Чтение 9–й страницы книги ~Фитиль для керосинки~

-- Ты же знаешь, что там дежурят... милиция...

-- Если б не дежурили -- не интересно бы было! Трусишь? -- Скажи! Я сам тогда...

-- Давай в другой день, -- хитрил Шурка. Ему очень не хотелось вылезать из теплой постели, и, кроме того, он был уверен, что делать этого нельзя -- если все порубят елки, то на следующий Новый год леса не будет... -- но Венька только укоризненно покачал головой в ответ и ничего не возразил на такое правильное воспитание...

-- Ладно, я и тебе притащу -- знаю одно местечко... -- Он не врал. В прошлом году в ту же пору, когда он возвращался с уроков, неожиданно перед ним вырос человек. Он попытался его обойти, но человек снова вырос перед ним. Венька медленно поднимал глаза с унтов по толстенным защитного цвета штанам, кожаной летной форменке, и взгляд его достиг лица, от которого внутри все взорвалось радостью! "Дядя Сережа!"

-- Здорово! -- Дядя Сережа присел перед Венькой глаза в глаза, крепко поцеловал его, а потом, подхватив подмышки, так швырнул вверх, что верхушки сосен разлетелись в разные стороны. -- Как дела, герой!

-- Вы к нам?

-- К вам, к себе -- на родину, понимаешь, прибыл! К мамаше! Мы с Ленкой вдвоем! Вот она обрадуется -- уже спрашивала.

-- А тетя Клава?

-- Шшш! -- он приставил палец к губам и помрачнел. -- Это, брат, отдельная история, она с мужиками случается, -- мы теперь с Ленкой вдвоем. Примешь?

-- А то! -- подыграл Венька!

-- Так Новый год на носу! Подарки заготовлены! А елка?

-- Ёлка? -- переспросил Венька. -- В лесу не разрешают... лесник и милиция...

-- Да ну!? А ты, небось, знаешь, где они сторожат?

-- Вообще-то не очень... но где лесник живет, знаю...

-- Это главное! Правильно выбрать ориентиры! Понял? Это в летном деле -- святое, чтобы не только туда, но и обратно... так,-- добавил он совсем другим голосом. -- Прямо сейчас и двинем. Контакт!

-- Есть контакт! -- радостно ответил Венька. -- А сумка?

-- Боекомплект через плечо! -- Скомандовал летчик, вытащил из- за отворота куртки бутылку водки, банку консервов, батон и что-то в промасленной бумаге, запихнул все это в Венькину противогазную сумку -- она сильно потолстела. -- Не тяжело? Тогда вперед!

Ёлочки им выбирал сам лесник. Две пушистые красавицы дожидались, прислоненные к стене у крыльца, пока дядя Сережа с хозяином дома тратили "боекомплект". Веньке досталась миска горячих щей и ломоть колбасы из промасленной бумаги -- так вкусно он никогда не ел! Его разморило прямо тут же, на крошечной темной кухоньке. Он отвалился к стене и задремал. Пока бутылка не опустела, он слышал смутно разговор о войне, о верности, о холостяцкой жизни, будь она неладна.

-- Все бабы одинаковые! -- утверждал лесник.

-- Не скажи! -- возражал летчик, что-то добавил шепотом, и они рассмеялись. Венька в этот момент пошевелился. -- Во! Заинтересовался! -- Зароготал летчик, и ему тихонько тенорком вторил лесник. -- Настоящий парень будет! Отец у него мировой мужик! Ну, все! Добавлять не будем, а то елки замерзнут!

-- Заходи, -- обнял дядю Сережу лесник на прощанье. -- Если кто спросит, скажешь: "От Щербатого. Все!"

Тот Новый год они встречали вместе. Маленькая Ленка героически досидела до полуночи, послушала бой часов, доносившийся из тарелки, голос Левитана --"С новым годом, дорогие товарищи!", и уснула прямо на стуле. А Венька сидел еще долго, крутил подаренный дядей Сережей не шуточный перочинный ножик и вполуха слушал, что говорили взрослые.

Теперь, по дороге к лесу ему почему-то вспоминалась только одна часть разговора, когда дядя Сережа уже стащил с себя гимнастерку, повесил сзади на спинку стула, и золотая звездочка Героя висела вниз головой. Они сидели с отцом, наклонившись через угол стола друг к другу с зажатыми в руках стопками, потные, взъерошенные, и говорили вполголоса.

-- Тебе, Лазарь, считай -- повезло, что тебя в сорок втором шарахнуло...

-- А тебе, -- возражал отец

-- И мне, дураку, -- соглашался дядя Сережа. -- Триста двадцать пять боевых вылетов... и живой! Может, от дурости и живой -- на рожон лез так, что никто поверить не мог... что говорить, судьба...

-- Судьба, -- согласился отец, -- и у Лени судьба.

-- Хватит, -- вмешалась мама, -- Хватит! -- и заплакала.

-- Все! -- тихо отрезал отец.

-- Все! -- подтвердил дядя Сережа, -- Пусть ему земля пухом будет!

-- Пойдем! -- позвала дяди Сережина мама, высоченная, седая, гладко причесанная старуха, -- Пусть пьют, грехи смоют. Не трогай их, -- и обняла маму за плечи.

-- Я тебе скажу, Лазарь, -- дядя Сережа так наклонился к отцу, что они сошлись лбами. -- Мы их, конечно, победили... но войну не выиграли... -- он совсем понизил голос: я хоть и летал четыре года, а и на землю спускался. Аэродромы то не в городах, а в поле -- ты бы посмотрел на их фольварки... они быстро встанут, а наши так и будут в грязи всю жизнь...

-- Что же делать, Сергей, что делать...

-- Не знаю... да от столиц подальше... вот я летаю на севере -- там и народ получше, и житуха полегче... думай, сам думай... Это Венька запомнил крепко. И взгляд отца, сказавшего, обернувшись к нему: "И не болтать!.." Дядя Сережа тоже обернулся, положил ему на шею тяжелую ладонь, притянул к себе и добавил: "Он мужик надежный! Проверено." Вот сейчас по дороге в утренних сумерках Веньке в скрипе снега слышались голоса того разговора и непонятным образом связывались с его нынешними переживаниями и тоже запомнившейся ему не очень понятной фразой Белобородки, когда тот объяснял, как надо читать текст роли, вникая в глубину каждой фразы: "Вы черную смородину когда-нибудь ели? Снаружи спелая ягода совершенно черная, а внутри? Нет. Она не черная -- она темно бордовая. Вот и доберитесь до содержания каждой фразы и поймите, какого она цвета..." Венька чувствовал тут что-то общее, но пока еще не мог понять... и его удивляло, как дядя Сережа запросто, на одном языке разговаривал и со Щербатым, и с отцом, и они говорили о каком-то им одним видном цвете, который Веньке пока был недоступен.

С елкой проблемы не оказалось. Щербатый сам выбрал ему две штуки, отломил кусок пирога с капустой, проводил до опушки "Мне в ту же сторону", велел кланяться Сергею, если прилетит, и обещал зайти выпить рюмку водки по случаю Нового года. А куда, ему объяснять долго не пришлось -- дачу генерала, на которой жил Шурка, он знал, и школу тоже... ГЛАВА Х. МАМА.

Новогодний спектакль прошел с таким успехом, что его пришлось сыграть трижды! На первом (еще в старом году) было столько зрителей, что стояли вдоль всех стен, сидели в проходах и к середине первого акта пришлось открыть двери, чтобы не задохнуться.

Белобородка не выходил из своего кабинетика и так накурил, что когда открывалась дверь, оттуда валил дым, как пар в морозный день. Верочка кипела в кулисе: подавала реквизит, подкалывала отстегнувшиеся шлейки, шипела на суфлера и командовала занавесом -- была мотором спектакля. А артисты после первых пяти минут волнения вдруг ухватили ту необъяснимую волну, которая возникает в зале лишь на удачном спектакле, и понеслись на ее гребне в зал. Эта волна ударялась о зрительские сердца, закипала там смехом, вздохами восторга и сожаления, удивлением и общими ремарками и откатывалась снова на сцену, чтобы там еще больше воодушевить и вдохновить молодых энтузиастов. Действительно, исчезла четвертая стена, и Белобородка по доносившимся звукам уже понимал, что УСПЕХ! Что ему удалось компенсировать все недостающие составляющие спектакля юношеским энтузиазмом, детской непосредственностью и безграничной самоотверженностью своей удивительной труппы. Он добился сейчас того, о чем мечтал на профессиональной сцене, и что очень часто наталкивалось на вещи непреодолимые, ему неподвластные: запреты, страх, оглядку опытных зрителей, когда актерские амбиции и умение отступают перед разумом и суетой окружающей жизни, в которую играют все одинаково плохо и на сцене, и в зале. Он добился своего -- победил. Он не умер еще -- рано его списали! Дорогие ему мальчишки и девчонки, конечно, не понимали всего того, что творилось в его душе, но были заражены его серьезностью, его умением отдаваться без оглядки происходящему на сцене, а не около, -- они не умели анализировать это, но зато с детским обезьянниченьем подражали и добивались большего, чем порой иные профессиональным навыком. Триумф завершился совершенно неожиданно! В двух газетах появились заметки об их "Двенадцати месяцах" -- такого вообще не предполагал никто, даже не мечтал. Больше всех был счастлив Белобородка. Если бы только знали редакторы, как ему нужна была эта реабилитация после его долгого и не добровольного переселения в Сибирь и трудного возвращения. Все заповеди и нормы поведения новоявленные актеры выполняли неукоснительно

-- никто не пытался выглянуть в зал, не общался с публикой в антракте -- за кулисы никого не пускали, чтобы не болтались попусту и не отвлекали перед выходом тех, кто стоял "у черты", и только Вера хлопала по плечу каждого и говорила --"Давай!"

Но со сцены, со своего возвышения Венька, не нарушая строгого запрета "Не коси в зал со сцены!", ясно видел публику. Он каркал с верхушки елки раскатисто и вдохновенно. На каждую такую своеобразную тираду публика реагировала бурно и радостно, а он доводил интонацию до крайней степени: то это было "Кар -- осуждение, ну и ну!", то "Кар -- удовлетворение и восхищение!" В голове его звучал голос мастера "Не так каркаешь!" И он так значительно и требовательно это говорил, что Венька запомнил навсегда...Короче говоря, без дела он не сидел, Белобородка точно обозначил места, где надо было "раскусывать ягоду смородины", и он отыгрывал без слов ситуацию. Но поскольку крутиться ему на своем возвышенном месте было никак нельзя, чтобы не грохнуться, а стоял он лицом к залу чуть в глубине -- позиция для наблюдения оказалась самая подходящая. Эсфирь по-детски заливалась и все время вынимала платок из маленькой лакированной сумочки, промокала слезы в уголках глаз и снова прятала его. Фейгина было слышно, так он шумно вздыхал или вместо смеха произносил какое-то "гы-гы-гы".

Лизку удалось обнаружить у стены -- она непонятно на чем сидела в обнимку с Блюмой, а Генка стоял сзади. Маму Веньке долго не удавалось найти. Он увидел ее в предпоследнем ряду. Она сидела рядом с Шуркиной мамой и обе они, как показалось Веньке, плакали. Вообще, непонятно было, отчего так часто многие вытирали слезы в зале? Разве мало пришлось пережить им? Такая война? Такая страна... такая боль вокруг... А здесь на совершенно невинной пьесе! "Вениамин! Ты поаккуратней! -- Что? -- переспросил Венька. -- Громко очень и раскатисто! Ворон -- не дурак! О себе подумай -- так каркать -- подстрелят охотники! Головой-то покрути -- нет ли кого, опасности какой?! Как Александр Михалыч говорил! -- Вера по обыкновению хлопнула его по плечу". На втором представлении, когда публика вся была "чужая", повторилось то же самое, Венька видел, как люди вытирали глаза. Это, пожалуй, для него оказалось самым большим впечатлением от всего, что произошло. Даже "Премьерный банкет", который устроили тут же за кулисами, где на столе были удивительные яства -- домашние пирожки, мандарины, сосульки-хлопушки, даже покупной огромный торт с разноцветными кремовыми розами и каждому подарок в целлофановом пакете с надписанной открыткой -- даже это меньше удивило его. Он уже стал переживать, что и вправду "какой-то не такой" по словам Королевы, но выяснилось, что все, даже те, кому неудобно было смотреть в зал, даже месяцы, сидевшие в кружок на поляне спиной к залу, заметили это! Получалось точно, как учил Белобородка: чувствовали настроение зрителей каждой клеточкой!

Режиссера вызывали по многу раз. Сами ребята на сцене начинали хлопать и потихоньку выкрикивать: "Режиссера, режиссера". Он выходил не спеша, и, не доходя до середины сцены, очень красиво и сдержанно кланялся, потом выдвигал своих питомцев к рампе и сам за их спинами снова уходил в кулису. Когда там собрались все и обступили его, он молча оглядел всех, развел руки, бессильно бросил их вниз и, склонив голову, отчетливо негромко сказал: "Спасибо! Спасибо вам всем!.."

Шурка, как обычно, без хитростей сделал то, на что не все решались -- спросил: "Мам, ты чего плакала?" -- Людмила Ивановна долго молчала, водила ладонью по столу, вроде сдвигая крошки к краю, шмыгнула носом и ответила совсем коротко, глядя сыну в глаза: "Дожила!" Шурка передал это Веньке в тот же день, и сразу вспомнились слова Дяди Сережи, когда они пили с отцом: "Лазарь, ты подумай -- триста двадцать пять боевых вылетов -- и живой!" После третьего спектакля Вера объявила каникулы и назначила день сбора труппы. Все стали поздравлять друг друга, обниматься, возникли голоса, что можно и без каникул обойтись. Неожиданно перед Венькой возникло лицо Юрки-ремесленника, и оба остолбенели. Они старались даже при столь вынужденном общении на репетициях и на спектакле "не переходить друг другу дорогу". Юрка первый бесхитростно и открыто тихо сказал: "Поздравляю..." и Веньке ничего не оставалось, как произнести то же. Это уже было больше, чем безмолвное перемирие. Но настороженность ничуть не уменьшилась, и, как всегда, на выходе Венька внимательно оглянулся: не военная ли это хитрость, и не ждут ли черные где-то за кустами или поворотом улицы. За доставленную радость мама обещала Веньке музей. Она не уточняла, какой -- само по себе это было праздником. Венька не задавал ей "Шуркин вопрос", ему было, непонятно почему, неловко. И, несмотря на то, что мама поздравила его и сказала, что очень понравилось, вернее всего он поверил, потому что видел, как она вытирала слезы на спектакле.

Покатились каникулярные безалаберные дни. ГЛАВА XI. БЕДА

Вечером Венька заметил, что мама вернулась домой пораньше и очень грустная, даже испуганная. Он прилежно сидел за книгой. Света не было -- горела керосиновая лампа. Она сразу подкрутила кнопочку в центре висевшей у входа тарелки, остановилась послушать, но, наверное, все провода на столбах порванные льдом после оттепели, перепутались. Из громкоговорителя только вырывались отдельные слова, а потом хруст, как в сухом лесу под ногами, и ровное гудение, похожее на далеко работающий движок полевой электростанции. Она постояла молча, не стала проверять кастрюли с обедом, оставленные Веньке, а накинула платок и села на стул возле кровати. Так прошло несколько минут. Фитиль закоптил стекло, лицо матери утонуло в полутени. Венька смотрел на него, поднимая взгляд чуть выше страниц, потом смотрел на огонь сквозь закопченное стекло, как однажды летом на солнечное затмение. Почему он вспомнил это затмение? Какой-то похожий, необъяснимый страх внедрялся в него скользким червяком, и если даже ухватить кончик его, чтобы задержать -- ничего не получится. То, что уже заползло внутрь, будет мучить. "Почему же всегда так трудно живется людям, -- думал Венька. Вот Майкл Фарадей из книжки -- всю жизнь мучался, боялся, преодолевал... Великий! Открытие сделал! Мирового масштаба открытие!" "Не высовывайся! -- пришли на ум слова отца, -- Надо будет -- люди сами заметят!" Венька пытался спорить: кому надо, зачем? Как узнать, когда ты высунулся, а когда нет? -- Ведь часто просто промолчать или отойти в сторону, как учил отец, -- это еще хуже "высовываться" -- и люди заметят сразу. Но доводы отца были куда убедительнее Венькиных провокационных вопросов. "Вот в окопах под Вязьмой ты бы не спрашивал! -- Начинал закипать отец. -- Когда винтовок не хватает, патронов нет, а он прет на танках и мотоциклетках с пулеметами. Тогда бы ты знал, что макушку высовывать нельзя!" Венька, чувствуя грозовую атмосферу, робко пытался возразить, что там, мол, действительно -- все ясно, а вот если, например, точно известно, что один ябедничает -- точно известно, проверено -- втроем договаривались, а потом их двоих с Колькой наказали, а того нет. Как быть? Отец пытался свернуть, что опять пошли кольки, васьки, шурки -- а это люди, а не собаки, и если уж на то пошло -- так откровенно -- во-первых, не болтать ни о чем, ни с кем -- это главное, а во-вторых, не иметь дела больше с таким типом. Тут Венька терял чутье и вместо того, чтобы остановиться и промолчать, бурчал под нос, что кто ж его знал и уж совсем по глупости, что "если враг не сдается -- его уничтожают".

В это время единственным спасением от крупного скандала было вмешательство мамы. Они с отцом начинали спорить о воспитании, становилось ясно, что мама не согласна... Дело кончалось криком, но совсем не надолго. А в результате Веньке доставалось еще и от матери за то, что раздражает отца, что у него "нервы ни к черту после фронта и госпиталей, а ему бы слушать и уступить, а не умничать -- до хорошего такое поведение не доведет..." Венька встал молча, зажег керогаз и поставил чайник. Он достал с верхней полки "праздничный чай" в железной банке с двумя крышками и тремя нарисованными слонами по бокам. Чайник сладко тихонько свистнул -- попробовал голос, потом нежно запел, потом забулькал, запыхтел и пустил струю пара. Венька умел заваривать чай! Он старался, чтобы получилось особенно вкусно -- накрыл сложенным полотенцем оббитый фарфоровый чайничек так, что кверху торчала вафельная вершина пирамиды. Мама подняла глаза, молча придвинулась к столу и тихо сказала: "Михоэлс погиб... Они его убили". Они молча пили чай. Даже ложечки не звенели. Венька судорожно вспоминал, кто такой Михоэлс -- среди родственников и знакомых такового не обнаружилось. Тогда он стал расширять круг на встреченных в эвакуации, врачей, учителей... и вдруг его словно ударило:

-- Это который "Нит Шимеле, нит Шимеле..."76 ? -- сказал он тихо. Мама молча кивнула головой. У Веньки вроде отлегло от души -- это был не близкий человек. Но тревога вдруг обрушилась на него -- мама так из-за этого расстроена. Значит, это серьезно. Она умеет не подавать вида, даже когда очень болит.

-- Ты его знала? -- спросил он несколько погодя. Мама отрицательно покачала головой.

-- Когда касается только тебя -- это горе, когда всех -- беда! Он долго не мог заснуть -- лежал с закрытыми глазами и делал вид. Слышно было, что мама тоже не спит, ворочается, встает и шелестит чем-то ... Ей не с кем было поговорить -- отец еще до Нового года снова уехал готовить базу для экспедиции. Только его открытка на комоде -- елка со звездой на вершине и наступивший Новый год, как толстенный Дед Мороз... идет неспеша... сытый, довольный... все, мол, в порядке, за мной, ребята!.. Веньке он не нравился...

По каким-то неуловимым признакам Венька понял, что эта Беда касается не всех. Он сбегал на ту сторону, повидал ребят, Нинку -- никто не проявлял никакого беспокойства. Он забрел на свою бывшую коммунальную кухню, к тетке, бабушке, хотя не питал к ним никакой родственной тяги, но там тревога опять возникла в успокоенном сердце. Лизка же обрадовалась, увидев его, и отведя в сторону, сразу сказала: "Что творится! Боже мой, Боже мой! А ты как? Совсем взрослый -- и редко заходишь... завел себе какую-нибудь гойку? Смотри, что творится... " Венька посмотрел на нее, пытаясь понять, что творится, в самом деле: "Никого я не завел, Лизка! Что ты все меня дразнишь?" "Я через неделю паспорт получаю". -- Ответила она совсем другим голосом. -- "Теперь тебя ждать буду, артист! -- Когда снова пригласишь? Я приду! Обязательно приду!" Она ласково посмотрела на него и добавила, непонятно в шутку или всерьез: "Я ж люблю тебя, а нареле!"77 На первое занятие пришла половина кружковцев. Сидели в тесной комнатке -- в зале было холодно. Белобородка оглядел всех и вместо "Здравствуйте" сказал: "За то время, что мы не виделись, ушел из жизни великий артист Михоэлс... -- он встал. -- Прошу вас почтить его память минутой молчания". Все встали и не шевелились. Раньше Венька только в книжках читал про такое. "Прошу садиться."- Все уселись и продолжали молчать. "Его убили?" -- тихо спросил Венька. Вопрос повис в воздухе. Наконец Белобородка ответил: "Я сказал -- ушел из жизни..." и не понятно было, согласен ли он со спрашивающим или возражает ему. "Не высовывайся!" мелькнуло в Венькиной голове, "Черт меня за язык тянет!" Он потупился от досады и почувствовал, как жар заливает его щеки и шею. Ему казалось, что все смотрят на него, красного, потного, глупого... "Ушел из жизни... ушел из жизни... ушел из жизни..." И тут на память ему пришло, как сказала мама: "Они его убили." -- Кто? Кто они? -- И он не нашел ответа, но чувствовал, что спрашивать нельзя. Ни у кого. Даже у тех, кому веришь, и кому очень больно от этой беды. ГЛАВА ХII. ВРЕМЯ

После спектакля что-то изменилось вокруг. Венька пытался понять, но никакого общего правила не получалось. Вещи, которые раньше его задевали и интересовали, теперь стали совсем чужими -- они, конечно, существовали, но ему было все равно.

Юрка-ремесленник (Венька так и звал его для себя по-прежнему) больше в кружке не появлялся. Его однокашники тоже больше не встречались Веньке, хотя он нет-нет, да и нарушал запрет и бегал на ту сторону. Эсфирь-учительница настолько слилась в памяти с Эсфирью библейской, что стала скорее образом, а не живым человеком, в которого можно влюбиться. Но иногда ее запах возникал в Венькином сознании, и что-то так удивительно замирало внутри, что он даже останавливался, когда шел, и закрывал глаза... Лизка получила паспорт. Она стала совсем взрослой: одевалась как-то по-другому и загадочно улыбалась. Если бы не ее глаза... но Венька редко сам вспоминал о ней. Шурка частенько уходил к Нинке, а потом рассказывал, что читали, о чем говорили, и передавал приветы и от нее и от бабки. В доме исчезли еврейские газеты. Шурка раньше натыкался на них то в стопке на столике, то доставая какую-нибудь снедь: завернутый хлеб или селедку. Мама старалась пораньше вернуться домой, иногда даже засветло -- день заметно удлинился, а снегу навалило выше завалинки.

За ближним лесом на краю поселка в деревне, говорят, объявилась банда. Это вернулись из заключения зэки по амнистии в честь юбилея Советской власти. Вся округа об этом знала . Женщины боялись выходить в туалет в темное время

-- мужчины их провожали, после того, как одну схватили прямо там, и она вернулась домой после насилия и надругательства калекой. Красивое пальто старались не надевать, а платок сдвигали пониже на глаза. С электрички шли, как взрослый детский сад -- хуже всего было тем, кто жил дальше всех и оставался на- последок. Венька сам однажды слышал и видел, как после отчаянного визга "караул", по всей улице в близлежащих домах погасли окна. Отец еще не приехал из экспедиции, и два приятеля, как бы случайно, оказывались у платформы, когда мама должна была вернуться. Раза два она пыталась возражать, но потом обняла их обоих и вздохнула: "Ах, вы мои защитники!"

Школа вообще отошла на десятый план. Венька не пропускал занятия. Сидел в середине ряда. Грамотно и ужасно грязно писал в тетрадях. Наспех на перемене учил следующий урок -- ему было достаточно по диагонали пробежать несколько заданных страниц. Отвечал строго по учебнику и не порол отсебятину, и не сыпал вопросы, а по окончании занятий сразу исчезал из жарко натопленной школьной избы. Честно сказать, ему было просто скучно. Однажды, на тусклом уроке географии, когда путешественники выглядели просто неживыми -- ничего не преодолевали, не боролись, не подыхали от страха, жажды, холода, а шли, открывали, наносили на карту и были первыми в мире русскими исследователями, он поймал себя на том, что еще полгода назад стал бы шкодничать. Он бы задавал вопросы, или привязал шнурком косичку впереди сидящей девчонки к парте, наконец, читал бы книжку построчно, продвигая страницу под щелью между крышкой парты и самой партой. Теперь же он тупо смотрел на висящую карту и думал совсем о другом. Во-первых, он решил попросить отца взять его в экспедицию, вперемешку с этим он судорожно искал варианты, как скопить на пугач. Весь его капитал скукожился в прошлую новогоднюю ночь, и с тех пор надо было достать еще девять раз по столько, сколько у него было. А пугач, несмотря на свою игрушечность, так блестел и так громко грохал, что вполне в темноте мог отпугнуть хоть кого -- Венька представлял себе эту картину: чернота кругом, и он палит из пугача в лицо бандиту, а тот в ответ страшно матерится и машет руками впустую... Вот именно в этот момент он вдруг неожиданно осознал, как будто кто-то шепотом подсказал ему: ты научился терпеть. Сначала он сам не понял смысла этой догадки. Но стал медленно прокручивать все назад, и сам себе сказал: "Все вокруг, как было, только я научился терпеть. Дядя Сережа так говорил: "Страх перетерпеть можно".

-- Шурка, ты боишься, когда за шишками для клеста на елки лазаешь?

--поинтересовался он.

-- А я вниз не смотрю! Я больше боюсь, чтоб мать не узнала.

-- А бандитов боишься?

-- На что я им нужен? -- ответил Шурка вопросом на вопрос

-- Да просто так пришибить могут...

-- Могут. -- Согласился Шурка. -- Так лучше им не попадаться. А вообще, они всегда выгоду ищут. Мать сказала, что они потом все обратно пойдут...

-- Как это? --удивился Венька.

-- Ну, опять попадутся все на чем-нибудь, а кто завязать захочет, того они прирежут, и все...

-- Врешь ты все! Их же выпустили. Им поверили...

-- Дурак ты. -- Спокойно ответил Шурка и объяснять не стал. Возле станции Венька лицом к лицу столкнулся с Генкой в дверях магазина.

-- Вот это да? --удивился Генка. -- Ты чего здесь?

-- А ты? -- Не очень дружелюбно отозвался Венька.

-- Я вроде слышал, что вы уехали... -- улыбнулся Генка

-- Куда ? -- удивился Венька

-- Да так... -- Генка замялся, потом оттащил Веньку в строну за рукав и прямо в ухо сказал: -- Лизка-то уезжает, ты знаешь?

-- Куда? -- удивился Венька снова. Генка долго смотрел на него, соображая насколько искренне он удивлен. -- Совсем ты отстал от жизни... я ей хотел объяснить, что не надо, что здесь лучше... заживем скоро... а она...

-- Ты ж сказал, что она твоя... у нее и паспорт теперь есть...

-- Ты, правда, еще маленький, Венька... а у тебя бармицве была?

-- А ты откуда все знаешь? -- уже в который раз удивился Венька.

-- Что ж ты думаешь, если мой отец евреев не любит, так и я тоже такой. Я не такой, -- обиделся Генка. Я совсем не такой. Он был на голову выше Веньки и смотрел на него сверху с выражением: "Ну, чего ты, в самом деле!"

-- Я ничего. -- Смутился Венька. -- У меня на Песах бармицве. Только мы не справляем -- мать в партии, отец вообще... -- Венька махнул рукой...

-- Ну и что! -- Возмутился Генка, -- Ты что думаешь, которые куличи святить ходят -- все беспартийные и не комсомольцы!? Если сами боятся -- бабок посылают! Что им сделают? А ты спроси Лизку! -- сказал он без перехода.

-- Ладно. -- Пообещал Венька. -- Только ты болтал бы меньше всяким,.-- примирительно добавил он.

-- Ну, ты даешь! Какой же ты всякий -- ты же свой... "Вот это да,-- думал Венька,-- Генка теперь мне говорит, что я "свой". Он не любил его. И не верил ему. -- "Свой!"

Лизка подтвердила : "Уезжаю. Пусть болтает. Теперь все равно. Голда договорилась, что мы уезжаем. Не знаю, сколько, но много. А наши все едут. Вся семья. И Фейгин уезжает. Мельник -- фотограф. Учительница истории из школы..."

Венька сразу почувствовал, как жар, по обыкновению, заливает его: "Истории?"

-- "Да". -- Подтвердила Лизка. Она ничего не заметила..." Венька оглушенный, не попрощавшись, побрел прочь.

-- Веничка, -- ты что обиделся, что я уезжаю... ты ко мне приедешь... я подожду тебя... ну, не сердись, нарешер,78 -- она догнала его. -- Тебя на мацу записать? -- тогда в очереди стоять не надо.

-- Что? -- удивился Венька, -- А... запиши...

-- Сколько?

-- Я не знаю...

-- Ну, я тебя запишу на упаковку, а там уж захочешь, больше возьмешь...-- и она по своему обыкновению чмокнула его. На этот раз в щеку. "Врет все.-- Спокойно подумал Венька.-- И что любит врет, и что уезжает... нет, что уезжает, наверное, не врет... и Эсфирь? Может, есть другая учительница истории, в другой школе. В поселке пять школ! Нет, из их школы -- точно не уезжает Ангелина Васильевна... даже не похоже... конечно, не Эсфирь. Почему именно она? Почему все сразу должно стать так плохо. Фейгин...Эсфирь... Лизка..." Ему вдруг очень жалко стало, что Лизка уезжает. Почему жалко -- он не знал, но он так привык, что есть Лизка, которая над ним все время подшучивает, целует его, и у которой так здорово, как ни у кого на свете, раскачивается пальто, когда она идет. ГЛАВА ХIII. ПАСХА

Еврейская Пасха приходилась на конец марта, а уже в середине развезло так, что действительно: ни пройти, ни проехать. Галоши не спасали. Снежное месиво ровным слоем покрыло все -- расчищенные дорожки, лесную целину, улицы... На каникулы Венька запасся книгами и не выходил из дома. Отец вернулся без предупреждения -- его ждали позже. Мама ахнула, опустилась на стул и застыла. Венька повис у отца на шее и почувствовал, что сейчас заплачет, а ему совсем не хотелось, чтобы это видели... на вопрос отца, что

дома и что в поселке -- он ничего не мог ответить -- сидел все время дома. "Чудеса! -- сказал отец -- Ты -- и дома! И без происшествий. Чу-де-са!" У отца оказалось три дня, и они провели их вместе. Правда, один пропал, потому что они ходили к тетке. Там пришлось откровенно поскучать -- надо было присутствовать на глазах старших. Венька в окно видел, как Лизка выходила из дома и возвращалась сначала в зеленом пальто с воротником, а потом в незнакомом ярко красном. Она в нем показалась Веньке очень красивой, и ему стало приятно, что "его" Лизка такая красивая. Потом он стал думать, почему "его", и в результате долгого размышления и спора пришел к простой мысли -- его знакомая. Могла же у него быть знакомая, которую звали Лиза! Генкин отец, как всегда, пошатываясь и мотая головой, вернулся домой. Поле обзора было небольшим. Малка с огромными сумками притащилась, отдуваясь. Громкий разговор начался за стеной на кухне, причем, казалось, что спорящие сейчас перейдут в рукопашную. Голоса переплетались, и путались еврейские слова с русскими. Потом вдруг все начинали дружно смеяться и снова принимались спорить с таким же азартом. Венька успел уже пообщаться с бабушкой. Она плохо говорила по-русски, и он с трудом ее понимал. Вообще ему казалось, что она немного не в себе -- "того", как говорили ребята. Наконец, он раскопал на тумбочке какую-то книгу без обложки со старым твердым знаком на конце слов и утонул в ней. В ней описывались города, расположенные на берегах Волги, и нравы народов, населяющих их. Вот это было любимое Венькино чтение... В один из дней они пошли на дневной сеанс в "зимний", куда одному Веньке ходить запрещалось, и смотрели трофейную картину "Гладиатор". Правда, фильм оказался очень коротким -- говорят, из него "повырезали" много всяких сцен. Веньке показалось, что самых главных, потому что часто не связывалось одно с другим. Но главный герой был хорош! Жалко только, что сильным и смелым он стал после удивительного укола, а потом снова превратился в хилого, как Шурка... Вечером они снова пошли к станции и встречали маму. Они возвращались вместе, и Венька думал, что так вот -- втроем, они идут первый раз в жизни. Может, когда он был совсем маленьким только было такое, но он ... не помнил...

А потом... выходя из дома, Венька заметил, что кто-то мгновенно спрятался за углом, за забором. Он резко изменил направление, по снежным лужам, утопая по щиколотку, прорвался к забору, перескочил его и вышел за спину притаившемуся. Это был Юрка-ремесленник. Венька сразу узнал его по фигуре. Он остановился и ждал: пока тот его не замечал -- а Венька стоял вполоборота и наблюдал, готовый к нападению. Глазами он стрелял по сторонам

-- нет ли подмоги в кустах, за углом, на соседнем участке, но вроде везде было пусто. Потом Юрка почувствовал чье-то присутствие и обернулся.

-- Что надо? -- Спросил Венька.

-- Поговорить надо. -- Отвечал Юрка набок. На языке ремеслухи это не предвещало ничего хорошего, и, как правило, кончалось потасовкой.

-- Говори! -- пока еще не агрессивно ответил Венька. Юрка явно был в затруднении и не знал, как начать разговор. -- Говори! -- повторил Венька, приблизился к Юрке и шагнул чуть вперед, как бы приглашая идти рядом. Они двинулись по улице, но идти было неловко -- ноги скользили, и слабо протоптанная тропинка была только на одного, чтобы разойтись со встречным, надо было одной ногой отступить в сторону в снежную кашу. Они снова остановились, теперь уже вплотную, касаясь животами, лицо в лицо.

-- У вас пасха скоро. -- Выдавил Юрка и опустил глаза. -- Еврейская. -- Уточнил он. Венька молчал. Юрка тоже долго молчал, потом поднял на Веньку глаза и тихо сказал: уходить надо!...

-- Куда? -- после паузы недоуменно спросил Венька.

-- Громить будут! -- совсем шепотом произнес Юрка и оглянулся.

-- Чего? -- не понял Венька.

-- Я слышал. Они договаривались. На еврейскую пасху. Где, не знаю. Но сильно будут.-- Он поднял руку и показал на свое лицо. Оно было в кровоподтеках.

-- Что? -- не понял Венька.

-- Я сказал, что не пойду с ними. -- Они помолчали. -- Я после того, -- он кивнул головой куда-то назад и поморщился от боли, -- больше не дерусь... тебе уходить надо. Они мстить будут...

-- Что ж мне, бежать что ли!? -- запальчиво возразил Венька.

-- Бежать. -- Тихо подтвердил Юрка. Помолчал и добавил -- Против ветра только дураки ссут.-- Он повернулся и пошел, не оглядываясь, и не в сторону станции, а совсем к лесу, откуда наплывала на поселок промозглая вечерняя мгла. На следующий день вечером Венька подслушал разговор родителей, которые решили, что он углубился в книгу. Из их разговора он узнал, что Мельник приходил к Блюме и сказал, что его предупредил знакомый опер, чтобы на субботу смывались, потому что будет погром. Отец доказывал, что это очередная провокация, что теперь не царское время, и они не зря воевали. Венька не понял, при чем тут тридцать седьмой, царское время, война (у отца на все было одно --"война"), а мама возражала, что он наивный и упрямый дурак. Конечно, говорили они по-еврейски, и "нар" не так грубо звучит, но смысла это не меняло. Они долго спорили и не могли ничего решить -- ведь на воскресенье договорено было у тетки справлять его день рождения. Позвали Григоренко и Василия Ивановича с женой...

-- Пока еще можно, мы спим, а когда хватимся --будет поздно. -- Тихо сказала мама и заплакала.

-- В этой земле лежит мой погибший сын! -- Торжественно заорал отец по-русски.

-- И мой тоже! -- тихо и так сказала мама, что отец присел к ней на корточках, обнял и стал утешать.

-- Будет. -- Твердо сказал Венька. -- Оба родителя уставились на него, будто впервые увидели его в комнате.

-- Что? -- произнесли они в один голос.

-- Юрка сказал. -- Продолжил Венька вместо ответа. -- Ремеслуха готовится...

-- У тебя замечательные друзья,-- начал отец, имея в виду ремеслуху, но мама прервала его:

-- Подожди! -- и к сыну: -- Что он сказал?

-- Он сказал, что они готовятся громить, а он отказался с ними идти, и они его измолотили. -- Веньку подхватила горячая волна, обычно заливавшая лицо и шею, и понесла. -- А Лизка уезжает... и Эсфирь, наша учительница истории, и Фейгин...

-- Все бегут... я понимаю, что вы меня не послушаете...

-- Подожди, подожди, откуда такая осведомленность? -- снова пафосно заговорил отец...

-- Это не осведомленность -- это, это... -- он не знал, как сказать...

-- Это жизнь. -- Сказала мама и снова повторила -- а ты наивный, -- и махнула рукой, -- "дурак" при сыне она говорить не стала.

-- Подожди, -- не унимался отец, -- мы тут говорили, и ты все понял?

-- Боже! -- по-русски взмолилась мать, -- Ты так часто бываешь дома, что все забываешь

-- Папа. У меня бармицве в воскресенье...

-- Вот и надо ее справить, не взирая ни на что! Мы там на фронте!

-- Хватит! -- Неожиданно визгливо заорала мама. -- Вы там на фронте! Мы тут в тылу! Хватит! Не хочешь! Я сама! Сама! Понимаешь!

-- Ты же партийная! -- бросил отец последний довод! И Советская власть не допустит!.. -- злобно сквозь стиснутые зубы процедил отец.

-- Все! -- отрезала мать. -- Завтра утром он едет со мной на работу. Сложи себе вещи -- вон в тот чемоданчик. Там мои уже лежат -- так что немного!.. ГЛАВА ХIY. ВЗРОСЛЫЙ

"Пойдем, -- сказал Шурка и решительно шагнул к лестнице на второй этаж. Ходить туда было строго запрещено Шуркиной матерью -- там были "хозяйские апартаменты". -- Пойдем, -- повторил он и, не дожидаясь, стал подниматься по ступенькам. Венька нерешительно стоял внизу. Конечно, дома никого не было, а если делать только то, что тебе разрешают, слово жизнь будет иметь очень узкий смысл, но...-- Скорей! -- скомандовал Шурка и повернул торчащий в дверях ключ.

Венька в три прыжка одолел лестницу, и они оказались в небольшом коридорчике, потом в спальне с широченной кроватью -- всюду была чистота, свежий теплый воздух ... Шурка подошел к тумбочке около кровати и присел на корточки перед крошечным приемником. Венька последовал его примеру. Но сесть и смять покрывало они не решились. Щелкнул выключатель от поворота ручки, засветилась прежде черная и нечитаемая стеклянная шкала, красная полоска побежала из конца в конец, повинуясь Шуркиной руке, и зашелестели, заурчали, заплескались звуки всего мира. Венька с восторгом смотрел на это чудо, на эту недосягаемую мечту (он даже в мыслях не допускал, что может иметь такой). Всеволновый! С 13 метров! Полурастянутые диапазоны! Боже! Вот это да! Он стал считать сколько их. Сбился, начал сначала. Потрогал коричневый пластмассовый бок, заглянул за него и увидел фирменный знак, гнезда, гнезда

-- он был ошеломлен.

-- Погоди! -- запротестовал Шурка.-- Здесь на девятнадцати про нас все время передают. -- Он еле заметным шевелением пальцев трогал большую круглую ручку, и красная стрелка незаметно для глаза сдвигалась вправо и влево. Урчание становилось то нежным, то плотным и грозным. -- Вот глушат, гады! Но ничего! Трофейная техника, что надо -- тут есть подстроечка гетеродина!

-- Ты тоже радио увлекаешься? -- удивился Венька

-- Вот! -- поднял палец Шурка. --"... жена синагога", -- сожжена, -- пояснил он. "В ночь на субботу был смертельно ранен сын равина...-- грохот глушилки становился невыносимо плотным, и волна передачи, как бы под его тяжестью проседала и потом постепенно выползала из-под гнета... -- ... надгробия, особенно пострадали захоронения последних военных и послевоенных лет. Советское правительство, осуществляющее государственную политику антисемитизма, хранит..." -- что оно хранит, узнать не удалось... Венька и Шурка переглянулись...

-- Только ты... --Шурка приложил палец к губам... -- а то меня мать...

-- А при чем тут твоя мать? -- удивился Венька

-- Ты что? Дурак? Она если узнает, что я приемник включал и наверх ходил...

-- А! -- Хлопнул себя по лбу Венька. -- Я не про то подумал: они глушат, чтобы мы не слушали это.

-- Будто мы так не знаем! -- усмехнулся Шурка.

-- Мы знаем! А другие нет... -- вразумительно сказал Венька. Жалко, что меня увезли все-таки. Теперь жалко. Я бы...

-- Да уж! Этот... сын, которого смертельно ранили... Он то с пистолетом был и стрелял... полковник... он в воздух, чтобы разогнать, а они в него из обреза пальнули... говорят из банды...

-- А я думал милиция...

-- Их никого не было... никого... они потом приехали на мотоцикле... а уже пусто... одни головешки и пожарные... мать! -- встрепенулся Шурка, и они мигом очутились внизу возле разобранного велосипедного колеса. Веньку давил стыд. Получалось так, что он сбежал, когда тут убивали людей. И он не мог ответить, почему он был не с ними? То, что увезли родители, совсем не убедительно. Он вспоминал имена разных пионеров-героев, о которых рассказывали в школе, о которых читал. Они ходили в разведку, сражались на торпедных катерах, партизанили, были связными... а он? Значит, струсил... тогда на ум ему приходили слова: "Государственная политика..." Как он мог бороться с государством? А разве фашисты были не государство?.. Но тогда боролись два государства... Нет. Они врут про государственную политику. Говорят же по тарелке: "вражеские голоса". Они врут. Боролись, боролись с фашистами, а теперь "государственная политика антисемитизма..." Он не заметил, как свернул на знакомую улицу. Здесь, на Лесной стояла синагога. Венька был в ней раза три или четыре и приходил сюда за мацой. Теперь перед ним лежал поваленный, втоптанный в снежную жижу и оттаявшую грязь штакетник забора. На месте дома торчала огромная нелепая труба, а весь бывший двор стал черным квадратом. Дальше по улице торчала еще одна труба. Венька подошел ближе и увидел палку, воткнутую в землю, с фанерной дощечкой, на которой коряво было написано углем "Цех". Здесь был цех, в котором пекли мацу. Напротив, на сплошном дощатом заборе крупно черной краской: "Бей жидов!" Некоторые буквы были растерты -- очевидно, хозяином дома... Веньке стало страшно. Он посмотрел в оба конца улицы, поднял глаза в серое плотное небо и почувствовал какую-то внутреннюю дрожь. Он хотел уйти и не мог, ноги будто навсегда влипли в эту жидкую грязь... а перед ним лежала и пахла удушающей гарью "государственная политика..." Кто-то положил ему руку на плечо, и он вздрогнул.

-- Ду хот нит гезеен?79 -- над ним возвышался Мельник. Он стоял в шапке, седые лохмы вылезали из-под нее. И неожиданно для себя Венька ответил ему по-еврейски.

-- Их хоб нит гевен до...80 -- он сам удивился своему голосу, как бы говорившему помимо его собственной воли, удивился этим словам...

-- Смотри. -- твердо сказал Мельник. -- Я первый раз увидел это, когда мне было, сколько тебе, наверно, -- сразу после бармицве. Это давно. При Николае. . . Но память на всю жизнь. Смотри. Запоминай. -- Он так и не снимал руки с Венькиного плеча, и тот прижался щекой к его влажному черному пальто. Так они и стояли долго. Потом Мельник сказал: -- Пошли. -- И они двинулись обратно по Лесной. На углу Мельник сказал: -- Я зайду в этот дом, а ты иди сразу домой -- не надо болтаться по улице. Венька хотел его спросить, про "государственную политику", но то ли постеснялся задерживать человека, когда ему надо в "этот дом", то ли просто не был готов... он брел, не думая куда. Это был странный вечер -- все происходило само собой. Сзади Летнего, где они ставили пьесу, он увидел несколько человек взрослых и двух ремесленников. Венька хотел свернуть, но расстояние до них оказалось небольшим, и они бы сразу поняли, что он испугался. Идти вперед было глупо -- здесь лежал заброшенный пустой кусок земли с протоптанной по нему тропинкой. Пока он раздумывал, один черный отделился от группы и уверенно направился к нему. Венька сразу узнал его и почувствовал, как напряглось все тело. В этот раз надо бить ему в другое место сразу, как только подойдет. Если не успею ударить первым -- пропал. Он на голову меня выше... убьют... страх, который навалился на него перед пожарищем, прошел. Он сжал кулаки и смотрел, как медленно приближается к нему ненавистное лицо. Наверное, тоже ходил с громилами. Наверняка. А то кто же еще, если не он. Вот она "государственная политика ", вот она -- идет ему навстречу, и надо дать ей ...

-- Ну, что? Вот и встретились. А? -- Венька знал, что говорить нельзя. -- Что молчишь, жидок? -- Ремесленник стал медленно опускать руку в боковой карман.

-- "Напильник!" -- мелькнуло в голове у Веньки, и он инстинктивно таким же движением стал опускать руку в свой пустой карман. Рука ремесленника замерла. Но Венька следил за ним, чувствуя, как дрожит от напряжения. И в тот момент, когда ремесленник выхватил руку и в ней блеснуло лезвие, он отскочил в сторону, споткнулся и грохнулся, не успев вытянуть руки из карманов. Уже падая, он увидел, как летит в сторону и его противник, тень нависшую над ними и услышал сдавленный голос:

-- Ты что, падла!?. Удавлю!..-- огромный детина в полушубке стоял к нему спиной и выговаривал поднятому за шиворот ремесленнику. Из-за такой гниды я париться буду, сука!

-- Должок отдать хотел... -- начал ремесленник сиплым голосом.

-- Должок!? -- Детина оттолкнул ремесленника, и тот быстро- быстро задом попятился, семеня ногами, чтобы не упасть.

-- Отдай перо, -- детина протянул руку, и на его огромную ладонь лег самодельный, с наборной ручкой нож. Венька медленно поднимался из жижи, чувствуя, как холодная одежда облепила всю спину, бок, ноги... -- А ты, мальчик, иди, -- сказал детина надменно ехидным голосом, полуобернувшись, -- иди, пока я добрый, и снова добавил провинившемуся: Подставишь -- заломаю, гад...

-- Я думал...-- Венька услышал, как дрожит голос его врага. Но это была последняя реплика. Он медленно поднялся. Ноги плохо слушались. Знобило. По лицу стекала вода, перемешанная с потом. Ему было так противно и горько, что он закрыл глаза и застонал, задрав подбородок. И вдруг почувствовал, что щекам стало теплее, а внутри освободилось пространство, чтобы глубоко вздохнуть. Венька вздохнул, открыл глаза и понял, что плачет. ГЛАВА ХY. ЗАЧЕМ

Венька ловко перескочил рельсы, пронырнул под платформой и выглянул из-под нее. По сторонам никого не было. Тогда он вылез и,напряженно оглядываясь, пошел вдоль платформы. Лавочка Арона все еще стояла с рваным фанерным боком после погрома и заколоченным окном, через которое шла торговля. Милицию красили новой синей краской, отчего она становилась еще страшнее и нелепее в окружении заплеванных промежутков между лавками, покрытых приклеенной навеки пылью на стенах и тусклых окошках. На воротах склада наискось чернел плохо затертый лозунг, самый популярный этой весной в их поселке: "Бей жидов!" Венька издали посмотрел на школу, на свое окно, сквозь которое наблюдал столько интересного на скучных уроках, на верхушки сосен, торчащих сзади школы на уровне всего второго этажа, потому что их стволы начинаются глубоко в овраге. Здесь всегда к весеннему запаху примешивался еще какой-то особый

-- железнодорожный: смесь буксовой смазки, пропитанных дегтем шпал и жарких боков паровозного котла. Венька любил этот запах. Он постоял, подышал им, даже зажмурился, и ему показалось, что все -- неправда, какое-то кино, книжка без названия с оторванным началом и концом. Он вдруг вздрогнул, огляделся по сторонам и быстро пошел прочь.