Чтение 9–й страницы книги ~Анелька~

Но тут она вспомнила про пани Вейс, и восторг ее сразу остыл.

Глава пятая

Веселые опечалены, а печальные

пребывают в превосходном настроении

Прошла неделя. Солнце припекало все сильнее, ночи стояли теплые и
короткие. Над полями время от времени проплывали тучи, сея дождик, но ветер
сразу разгонял их, чтобы они не повредили хлебам. Деревья были в цвету, а
многие уже усыпаны завязями плодов.

Все благоухало. Над прудом думали свою думу аисты, прислушиваясь к
лягушечьему кваканью. В птичьих гнездах уже копошились птенцы. Все вокруг
торопилось жить и расти или набиралось сил для жизни и роста. В природе, как
пузыри в кипящей воде, беспрерывно появлялись новые жизни, новые голоса,
новые радости. Чем выше поднималось солнце над горизонтом, тем безудержнее
бурлила жизнь. Казалось, будто это огромное светило окружено целым сонмом
духов и они градом сыплются на землю, вселяясь здесь в существа
недолговечные, но полные беспечной резвости и веселья.

Поля, кустарник и леса, холмы и долины оделись в зелень всевозможных
оттенков, а среди этой зелени звездочками сияли белые, розовые, синие,
желтые и бог весть еще какие цветы. И все эти краски, сосредоточенные в
разных местах, издали воспринимались человеческим глазом как разноцветные
полосы и пятна, в беспорядке разбросанные по беспредельным просторам земли.
Должно быть, мухам, ползающим по фрескам знаменитых мастеров, эти фрески
представляются такими, как пестреющие всеми красками поля - людям, живущим
средь них. Но кому ведомо, что видит в этих полосах и пятнах недремлющее око
Предвечного, этого великого живописца, для которого земля - холст, снег -
занавес, скрывающий полотно, а кисть - солнце?

В продолжение всего этого времени отец Анельки никуда не выезжал из
дому. Со Шмулем переслал он в город взятые в долг деньги, а сам чаще всего
сидел у себя в кабинете, не расставаясь с сигарой: читал и курил или
разговаривал со Шмулем и снова курил.

Иногда он выходил на крыльцо и, засунув руки в карманы, запрокинув
голову, всматривался в горизонт, словно ожидая, что оттуда надвинутся
ожидаемые события. Но события запаздывали, а пока на помещичьих полях
торчала реденькая рожь да тут и там чернели полосы незасеянной земли. В
такие минуты пана Яна молнией пронзала мысль, что в будущем у него уже нет
опоры. И он возвращался к себе в кабинет и часами шагал из угла в угол, а
половицы скрипели под ногами.

Кто знает, не впервые ли в жизни пан Ян был так задумчив и встревожен?
Он переживал тяжелое время. Сегодня, завтра, самое позднее - через неделю
должен был решиться вопрос о сервитутах. Несколько месяцев тому назад
крестьяне как будто соглашались отказаться от своих прав на лес и взять
взамен по три морга земли на каждый двор. Если они подпишут договор, он
продаст лес, получит остальные десять тысяч и уладит самые неотложные дела.
Но если мужики заартачатся, придется продать имение. А потом что?..

Этот возможный оборот дела, грозивший им полным разорением, угнетал
помещика. Он пал духом, утратил обычную самоуверенность и даже охоту
выезжать из дому. Ходили слухи, будто крестьяне передумали и намерены
потребовать за лес больше трех моргов на каждый двор, а не то и вовсе
сорвать переговоры. Это ужасало пана Яна.

Он принадлежал к числу людей, которые непременно хотят, чтобы все шло в
лад с их желаниями, но сами для этого даже пальцем не шевельнут.
Уговорившись с крестьянами насчет трех моргов, пан Ян твердо уверовал, что с
сервитутами все уладилось. Поэтому он продал лес, истратил задаток и делом
этим больше не занимался, не допуская и мысли, что могут возникнуть
какие-либо препятствия. Убедив себя, что в день святого Яна договор с
крестьянами будет подписан, он откладывал все до этого срока.

Когда Шмуль сообщил ему, что крестьяне поговаривают о четырех моргах,
пан Ян почувствовал, как пошатнулось многоэтажное здание его надежд. Им
овладела тревога; но он настолько привык предоставлять всему идти своим
чередом и ему так не хотелось расставаться со своими иллюзиями, что он не
решался даже проверить эту весть, а тем более попробовать уладить дело,
насколько это было в его силах.

Пан Ян отмахивался от неумолимой действительности, бежал от нее, пока
она его не настигала.

"Может, это сплетни? - думал он. - Надо бы спросить у мужиков... Нет!..
Не то они, чего доброго, решат, что я готов пойти на уступки..."

На самом деле помещик просто боялся узнать горькую истину. Если бы ему
сегодня же стало известно, что переговоры с мужиками кончатся ничем,
развеялись бы его мечты, связанные с продажей леса. А пребывая в
неизвестности, он может тешиться ими еще неделю, три дня... хотя бы только
день!..

Итак, пан Ян никого не расспрашивал, ни с кем не говорил об этом, даже
Шмулю не давал заводить речь о сервитутах - и выжидал. Такой образ действий
он называл дипломатией и внушал себе, что, если никто не услышит от него ни
слова об этом деле, крестьяне не посмеют отречься от прежних условий.

Но то была вовсе не дипломатия, а боязнь взглянуть правде в глаза,
боязнь спросить у самого себя, что же предпринять, когда имение за долги
пойдет с молотка? Куда девать жену?.. Что может он предложить ей взамен
растраченного им приданого, драгоценностей и привычного образа жизни?.. Как
примирить ее с мыслью, что, доверив мужу свое состояние, она всего лишилась
и уже никогда не поедет лечиться в Варшаву?

Время летело быстро. Случалось, помещик просыпался ночью в холодном
поту и думал, что, может быть, уже завтра узнает всю правду. Иногда он
собирался созвать сход и сам спросить у крестьян, согласны ли они подписать
договор? Но мужество быстро покидало его, и он успокаивал себя:

"Будь это еще делом нескольких месяцев... А то все равно не
сегодня-завтра они явятся сюда сами. Вдруг я испорчу все своей
торопливостью?.."

И он ждал, хотя порой пульс его бился учащенно и сердце трепетало в
груди, как раненая птица. Подобных ощущений ему еще никогда не приходилось
испытывать.

Если бы он мог заглянуть в будущее, его предостерегли бы могильные
кресты. Быть может, он тогда остановился бы, одумался?

Настроение пана Яна, казалось, тяготело над всем домом. Пани Матильда
стала еще бледнее. Анелька ходила как в воду опущенная, сама не зная отчего.
Батраки один за другим просили расчет и работали спустя рукава. Иные тайком
удирали из усадьбы - случалось, и на несколько дней, чтобы подыскать себе
новое место. Другие тащили из сараев веревки и разный железный лом, чтобы
хоть чем-нибудь попользоваться вместо невыплаченного жалованья. Более
дерзкие громко жаловались на плохие харчи.

Вечерами, сойдясь возле своего жилья или овинов, все они открыто
толковали о том, что, видно, "песенка помещика спета".

Только кучер Анджей, который десять лет ездил с хозяином, стоял молча,
прислонясь к забору, попыхивал своей трубочкой, которая свистела, как птица,
и время от времени бурчал:

- Эх, дурачье...

- А что?.. - спрашивал его вечно недовольный гуменщик.

- А то, что дурачье, - отвечал кучер и сплевывал. - Хоть и продадут
имение, пан все равно не пропадет.

- А жить-то где он станет, когда его отсюда прогонят?

- В городе. И еще получше, чем здесь.

- А есть что он будет?

- То, чего никто из вас и не нюхивал.

- А она куда денется с детьми?

- Тоже в город поедет, там и аптека ближе. А когда она, не дай бог,
помрет, барин на такой богачке женится, что за одно ее колечко целую деревню
купит, - говорил Анджей.

- Что ж, может, и так!

- Кто его знает!

- Ну, а с нами как же? Ведь жалованье-то он нам задолжал?

- С вами? Только еще не хватает ему вас кормить да поить при его-то
бедности. Вот продаст имение, тогда и рассчитается.

- Значит, недолго нам тут околачиваться?..

- То был один разговор, а это совсем другой. Каждый пусть идет туда,
где ему лучше, а я при хозяине останусь. - Сказав это, Анджей лениво
потянулся и побрел к конюшне, даже взглядом не удостоив собравшихся.

Батраки переглянулись.

- Брешет или правду говорит? - спросил один.

- Чего ему брехать, он повсюду пойдет за барином, как возница за возом;
знает, что тот его не обидит.

- Это верно... Ему и горя мало: ни жены у него, ни детей, один он как
перст; разъезжают вдвоем с барином, арак попивают да за девками увиваются.

Экономка ксендза и в самом деле умерла неделю назад, и Кивальская -
правда, со слезами и причитаниями, но тем не менее весьма решительно -
попросила расчет. Она твердила, что любит всех без памяти и, наверное,
помрет от тоски, но долг верующей повелевает ей идти к ксендзу, которого
негодные служанки того и гляди заморят голодом. В заключение она прибавила,
что не смеет напоминать господам о жалованье, но свято верит в их
справедливость.

В поведении панны Валентины тоже замечалась перемена. Видя общее
бегство из дома, гувернантка во всеуслышание заявляла, что не бросит
Анельку, которую искренне полюбила, но с ее отцом жить под одной крышей не
будет.

Пани Матильда, услышав это, только плечами пожала, убежденная не
столько в верности супруга, сколько в том, что прелести ученой особы не
представляют для него соблазна. Все же она сказала гувернантке, что осенью