забегали рысцой. На причале еще оставался
кое-какой багаж, погрузились еще не все дети и взрослые, а те, кто уже
поднялся на борт, бродили в растерянности с таким видом, словно забыли на
берегу что-то очень важное и никак не вспомнят, что же именно. Молчаливыми
разрозненными кучками они опять спускались на пристань и праздно смотрели,
как портовики работают у подъемных кранов. На канатах болтались в воздухе и
обрушивались в трюм бесформенные узлы и тюки, обвязанные кое-как тюфяки и
пружинные матрацы, дрянные диваны и кухонные плиты, пианино, на скорую руку
обшитые досками, и старые дорожные сундуки, целый грузовик черепицы из
Пуэбло и несколько тысяч слитков серебра для Англии, тонна сырого каучука,
тюки пеньки, сахар для Европы. "Вера" не принадлежала к числу пароходов,
предназначенных для перевозки особо редких и ценных товаров, и уж никак не
напоминала нарядные, сверкающие свежей краской и изысканной отделкой суда,
что доставляют из Нью-Йорка толпы благополучных разряженных туристов с туго
набитыми кошельками. Это была заурядная посудина, которая перевозила и
грузы, и пассажиров, - прочная, устойчивая, как все такие работяги, она
круглый год шлепала от одного дальнего порта к другому, добросовестная,
надежная и невзрачная, точно какая-нибудь хозяйственная немка.
странная нежность, которую может внушить даже самая уродливая мореходная
посудина: ощущение, что все свои дела они доверили теперь ее каютам и
трюмам. И они опять направились к трапу: крикливая женщина в зеленом,
толстая чета с бульдогом, маленькая пухленькая немка в трауре, с гладкими
каштановыми косами вокруг головы и золотой цепочкой на шее, небольшого роста
немецкий еврей с озабоченным лицом - он насилу волочил тяжелый чемодан с
образцами.
провожали новобрачных в свадебное путешествие, у трапа собралась толпа - на
женщинах кружевные шляпы и воздушные платья нежнейших акварельных тонов, на
мужчинах белоснежные полотняные костюмы, в петлицах алые гвоздики; свадьбу
справляли мексиканцы, в числе подружек новобрачной - несколько девушек из
Штатов. Пара была молодая, красивая, хотя сейчас оба казались усталыми и
измученными, лица их осунулись от долгого испытания, да оно еще и не
кончилось. Мать новобрачного прильнула к сыну и тихо, неудержимо плакала и,
покрывая его щеки поцелуями, горестно ворковала:
вправду тебя потеряла?
поцеловал ее, потрепал по сильно нарумяненным и напудренным щекам и
пробормотал почтительно:
удар, и, рыдая, упала в объятия своего супруга.
стояла в кругу подруг, мать держала ее за одну руку, отец - за другую, у
всех троих лица были спокойные, серьезные и отмеченные удивительным
сходством. Они ждали терпеливо и чуть-чуть даже сурово, словно отбывали
некий утомительный, но неизбежный ритуал; наконец подружки, вспомнив о своих
обязанностях, робко достали по маленькой затейливой корзиночке и начали
разбрасывать рис; при этом они натянуто улыбались одними губами и смотрели
настороженно, беспокойно, чувствуя, что самые подходящие минуты для веселья,
пожалуй, уже миновали. Наконец новобрачные торопливо взошли по трапу,
который тотчас начал подниматься, а родные и друзья сгрудились внизу и
махали им на прощанье. Молодые обернулись, довольно небрежно махнули разок
своим мучителям и, взявшись за руки, почти бегом устремились через всю
палубу к противоположному борту. И остановились у поручней, словно достигли
наконец надежного убежища. Замерли бок о бок, глядя в открытое море.
ровному, крепнущему биению своего машинного сердца; справа и слева, ныряя
носами, пыхтя и тявкая гудками, тянули два буксира, и вот между бортом
корабля и предохранительной обшивкой причала появилась и начала шириться
полоса грязной воды. Сейчас же в едином порыве, как будто земля, которую они
покидали, была им мила, все пассажиры столпились на палубе, выстроились
вдоль борта, с удивлением глядя на отдаляющийся берег, и замахали руками,
закричали, посылали воздушные поцелуи сиротливым горсточкам провожающих на
пристани, а те кричали и махали в ответ. Все суда в порту приспустили флаги,
маленький оркестр на палубе сыграл несколько тактов известной песенки
"Adieu, mein kleiner Garde-Offlzier, adieu, adieu..." {Прощай, прощай, мой
маленький гвардеец... (нем.)}, потом музыканты равнодушно собрали свои
инструменты и скрылись, не удостоив больше Веракрус ни единым взглядом.
невообразимо толстый мексиканец в темно-красной рубахе и мешковатых синих
парусиновых штанах. Протолкался через податливую толпу к поручням и не запел
- взревел: "Adios, Mexico, mi tierra adorada!" {Прощай, моя Мексика, любимый
мой край! (исп.) Прощай, прощай навсегда! (исп.)} Он горланил весьма
немузыкально, его распухшая физиономия была еще красней рубашки, на жирном
потном затылке и на лбу вздулись толстые синие вены, на шее напряглись жилы.
Он размахивал кружкой и сурово хмурился; от воротничка отскочила пуговица и
упала за борт, и толстяк рывком еще шире распахнул ворот: ему тесно было
дышать. "Adios, adios para siempre!" - неутомимо орал он, и, пролетев над
маслянистой гладью воды, слабо донеслось эхо в несколько голосов: "Adios,
adios". А из самых недр корабля отозвалось гулкое, низкое, протяжное
мычанье, словно откликнулся какой-нибудь унылый морж. К толстяку неслышно
подошел сзади один из помощников капитана и, придав мальчишескому лицу самое
решительное выражение, вполголоса сказал на плохом испанском:
отчалил. Пассажиры третьего класса на верхние палубы не допускаются.
свирепо смотрел на юнца. Молча запрокинул голову, выпил пиво до дна,
размахнулся и швырнул кружку за борт.
неуклюже побрел восвояси.
очутилась одна из испанок, поглядела в упор блестящими глазами, сверкнула
ослепительной улыбкой. Он ответил смущенным взглядом, слегка покраснел и
уступил ей дорогу. На левой руке у него блестело гладкое золотое кольцо -
знак помолвки, и он невольно приподнял эту руку, словно обороняясь от
испанки.
в два яруса и узким жестким ложем у противоположной стенки для неудачника
третьего, читали на Дверных табличках фамилии (по большей части немецкие),
подозрительно, с внезапно вспыхивающим отвращением оглядывали громоздящиеся
рядом с их багажом чужие чемоданы - и каждый вновь обретал то, что на время
казалось утраченным, хотя никто и не мог бы определить, что же это такое:
собственную личность. Мало-помалу, при виде каких-то пожитков, какой-нибудь
вещицы, которой владелец прежде гордился и которая сейчас вдруг попалась на
глаза в непривычном и, пожалуй, недружелюбном окружении, у человека вновь
возникало выдохшееся среди дорожных испытаний, несмелое, но все еще живое
сознание: я существую, не всегда же я был затюканным чужаком, ничтожеством,
никому не известным именем и неузнаваемой, карикатурной фотографией в
паспорте. Успокоенные оттого, что к ним вернулось чувство собственного
достоинства, пассажиры смотрелись в зеркало и вновь начинали узнавать себя,
умывались, причесывались, приводили себя в порядок и отправлялись на поиски
уборной, либо буфета и курительной, либо парикмахерской, а иные, очень
немногие, - на поиски ванной. И почти все решили, что корабль вполне
соответствует ценам на билеты - в сущности, довольно жалкая дрянная
посудина.
идущему вдоль стены, вставляли в металлические рамки в изголовьях карточки с
фамилиями пассажиров. Высокая немка в зеленом сразу нашла свою карточку и
вяло откинулась в шезлонге. Рядом уже развалился хмурый костлявый верзила,
который так негодовал из-за взрыва в шведском консульстве. Она покивала ему
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Суворов Виктор
Сертаков Виталий
Махров Алексей
Лукьяненко Сергей