Чтение 9–й страницы книги ~Обретенное время~

внушительных жемчужных ожерельях; и сама Одетта, не чуждавшаяся этой выставочной
красоты ( но теперь, из подражания дамам Предместья, одевавшаяся "в военном
фасоне"), смотрела на них сурово. Но женщины сумели приспособиться. К третьему
или четвертому посещению они осознали, что наряды, казавшиеся им шикарными, как
раз и были запрещены приверженными шику персонами, -- они забыли свои золотые
платья и смирились с простотой.
Одной из салонных звезд стал "Кочерыжка"86, -- несмотря на свои спортивные
пристрастья, он нашел в себе силы измениться к лучшему. В моих глазах он теперь
стал просто-напросто автором замечательного сочинения, и я думал об этом
произведении постоянно. Разве что случайно, уловив пересечения между двумя
потоками воспоминаний, я подумал, что он-то и послужил причиной отъезда
Альбертины. И опять этот поперечный поток выводил меня, -- в том, что касается
мощей памяти об Альбертине, -- на совершенно забытую колею в далеком прошлом.
Ибо я больше никогда не думал о ней. Это была колея воспоминаний, тропа, на
которую я уже не ступал. Тогда как сочинения "Кочерыжки" были свежи для меня, я
натыкался на эту тропу, и мое сознание пользовалось ею.
Надо отметить, что знакомство с мужем Андре было делом не то чтоб очень легким и
приятным, что чувство привязанности, испытываемое к нему, должно было
столкнуться со многими разочарованиями. В действительности, к этому моменту он
был уже сильно болен и берег себя от тягот, если они, как ему казалось, не
принесут исключительных удовольствий87. Исключение он делал только для
незнакомцев, которых горячее его воображение представляло ему, быть может,
отличными от прочих. Но друзей он знал слишком хорошо, -- он знал, кем они были,
кем они будут, и они, казалось ему, не стоят усталости, для него опасной и, быть
может, смертельной. Из него получился, в целом, посредственный товарищ. И в его
стремлении к новым людям, наверное, проявлялось что-то от его бальбекского
неистового дерзновения -- к спорту ли, игре, или излишествам стола.
Г-жа Вердюрен постоянно хотела свести меня с Андре, не допуская, что я с ней
знаком. Впрочем, Андре редко приходила с мужем. Она стала мне замечательным и
искренним другом, и, верная эстетике мужа, находившегося в оппозиции к русским
балетам, говорила о маркизе де Полиньяк: << Он украсил свой дом Бакстом. Как же
можно там спать! я предпочла бы Дюбуфа88 >> . Вердюрены, по причине фатального
прогресса эстетизма, кончившего поглощением собственного хвоста, твердили, что
не переносят ни современного стиля ( тем паче мюнхенского ), ни белых квартир,
-- они оказывали предпочтение лишь старой французской мебели с темным рисунком.
В то время я часто встречался с Андре. О чем мы только не говорили, но как-то
раз я вспомнил об имени Жюльетты, поднимавшемся из глубины воспоминаний об
Альбертине, словно таинственный цветок. Таинственный тогда, но сегодня не
пробуждавший во мне ничего: не то чтобы умалчиваемое мною было еще
незначительней, чем то, о чем я говорил, но иногда в наших мыслях об
определенного рода вещах происходит некоторое перенасыщение. Может быть, время,
в котором мне грезилось столько тайн, и в действительности было таинственным. Но
раз уж эти времена когда-нибудь прекратятся, не дoлжно жертвовать здоровьем и
судьбой ради раскрытия тайн, которые потом уже не смогут вызвать у нас интереса.
Удивительно было, что в эти времена, когда г-жа Вердюрен принимала у себя всех,
кого хотела, она пыталась окольными путями заманить к себе одну даму, совсем уже
потерянную из виду Одетту. Находили, что та ничего уже не добавит к
блистательной среде, в которую превратился кланчик. Но длительная разлука,
усыпляя злопамятство, пробуждает дружбу. К тому же, у того феномена, благодаря
которому умирающие произносят имена лишь самых давних друзей, а старики находят
удовольствие в детских воспоминаниях, -- у этого феномена есть социальный
эквивалент. Чтобы удалось это начинание, возвращение Одетты, г-жа Вердюрен
использовала, разумеется, не "вернейших", но более ветреных завсегдатаев,
стоявших одной ногой в одном, а второй в другом салоне. Она сказала им: << Я не
понимаю, почему ее здесь больше не видно. Может быть, она в ссоре со мной, но
я-то нет; к тому же, что я ей сделала? У меня она познакомилась с двумя своими
мужьями. Если бы ей захотелось вернуться, то пусть знает, что для нее двери
открыты всегда >>. Эти слова, которые, наверное, дорого бы стоили гордости
Патронессы, если бы они не были продиктованы ее воображением, были пересказаны,
но не привели к желаемому результату. Г-жа Вердюрен ждала Одетту, не чая ее
увидеть, покамест события, о которых мы узнаем ниже, не привели, по совершенно
иным причинам, к тому, чего не достигло посольство усердных-таки "неверных". Так
иногда не достаточно ни легкого успеха, ни полного провала.
Г-жа Вердюрен говорила: << Это несносно, я сейчас позвоню Бонтан, чтобы не
допускали подобного в будущем: опять зазернили89 весь конец статьи Норпуа, --
видите ли, потому что он намекает, что Персена лиможнули90 >>. Обиходная
глупость заставляла их гордиться тем, что они употребляют затасканные выражения,
-- этим она свидетельствовала ( как мещанка, если речь заходила о господах
Бреоте, д'Агригент или де Шарлю, переспрашивающая: << Кто? Бабал де Бреоте,
Григри, Меме де Шарлю? >> ) о своей современности. Герцогини, впрочем, поступали
подобным образом, и испытывали то же удовольствие, говоря: "лиможнуться", ибо
для герцогинь -- которые по сравнению с простолюдинами немного поэты -- это
слово стоит особняком; но ведь они выражаются сообразно категории духа, которой
принадлежат, а туда заносит также много буржуа. Духовным классам безразлично
происхождение.
Эти "обзванивания" г-жи Вердюрен были, впрочем, не без изъяна. Хотя мы забыли об
этом сказать, "салон" Вердюренов, верный себе по духу и плоти, переместился в
один из самых больших дворцов Парижа, ибо недостаток угля и света крайне
осложнял приемы Вердюренов в старом жилище, необычайно влажном дворце
Венецианских послов. Новый салон, впрочем, не был лишен привлекательности.
Подобно тому, как в Венеции место, ограниченное водой, определяет форму дворца,
как краешек сада в Париже вызывает большее восхищение, чем парк в провинции,
тесная столовая в дворце г-жи Вердюрен делала из ослепительно белых
прямоугольников стен своего рода экран, на котором каждую среду, да и почти
каждый день, проступали разнообразные интереснейшие люди, элегантнейшие женщины
Парижа, полоненные роскошью Вердюренов, которая, скрестившись с их достатком,
возрастала в ту эпоху, когда богачи ограничивали себя, не осязая уже доходов.
Порядок, сообщенный приемам, изменился, однако они по-прежнему восхищали Бришо,
-- последний, по мере распространения связей Вердюренов, обнаруживал в их салоне
всг новые и новые удовольствия, сосредоточенные, как рождественские подарки в
чулке, в малом пространстве. Словом, иногда за ужином было так много гостей, что
столовая наверху становилась тесна, и ужин подавали в необъятную столовую внизу,
где верные, всецело в лицемерной скорби по интимности верхней квартиры ( как и
тогда, когда необходимо было пригласить Камбремеров91, и они говорили г-же
Вердюрен, что "уж очень нас это стеснит" ), скучившись отдельно ( как некогда на
маленькой железной дороге ), в действительности были в восторге, ощущая себя
предметом зависти и любопытства соседних столов. В привычные мирные времена,
быть может, светская заметка, скромно появившаяся в "Фигаро" или "Голуа",
поведала бы свету, не имевшему возможности проникнуть в столовую Мажестик92, о
том, как Бришо обедал с герцогиней де Дюра. Но во время войны светские хроникеры
отменили этот жанр новостей ( по-видимому, пресытившись похоронами, цитацией и
франко-американскими банкетами ); и жизнь общественности пресеклась бы, если бы
не было изыскано это новое средство, -- инфантильное и ограниченное, достойное
далеких эпох, предшествующих изобретению Гуттенберга -- отметиться за столом
г-жи Вердюрен. После ужина поднимались в гостиную Патронессы, затем начинались
"обзванивания". Многие гостиные в то время были переполнены шпионами, они брали
на заметку новости, сообщаемые болтливым Бонтаном -- к счастью, всегда
недостаточно точные и редко соответствовавшие действительности.

Еще до того, как кончались послеполуденные чаепития, на исходе дня, в светлеющем
еще небе виднелись издалека коричневые пятнышки, которые голубым вечером можно
было принять за мошкару, за птиц. Так, если издалека смотришь на гору, можно
подумать, что это облако. Но нас волнует то, что это облако необъятно, твердо и
прочно. Так же был взволнован и я, -- тем, что коричневая точка в летнем небе не
была ни мушкой, ни птицей, что она была аэропланом, поднятом в воздух людьми,
охраняющими Париж. ( Воспоминание об аэропланах, которые я видел с Альбертиной
во время последней прогулки в окрестностях Версаля, к этому волнению было
непричастно: воспоминание об этой прогулке стало мне безразлично ).
В час ужина рестораны были полны; и если на улице я видел бедного отпускника,
ускользнувшего на неделю от постоянной смертельной опасности и готового
вернуться в траншеи, если он останавливал на мгновение взгляд на освещенных
стеклах, я страдал как в Бальбеке, когда рыбаки смотрели, как мы ужинаем, но
страдал сильнее, ибо я знал, что скуда солдата сильней скуды бедняка, сближающей
и объединяющей их, и еще трогательней, потому что она безропотней, благородней,
-- и философски покачивая головой, без ненависти, собираясь вернуться на фронт,
он говорит, наблюдая за толкучкой тыловых крыс, прикованных к своим столам: << И
не скажешь, что здесь война >>. В половине десятого, когда никто еще не успел
отужинать, согласно распоряжениям полиции внезапно тушили огни, и, в девять
тридцать пять, образовывалась еще одна толкучка тыловых крыс: они вырывали свои
пальто у ресторанных лакеев, -- там, где однажды туманным вечером я ужинал с
Сен-Лу, -- и насытившиеся пары устремлялись в загадочные сумерки комнат, где им
показывали волшебный фонарь, в залы для спектаклей, служащие теперь просмотру
одной из этих синема. Но после этого часа, для тех кто, как и я в тот вечер,
ужинал дома, а затем вышел на встречу с друзьями, Париж был, -- по крайней мере
в некоторых кварталах, -- еще темней, чем Комбре моего детства; казалось, будто
ты идешь в гости к деревенским соседям. Ах! если бы Альбертина была жива, как
славно было бы вечерами, когда я ужинал в городе, назначить ей встречу
где-нибудь на улице, под аркадами! Поначалу я ничего бы не различал, меня
волновало бы предчувствие, что она не придет, -- и вдруг я внезапно заметил бы,
как отделяется от стены одно из ее милых серых платьев, ее ласковые, уже
заметившие меня глаза, -- и мы могли бы пойти гулять, обнявшись, незамеченные и
непотревоженные никем, а затем вернуться домой. Увы, я был один; и мне казалось,
что иду я к деревенскому соседу, как когда-то Сван ходил к нам в гости сразу же
после ужина, -- не чаще встречая прохожих в сумерках Тансонвиля на маленькой
бечевой дорожке к улице Святого Духа, чем теперь я, среди улиц, превратившихся
из извилистых деревенских дорожек, из улицы Св. Клотильды -- в улицу