read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:

ЭТО ИНТЕРЕСНО

Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



Кольцо крутилось бесконечной каруселью: лицо внука - лицо деда - скупая слеза; лицо внука - лицо деда - слеза и так далее.
Виолетта, покуривая и сплетая атласные ноги, придумывала подходящий текст под шевеление губ. Помнится, на этом кадре она почему-то застряла.
И вот известный актер, просмотрев гениальный кадр всего один раз, уже на следующем витке, не снимая ладони с яблочно светящейся в темноте коленки, с фантастической точностью уложил некий текст в шевелящиеся на экране губы Маратика.
- Хули ты нарываешься, старый пидор? - негромко, с элегантной ленцой проговорил Маратик всесоюзно известным бархатным голосом. - Я те, ебенть, по ушам-то навешаю...
Эта фраза прозвучала так естественно, так соответствовала характеру самого Маратика, и такой логически безупречной выглядела после нее скупая слеза на обиженном личике деда, что все, без исключения, сидевшие в студии, застыли, осознав сопричастность к большому искусству. А известный актер выдавал все новые и новые варианты озвучания кадра, в которых неизменным оставалось лишь одно - дед с внуком матерились по-черному. И каждый вариант был поистине жемчужиной актерского мастерства, и каждый хотелось записать и увековечить.
Порезвившись так с полчаса, известный актер вышел покурить. Я выскочила следом - выразить восхищение.
- Ну, что вы! - устало улыбнувшись, возразил он. - Это давно известный фокус. Помнится, однажды с Евстигнеевым и Гердтом мы таким вот образом почти целиком озвучили "Гамлета". Вот это было интересно. Кстати, в подобном варианте монолог "Быть или не быть?" несет на себе гораздо более серьезную философскую нагрузку...
...Если не ошибаюсь, в конце концов этот кадр был озвучен следующим текстом:
Дед: - Неужели ты решишься на этот поступок?
Внук: - Дедушка, вспомни свою молодость.
Камера наезжает. Из лукавого армянского глаза дедушки выкатывается густая слеза воспоминаний...
Потом известный актер удалился в обнимку с Виолеттой.
Надо сказать, она по нескольку раз на день исчезала куда-то с тем или другим работником искусства. Ненадолго.
- Пойдем, покурим, - предлагала она и минут через двадцать возвращалась - как после курорта - отдохнувшая, посвежевшая...
- Ах, - светло вздыхала она, закуривая. - Какой дивный роман когда-то был у нас с Мишей (Сашей, Фимой, Юрой)...
Казалось, на "Узбекфильм" она приехала, как возвращаются в родные места - встретиться с еще живыми друзьями детства, вспомнить былое времечко, отметить встречу. И отмечала. Своеобразно.
Вдруг возникал в конце коридора какой-нибудь киношный ковбой - ассистент или оператор, режиссер или актер. Они с Виолеттой бросались друг к другу - ax, ox, давно ли, надолго?
- Пойдем, покурим, - предлагала Виолетта...
Вернувшись минут через двадцать, щелкала зажигалкой и произносила мечтательно, одним уголком рта, не занятым сигаретой:
- Ах, какой нежный роман был у нас с Кирюшей лет восемь назад...
Спустя дня три напряженной работы Виолетты над укладкой текста я спросила Фаню Моисеевну:
- Слушайте, а сколько, собственно, годков этому дитяте?
- Ну, как вам сказать... Вот уже лет двадцать я работаю на "Узбекфильме", и... - она задумалась, что-то прикидывая в уме, - все эти годы всех нас укладывает Виолетта.
Весь укладочный период работы над фильмом прошел под знаком оленьих драк
за Виолетту. Я
не говорю
о мелких потасовках между мальчиками-ассистентами, осветителями, гримерами; о странном пятипалом синяке, украсившем в эти дни физиономию главного редактора "Узбекфильма"; о мордобое, учиненном Маратиком двум каким-то вполне почтенным пожилым актерам, приглашенным на съемки фильма о борьбе узбекского народа с басмачами... Да я и не упомню всех этих перипетий, потому что все чаще уклонялась от посещений киностудии. Но вот обрывок странного разговора между Анжеллой и Фаней Моисеевной помню:
- А я вам сто раз говорила: три дня - и точка. И ни минутой дольше. Многолетний опыт подсказывает.
- Но, Фаня, у меня такой сплоченный коллектив!
На поверку самым слабым звеном в нашем сплоченном коллективе оказалась парочка старинных друзей. Да, да, многолетняя дружба Стасика и Вячика буквально треснула по швам на глазах у всей съемочной группы. Разумеется, с каждым из них у Виолетты когда-то был "светлый, дивный роман".
Разумеется, и тот и другой успели уже помянуть с ней былое... Разумеется, они уже дважды обновили друг другу физиономии в пьяных драках, но...
- Но при чем тут мой фильм! - горестно восклицала Анжелла. - Творчество, творчество при чем?!
Увы, разрыв отношений у Стасика и Вячика произошел-таки на творческой почве.
- Ты импотент! - кричал оператор художнику. - Всю жизнь носишься с убогой идеей драпирования объектов. Это обнаруживает твое творческое бессилие!
- Я - импотент?! - вскакивал Вячик. - Это ты - импотент! Крупный план - задница героя - выкатывается слеза!!
- Старичок Фрейд на том свете сейчас имеет удовольствие, - заметил вполголоса Толя Абазов, присутствовавший при этой несимпатичной сцене.
- А я ей говорила - три дня и точка! - бубнила за моей спиной Фаня Моисеевна.
Мой взгляд случайно наткнулся на Виолеттины ноги под креслом. Они кейфовали. Скинув горделиво выгнутую туфельку на высоченном каблуке, левая большим пальцем тихо и нежно поглаживала крутой подъем правой...
И напрасно директор фильма Рауф втолковывал Виолетте: "Кабанчик, не бесчинствуй!" - творческий разрыв между оператором и художником все углублялся, отношения их становились все более напряженными. Получая гонорар, из-за которого, собственно, и задержались оба в Ташкенте, они поцапались из-за очереди в кассу, Вячик обозвал Стасика некрасивым словом "говно"... Как и следовало ожидать, оба в конце концов поставили Анжеллу перед сакраментальной ситуацией "я или он", Анжелла выбрала Стасика, и Вячик уехал оскорбленный, напоследок, разумеется, высказав все, что думает об идиотке-режиссерке, кретинке-сценаристке, бесполом мудаке-операторе и бездарных актерах.
- Давай, давай, - со свойственной ей прямотой отвечала на это Анжелла. - Иди драпируй свою...
Выбегая из студии, он споткнулся о неосторожно вытянутую мою ногу, упал, ушибся и завизжал: "Бездарь, бездарь!"
Меня это почему-то страшно растрогало. Я вообще почти всегда испытываю грустную нежность к прототипам своих будущих героев, особенно к тем, кого почему-то называют "отрицательными", хотя, как известно, отрицательный персонаж в очищенном виде - это редкость в литературе. Я заранее испытываю по отношению к ним нечто похожее на томление вины. Говорят, палачи испытывают некий сантимент по отношению к будущей жертве.
Вот и я гляжу на оскорбленно визжащего Вячика, на торжествующего Стасика в белой маечке с надписью: "Я устала от мужчин" - и, чуть ли не сладострастно замирая, думаю: милый, милый... а ведь я тебя смастерю. Нет, не "изображу" - оставим дурному натуралисту это недостойное занятие. Да и невозможно перенести живого человека на бумагу, он на ней и останется - бумажным, застывшим. Но персонаж можно сделать, создать, смастерить из мусорной мелочишки (подобно тому, как в дни прихода Мессии по одному-единственному шейному позвонку обретут плоть и оживут давно истлевшие люди).
Могу рассказать - как это делается. Из одной-двух внешних черточек лепится фигура (тут главное стекой тщательно соскрести лишнее) и одной-двумя характерными фразочками в нее вдыхается жизнь.
Этот фокус-покус я воспроизвожу уже много лет и, как любой фокусник, конечно же, не открою публике последнего и главного секрета. Но, спрашиваю я вас, при чем тут прототип - живой, реальный, не слишком интересный человек?
Да не было, не было у Стасика никакой белой маечки с надписью: "Я устала от мужчин!". Я ее выдумала. Но в том-то и фокус, что могла же и быть. А теперь уж даже и странно, что ее не было. Фокус-покус, театр кукол, студия кройки и шитья...
А дом мой все строился на моем пустыре. Уже возведены были бетонные стены; по воскресеньям мы с мамой и сыном ходили "смотреть нашу стройку" и, рискуя сломать ноги, бродили в горах строительного мусора, среди обломков застывшего бетона и кусков арматуры.
- Замечательно... - приговаривала мама, взбираясь по лестничному пролету без перил, - вот здесь будет дверь в вашу квартиру... Нет, вот здесь... Дети, не споткнитесь об эту плиту. Нет, здесь будет дверь в туалет... А тут, в прихожей, мы повесим зеркало...
Озвучивать ленту Анжелла решила на студии Горького.
Ноябрьским слякотным утром небольшой группой мы прилетели в Москву, чтобы завершить последний этап работы над фильмом.
И с этого момента в моей памяти исчезли целые эпизоды, кадры побежали, словно киномеханик вдруг ускорил темп, текст неразличим, лента смялась и вообще застряла в аппарате. Раздражающий перерыв в действии, когда вдруг вспоминаешь, что у тебя полно неотложных дел, а ты сидишь здесь, теряешь время на какую-то чепуху. Минута, две... и ты уже встаешь, не дожидаясь, пока пьяный механик исправит аппарат, и идешь по рядам к выходу, спотыкаясь о чьи-то посторонние ноги...
Мокрый снег, уже на трапе самолета заплевавший физиономию; неожиданная нелепая ссора с Анжеллой в студии звукозаписи - не помню повода, а скорее всего, не было повода, просто время пришло, слишком долго друг друга терпели; несколько раз кряду выкрикнутое ею: "Кто ты такая?! Нет, кто ты такая?!" (кстати, никогда в жизни я еще не смогла внятно ответить на этот вопрос) - и патетическое: "Я плюю на тебя!"; стояла она близко, очень близко, да еще наступала на меня, картинно уперев кулаки в бока, как солистка в опере "Сорочинская ярмарка", и - действительно - заплевывала, брызжа слюной. Так что я позорно бежала - о, всю жизнь - не кулачный боец, как всегда - задний ум, остроумие на лестнице... - выскочила из студии, навалясь боком на гладкие перила, как в детстве, съехала по лестнице в вестибюль с грязноватыми лужицами натекшего с обуви снега.
За мной помчался Толя Абазов, на ходу ловил мои руки, приговаривая: "Голубчик, не надо, ну, не надо! Да плюньте вы, плюньте!.."
Это все очень вписывалось в сцену, но как-то разрушало его образ человека ко всему равнодушного. Хотелось спросить - а почему же вы сценария моего не читали?
Я вырвала руку, выбежала на улицу в мокрый, косой, заплевывающий куртку снег...
И такси, обдающие прохожих веером бурых брызг, и весь нелепо развернувшийся вокруг коробочный район ВДНХ с гостиницей "Космос", где остановилась наша группа, - все это ощущалось как наказание мне, наказание... и я уже догадывалась - за что.
В номере моем трезвонил телефон. Это была, конечно, Анжелла. Ей ничего не стоил переход от оскорблений к лобызаниям, страстным извинениям и признаниям в любви. Абсолютно искренним.
В сущности, в отличие от моего, у нее был легкий характер.
Не снимая куртки, я схватила телефонную трубку, чтобы одной-двумя фразами оборвать навсегда эти никчемные отношения, и...
- КОвахная!! - завопил в трубке голос монаха в миру, последнего графа Томаша. - Как вы смели не телефОнихОвать мне с бохта самОлета! Я не Ожидал От вас пОдобнОй подлОсти!
- Ласло, дорогой, здравствуйте...
- Мы дОлжны встхетиться сейчас же! Я веду вас в мастехскую к ОднОму гениальному художнику.
Мне совершенно не хотелось опять выходить в ноябрьскую сумрачную слякоть, трястись в метро. Но мысль, что в любую минуту сюда может явиться Анжелла, хохотать, виснуть на шее и целовать взасос, была еще невыносимей. Надо было смываться отсюда, переночевать у кого-то из знакомых и, поменяв билет, вылететь завтра домой.
Мы договорились с Ласло о встрече у метро "Маяковская" - где-то там, во Дворце пионеров на Миусской площади, обитал совершенно ненужный мне художник.
На встречу Ласло пришел не один, а с девочкой, по виду лет пятнадцати, - высоконькой, плосконькой, с неестественно прямой, как щепочка, спиной и разработанными комковатыми икрами балерины. Она и оказалась балериной Кировского театра. Ее детское чистое лицо было полностью свободно от какого-либо выражения; легкая полуулыбка на аккуратных бледных губах имела явно не духовное, а мускульное происхождение.
Леночка.
Последний венгерский граф Томаш, монах в миру, трепетал, как терьер на весенней охоте. Он брал девочку под локоток, время от времени размашисто крестил и благословлял на трудное служение искусству.
На меня он тоже изредка обрушивал короткое, но страшной силы внимание, оглушал - так "моржи" зимой выливают себе на голову ведро ледяной воды. Между делом сообщил, что снял с себя сан монаха в миру и из лона православной церкви перешел в лоно католической (в его транскрипции слово "лоно" приобретало оттенок чего-то непристойного).
Впрочем, все его внимание было поглощено балериной.
- Я увезу вас в ШахапОву ОхОту! - восклицал он. - Пхикую кандалами к станку и заставлю танцевать день и ночь!
Интересно, что на девочку эти страсти не производили должного впечатления, вероятно, потому, что она и так была прикована к станку - нормальной ужасной жизнью балерины.
Я плелась за ними в бурой каше таявшего снега, заводя волынку со своим внутренним "я", пытая его и пытаясь понять: какого черта любому, кому не лень, позволено делать с моим временем и моей жизнью все, что он посчитает забавным и нужным.
В моменты отчаяния я всегда раздваиваюсь и затеваю с собой внутренние диалоги или затягиваю тягучий назидательный монолог, обращенный к никчемному существу во мне, которое в такие минуты даже не оправдывается, а просто плетется в ногу со мной, понуро выслушивая все справедливые обвинения, которые приходят мне в голову. В психиатрии для обозначения этого состояния существует специальный термин - я его забыла.
Мы пересекли Миусскую площадь, в центре которой чугунно громоздились две группы героев Фадеева: молодогвардейцы перед расстрелом и конный Метелица с пешим Левинзоном. (Фадеев - хороший писатель, утверждала мама, он не был антисемитом.)
Мы поднялись на второй этаж Дворца пионеров мимо раскрашенных диаграмм. Двери "изостудии" были заперты. Я вздохнула с облегчением.
- А вот и он, - воскликнул Ласло в сторону коридора, - дхуг мой, гений и сОбхат! - И, склонившись ко мне, добавил: - Он был в вОстохге от вашегО сценахия и мечтал хаботать в фильме!
Со стороны туалета к нам приближался человек с жестяной банкой в одной руке и пучком мокрых кистей в другой. Он шел против света - темный силуэт, худощавый человек; интересно, что даже в таком освещении было видно, что одет он в старомодный и неприлично поношенный костюм. Не то чтоб бахрома на рукавах, но... откровенно, откровенно. И вообще, такие силуэты принадлежат не художникам, подумала я, а скромным провинциальным бухгалтерам.
- БОхис, - продолжал Ласло громко в сторону приближающейся фигуры, - я пхивел вам двух ваших будущих мОделей. Вы дОлжны пхикОвать их к стулу кандалами и писать, писать...
- Здравствуйте, - сказал художник будничным и мягким голосом, в котором слышался сильный акцент уроженца Украины (да, бухгалтер, бухгалтер). Он проговаривал все буквы в приветствии, словно ведомость составлял, но это сразу делало стертое служебное слово смысловым. - Простите, у меня руки мокрые, я кисти мыл.
После красочных словесных гирлянд последнего графа Томаша звук этого голоса и манера говорить производили впечатление ровного бормотания осеннего дождя непосредственно после исполнения парковым оркестром марша "Прощание славянки". Художник отворил дверь студии, и мы из полутемного коридора попали в огромную комнату с рядом высоченных окон. Вокруг стояли школьные мольберты и грубые, радужно заляпанные гуашью табуреты.
Я обернулась - художник смотрел на меня в упор. У него была небольшая аккуратная борода, заштрихованная легкой проседью, и аккуратная, циркульно обозначенная лысина, классической греческой линией продолжающая линию лба. Вообще внешность у него была южного, крымско-эгейского замеса. И конечно - какой там бухгалтер! - темнота меня попутала. Он спокойно, подробно разглядывал меня профессионально невозмутимыми глазами. Я не смутилась: так смотрят на женщин художники, фотографы и врачи - те, кто по роду профессии соприкасается с женским телом не только на чувственной почве. В отношениях с женщиной они игнорируют ореол романтичности, обходятся без него, что делает общение с ними - даже с незнакомыми - почти домашним.
- БОхис, помните, я пхОсил вас пхОчесть мне вслух Один гениальный сценахий? - спросил Ласло.
- Да, да, - ответил тот, раскладывая кисти. - Кошмарное произведение. Где советский следователь поет песни? Что-то несусветное...
Физиономия бывшего монаха в миру заиграла всеми оттенками удовольствия. Я почему-то страшно обиделась.
"Вот этот самый отвратный, - подумала я о художнике, - мерзкий, лысый, наглый провинциал!"
Это был мой будущий муж. И я надеюсь, Судьба окажется ко мне столь милосердной, что до конца своих дней, проснувшись и повернув голову, я буду натыкаться взглядом на эту лысину. Со всем остальным я смирилась. Например, с тем, что опять я сплю в мастерской, среди расставленных повсюду холстов, и время от времени ночью на меня падает неоконченный мой портрет, неосторожно задетый во сне рукой или ногой...
Ласло, припрыгивая вокруг балерины, кружась, совершая, не скажу - балетные, но явно танцевальные па, требовал, чтобы "БОхис" немедленно познакомил нас со своими гениальными полотнами.
Художник зашел за свисающий с потолка в конце зала длинный серый занавес и стал выносить оттуда картины - холсты, натянутые на подрамник, картонки. Он отстраненно, как рабочий сцены, таскал картины из-за занавеса и обратно, как будто не имел к ним никакого отношения.
Я ничего не поняла в этих работах. В то время я воспринимала только внятное фигуративное искусство. Веласкес. Рафаэль. Модильяни - с усилием.
А Ласло подскакивал к холстам, шевелил пальцами возле какого-нибудь синего пятна или расплывчато-серого силуэта и отскакивал назад, объясняя Леночке - в чем гениальность именно этого пятна или силуэта, после чего художник спокойно и как-то незаинтересованно утаскивал картину за занавес. Леночка держала полуулыбку, как держат спину в той или иной балетной позиции, и - молчала. Кажется, она так и не произнесла ни слова за все время.
Через полчаса Ласло заявил, что никогда в жизни еще не был счастлив, как сегодня, в кругу своих замечательных друзей. И если б не срочный, через час, отъезд в Ленинград, где в Кировском проходят интенсивные репетиции балета "Король Лир", в котором Леночка танцует Корделию, то ни за что и никогда он не расстался бы с нами. Он увез бы нас в Шарапову Охоту, приковал кандалами одного - к мольберту, другую - к письменному столу и заставил бы "БОхиса" писать и писать портрет "Кинодраматург за работой"...
Затем - целование ручек, размашистые в воздухе кресты, наконец они исчезли.
Художник подхватил в обе руки две последние картонки и понес за занавес.
- Не обижайтесь на Ласло, - послышался оттуда его голос, - он одинокий и сумрачный человек. Эксцентрик. Пиротехник... Все эти шутихи и петарды - от страха перед жизнью...
Он вышел из-за занавеса и сказал:
- У меня сейчас дети, в два тридцать. А потом мы можем пообедать в столовой, тут рядом.
- Да нет, спасибо, - сказала я. - Мне пора идти.
- Напрасно, - сказал он, - столовая обкомовская, цены дешевые...
Стали появляться дети, малыши от пяти до семи лет. Художник облачился в синий халат, все-таки придающий ему нечто бухгалтерское, и стал раскладывать детям краски, разливать воду в банки. Наконец все расселись - рисовать картинку на тему "Мой друг".
Я сидела на приземистом, заляпанном красками табурете, листала какой-то случайный блокнот и зачем-то ждала похода с художником в дешевую столовую. А он переходил от мольберта к мольберту и говорил малопонятные мне вещи. Что-то вроде: "Вот тут, видишь, множество рефлексов. Желтое надо поддержать..." или "Активизируй фон, Костя...". Дети его почему-то понимали...
Один мальчик лет пяти вдруг сказал звонко:
- Это Буратино. Он мой друг, понимаешь? Я его жалею, как друга!
День в высоких бледных, запорошенных снегом окнах стал меркнуть, в зале зажглись лампы дневного света. Надо было уходить, надо было немедленно встать и уйти, но этот провинциальный, с украинским акцентом человек был так внятен, вокруг него расстилалось пространство здравого смысла и нормальной жизни, и я все тянула с уходом; после стольких месяцев барахтанья в пучине бреда мне нравилось сидеть на этом утоптанном островке разумного существования и внутреннего покоя.
Я и топчусь на нем до сих пор, не позволяя волнам бреда захлестнуть мою жизнь...
После занятий мы пошли в обкомовскую столовую. За это время подморозило, сухая крошка снега замела тротуары, легкие снежинки мельтешили перед лицом, ласково поклевывая щеки...
В обкомовскую столовую действительно после трех пускали простых смертных, и мы ели винегрет, действительно дешевый.
Платил - едва ли не в первый и последний раз в нашей жизни - художник; выскребал перед нервной кассиршей медную мелочь из засаленного, обшитого суровыми нитками старушечьего кошелька.
Впоследствии платежные обязанности перешли ко мне, старушечий кошелек я выбросила, да и дешевые столовые как-то ушли из нашей жизни...
Нет, я не сноб, или, как говорила Анжелла, - снобиха. Просто казенные винегреты невкусные...
На этом, собственно, и завершилась моя киноэпопея.
Я еще присутствовала на каких-то обсуждениях, просмотрах, кланялась в шеренге съемочной группы на премьере фильма в ташкентском Доме кино. Шеренга мной и заканчивалась, если не считать в углу сцены мраморного бюста Ленина, на который - словно бы по замыслу Вячика - живописно ниспадал крупными складками вишневый занавес, придавая бюсту сходство с римским патрицием.
Кстати о римских патрициях.
Я живу на краю Иудейской пустыни; эти мягкие развалы желтовато-замшевых холмов, эта сыпучесть, покатость, застылость меняет свой цвет и фактуру в зависимости от освещения. В яркий день, в беспощадном, столь болезненном для глаз свете вселенской операционной эти холмы напоминают складки на гипсовой статуе какого-нибудь римского патриция.
Выводя
на
прогулку своего
любимого
пса, я
гляжу на скульптурно-складчатые холмы Иудейской пустыни и вспоминаю неудачную попытку Вячика задрапировать этот мир. Что ж, думаю я в который раз, то, что не удалось сделать хрупкому, несчастному и не всегда трезвому человеку, вновь и вновь с мистической легкостью воссоздает Великий Декоратор...
Публика хлопала вяло, но доброжелательно. Положение спасала прелестная музыка, которую, как и обещал, написал к нашему фильму Ласло Томаш. Нежную нервную мелодию напевал девичий голосок, и мальчишеские губы влюбленно подсвистывали ему.
После премьеры меня разыскал в фойе Дома кино знакомый поэт-сценарист.
- Ну, вот видишь, - сказал он, - все уладилось. На черта была тебе твоя девственность? Забудь об этой истории, как о страшном сне, и въезжай в новую квартиру... По идее ты должна была бы мне банку поставить, - добавил он. - Но я, как настоящий мужчина, сам приглашаю тебя обмыть этот кошмар. Получил вчера гонорар за мультяшку "Али-баба и сорок разбойников"...
Все-таки он был трогательным человеком, этот мой знакомый!
Мелькнуло среди публики и слегка растерянное лицо Саши - прототипа, героя, следователя и барда... Он не подошел ко мне. Может, с обидой вспоминал, как ради всей этой бодяги оформлял очной ставкой мои экскурсии в тюремную камеру.
Я даже помирилась с Анжеллой - она, повиснув на мне, прокричала в ухо что-то задорное, я - ну что возьмешь с этого ребенка - пробормотала нечто примирительное.
Вместе, как это было уже не раз, мы получили - поровну - последний гонорар в кассе киностудии. Я была холодно-покорна, как князь, данник Золотой Орды.
Все это было уже по другую сторону жизни. Мы сдали в кооператив нашу квартиру, в дверь которой успели врезать замок, и уехали с сыном жить в Москву. Мама очень горевала, а отец воспринял это с некоторым даже удовлетворением. Возможно, мой переезд в столицу представлялся ему стратегическим шагом в верном направлении (если опять-таки конечной целью считать почетное-захоронение-всем-назло-моего-праха на Новодевичьем).
Пускаясь в то или иное предприятие, я всегда предчувствую, как посмотрят на дело там, наверху, по моему ведомству: потреплют снисходительно по загривку или, как говаривала моя бабушка, "вломят по самые помидоры"... Не должна была я жить в этом доме, не должна!
Все говорило об этом, надо лишь чутче прислушиваться к своим ощущениям в безрадостных прогулках по чужим пустырям... Не должна была я жить в этом чужом доме, не должна была снимать этот чужой фильм. И наверняка - не должна была писать эту повесть по заманчивым извивам чужой судьбы...
Перед отъездом в Москву я зашла к Анжелле - забрать кое-какие свои журналы и книги. Мы поговорили минут десять. Анжелла была непривычно натянута и стеснена, впрочем, как и я, - сказывалась натужность нашего примирения.
Я, с облегчением попрощавшись, уже направилась в прихожую, но тут резко зазвонил звонок входной двери - настырным будильничьим звоном.
В прихожую, застревая в дверях, пытались прорваться трое. Им это не удавалось, потому что группа представляла собой двух молодых людей, нагруженных чьим-то бесчувственным телом. Вглядевшись, я узнала вусмерть пьяного Мирзу. Голова его со свалявшимися седыми космами каталась по груди, как полуотрубленная.
Молодые люди - по-видимому, аспиранты, - подхватив профессора под руки и полуобняв за спину, деловито переговаривались, как грузчики, вносящие в дом пианино.
- Развернись, - говорил один другому, сопя от напряжения, - втаскивай его боком...
- На-поили-и! - крикнула Анжелла жалобно куда-то в комнаты. - Маратик, его опять напоили на банкете!
Из комнат выбежал Маратик, в трусах "Адидас", с выражением закостенелой ненависти на перекошенном лице степняка. Он каким-то приемом крутанул отца, встряхнул его, как куклу, и поволок в глубь квартиры. Оттуда послышались звуки тяжелых шмякающих ударов, тоненькие стоны и всхлипы. Молодые люди, тоже не слишком трезвые, смущенно переглянулись.
Я скользнула между ними и, минуя лифт, бросилась вниз по лестнице - навсегда из этого дома.
Почему я вспомнила сейчас, как аспиранты, натужно сопя, вносили в дом бесчувственного профессора? Потому что мне привезли стиральную машину и крошечный жилистый грузчик-араб, обвязавшись ремнями, поднимает ее на спине на четвертый этаж.
Он приветлив, он подмигивает мне и, поправляя ремень на плече, время от времени повторяет оживленно и доброжелательно:
- Израиль - блядь! - неизвестно, какой смысл вкладывая в это замечание: одобрительный или осудительный. - Израиль - блядь! - весело повторяет он. Очевидно, его научили этому коллеги, "русские", - не исключено, что и аспиранты, - в последнее время пополнившие ряды грузчиков.
Я полагаю, что человек за все должен ответить. Он должен еще и еще раз прокрутить ленту своей жизни, в иные кадры вглядываясь особенно пристально, - как правило, камера наезжает, и они подаются крупным планом.
Я с трудом читаю заголовки ивритских газет, и моя собственная дочь стесняется меня перед одноклассниками. Это мне предъявлен к оплате вексель под названием "сифилисска пессн". Я так и вижу ухмыляющуюся плешивую харю: "Давай, давай, голубушка, - говорит он, мой конвойный, - ну-ка, еще раз: "си-си-лисска пессн..." - это широким ковшом отливаются мне тоска и страх мальчика в розовой атласной рубахе.
И некуда деться - я обязана сполна уплатить по ведомости, спущенной мне сверху, даже если невдомек мне - за что плачу. Кстати, я так и бытовые счета оплачиваю - не выясняя у компаний, за что это мне столько насчитано.
Похоже, мой ангел-хранитель так и не приучил меня понимать смысл копейки...
Изредка нам позванивает наш старый друг, Лася, Ласло Томаш. Он по-прежнему страшно одинок, все ищет истинного Бога и грозится приехать на Святую землю.
На днях и вправду позвонил и сообщил, что приезжает на какой-то христианский конгресс по приглашению англиканской церкви в Иерусалиме. Пылко просил меня выяснить точные условия прохождения обряда гиюра.
- Чего?! - крикнула я в трубку, думая, что ослышалась. Я всегда волнуюсь и плохо слышу, когда мне звонят из России.
- Пехейти в иудаизм! - повторил Ласло. - Я никОгда не гОвОхил вам, чтО мОя пОкойная мама была евхейкОй?
- Ласло, - проговорила я с облегчением, - тогда вам не нужно проходить гиюр, можете смело считать себя евреем, но, - добавила я осторожно и терпеливо, - не следует думать, что для двухнедельной поездки в Иерусалим вы обязаны перейти в иудаизм. В принципе здесь не убивают людей и другой веры. К нам ежегодно приезжают паломники, и христиане, и буддисты.
- Пхи чем тут буддисты?! - завопил он.



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 [ 9 ] 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.