Чтение 9–й страницы книги ~Сладостно и почетно~

- Нет, - сказала она, - пойти мы никуда не можем, у меня карточек нет. И вообще, зачем рисковать? Если меня поймают без знака "ост", у вас тоже могут быть неприятности.

- Простите, не понял, - сказал он озадаченно. - Какой риск, какие неприятности? И о каком знаке вы говорите?

Людмила посмотрела на него, усмехнулась и раскрыла сумочку.

- Вот о таком, - пошарив внутри, она вынула и показала ему прямоугольный, размером в ладонь, ярко-синий лоскут с широкой белой каймой и белыми крупными буквами "OST" посредине, - Господин капитан никогда этого не видел?

- Ах вот что... Нет, почему же, я видел, разумеется, но... Мне казалось, я думал, что это носят в лагерях, - честно говоря, не очень интересовался...

- Нет, это носят не только в лагерях. Это должны носить все абсолютно, и я в том числе, и, если меня застанут без этой штуки на улице, могут отправить в настоящий лагерь - уже не трудовой, а то, что у вас называют "кацет".

- За то, что вы выйдете на улицу без этой штуки? - спросил он недоверчиво.

- Да, нас специально предупреждали. Другое дело, что следят за этим не очень строго... И если хозяева не настаивают, большинство наших девушек, занятых в домашнем хозяйстве, нарушают правило. Но это опасно. Я всегда ношу эту штуку с собой - и иголку с ниткой тоже, если вдруг что-нибудь случится - какая-нибудь облава, проверка, - я всегда могу забежать хотя бы в туалет и быстро пришить. Иначе...

- Черт побери, - сказал он растерянно. - Я не знал, Люси... честное слово, понятия не имел! Ну хорошо, а... если это носить - что практически...

- Практически это значит, что сегодня меня уже десять раз остановили бы и спросили, что я делаю на улице в рабочее время и не в воскресенье, и есть ли у меня письменное разрешение хозяина находиться вне дома, и как я вообще оказалась в компании немецкого офицера. Вас, кстати, спросили бы о том же - относительно меня. Почему это капитан германского вермахта... Ладно, не будем об этом говорить. Это я просто в связи с вашим приглашением пойти пообедать! - Людмила спрятала бело-синий лоскут обратно в сумочку и улыбнулась немного натянуто. - А поесть мы можем у нас. Вернемся, и я быстро что-нибудь приготовлю из консервов. Хорошо?

- Да, да... Поверьте, я и предположить не мог! Ну хорошо, а вот просто люди здесь в Дрездене - обычные люди, с которыми вам приходится сталкиваться... Понимаете, такие вот идиотские правила - это идет сверху, что тут можно сказать, они там настолько уже обезумели, что к их поступкам вообще нельзя подходить с обычными человеческими мерками. Меня интересует, как к вам относятся рядовые немцы, все вот эти, - он полуобернулся и широким жестом обвел площадь с трамваем, сворачивающим к мосту, с прохожими, велосипедистами, - простые дрезденцы, - относятся ли они к вам враждебно? К вам и - я беру шире - вообще к вашим соотечественницам?

Людмила помолчала.

- Трудно сказать, - отозвалась она наконец. - Конечно, таких, как Штольницы, мало, я думаю. Мне приходилось говорить с девушками, хозяева которых относятся к ним очень плохо. К другим - так себе. Лично я - на улице, в магазинах - с особой враждебностью, пожалуй, не сталкивалась. С неприязнью - да, часто. Особенно раньше: я хуже говорила по-немецки и у меня был акцент, и когда стоишь в очереди - знаете, там все такие раздраженные, я, в общем, могу понять - положение этих женщин действительно тяжелое, - так вот, я хочу сказать, что в очередях на меня иногда ворчали, ругали даже. О, я не обращала внимания, но все-таки... А один раз выгнали из трамвая, правда, это был мальчишка, хайот; профессор потом сказал, что это не показательно...

Дорнбергер хмыкнул с сомнением, покачал головой.

- Как сказать! Пожалуй, они-то сегодня как раз показательны... куда больше, чем сам профессор.

- Не знаю, - сказала Людмила задумчиво. - Такое можно рассматривать и как болезнь, вы согласны? Как временное отклонение от нормы.

- Да, уж отклонились мы - дальше некуда. Я почему спросил об отношении рядовых немцев... Понимаете, все это невероятно трагично. Я даже не о войне сейчас, не о количестве убитых и тому подобных вещах. Я думаю о том, что... пройдет много лет, двадцать, тридцать, и все равно останется ненависть одного народа к другому - ненависть, недоверие, мстительные чувства. Это самое страшное.

- Да, я понимаю вас... Это, наверное, действительно останется надолго. Себя я не имею в виду: даже если бы здесь я каждый день встречалась на улицах с такими, как тот гитлер-юнге, все равно мне при слове "немцы" будут вспоминаться профессор или фрау Ильзе. Может быть, такие мальчишки более показательны теперь, вы правы, но это, как бы это сказать, - это показательно скорее для времени, понимаете? Это больше показывает время, сегодняшнюю эпоху, чем настоящий характер народа. Я, лично я, - она для убедительности приложила руку к груди, словно опасаясь, что он не поймет, - думаю так. Но таких, как я, очень мало. Вернее, в таком положении, как я. Та девушка, что работала в рыбной лавке - это одна моя знакомая, к ней очень плохо относились, - у нее, конечно, останутся совсем другие воспоминания о немцах. А вы думаете, профессор типичен для сегодняшней Германии?

Дорнбергер пожал плечами.

- Как может один человек быть типичным для целого народа? Штольниц, мне кажется, типичен для определенного, очень узкого круга немецкого общества. Я говорю "мне кажется", потому что сам я никогда к этому кругу не принадлежал, я с ним только соприкасался. Для этого круга Штольниц типичен. А насколько сам круг типичен для немецкого общества в целом... В общем, конечно, нет. Такие люди, как Штольниц или мой покойный тесть доктор Герстенмайер... Разумеется, у них мало общего с баварским крестьянином или шахтером из Рура...

- Но ведь это все же один народ...

- "Один народ, один рейх, один фюрер", - Дорнбергер усмехнулся. - Не очень я верю в такую штуку, как "один народ" - в смысле единства духа. У каждой общественной группы свои потребности и свои идеалы... или их отсутствие. Во всяком случае, та группа, о которой мы сейчас говорили, - интеллектуалы старой школы типа Иоахима фон Штольница, - она становится с каждым годом малочисленнее и, следовательно, менее типичной. Нацистов этот тип людей не устраивает больше всего, поэтому они заранее предприняли все меры, чтобы он не восстанавливался. Расчет на физиологию: состарятся, перемрут, и дело с концом. А чтобы их потомство выросло иным, об этом позаботятся. Вам приходилось встречаться с Эгоном?

- Да, к сожалению. Он приезжал в отпуск этой весной.

- Ну, вот вам и пример.

Людмила оглянулась - вокруг никого не было, старичок дремал на отдаленной скамейке, пригревшись на солнце, но ей было не по себе.

- Мы с вами ужасно осмелели, - сказала она негромко, - сидим лицом к парапету и говорим такие вещи. Сзади может кто-то подойти, и мы не заметим, а он все услышит...

- И угодим мы с вами в то самое, недавно упомянутое вами место, именуемое в просторечии "кацет". Здесь, например, неподалеку есть такой Хонштейн, своего рода достопримечательность - один из первых в Германии.

- Что же тут веселого?

- Да ничего, конечно, но только гестаповские ищейки не шныряют по улицам, прислушиваясь к случайным разговорам. Их труд лучше организован.

- А вы еще не проголодались?

- В общем, да, но жаль хорошей погоды, просто не хочется в такой день сидеть под крышей.

- Давайте тогда сделаем так - пройдемся еще немного, я вам покажу одну симпатичную вещь, и поедем домой. Трамваем, если у вас устанет нога.

- Слушаюсь!

Пройдя дальше по террасе, они спустились боковой лестницей в узенький переулочек, выходящий к церкви Фрауэнкирхе.

- Я вот не знаю, какая красивее, - сказала Людмила, остановившись у памятника Лютеру. - Хофкирхе легче и изящнее, но эта такая величественная. Профессор говорит - их вообще нельзя сравнивать, это все равно что сравнить Россини и Генделя...

- Каменный купол производит, правда, странное впечатление. Обычно они бронзовые, а?

- Нет, ну этот зато очень своеобразный, что вы... Я где-то читала, что когда Дрезден осаждали пруссаки - не помню точно, в тысяча семьсот каком-то, - то здесь спряталось много людей, а пушечные ядра отскакивали от купола без всякого ущерба...

- Вы это и собирались мне показать?

- Нет, нет, идемте. Я знаете о чем хочу спросить... Вы тогда сказали, что не уехали бы отсюда, даже если бы была такая возможность, я правильно вас поняла?

- Совершенно правильно.

- Но... вы ведь говорите все время, как человек... ну, не согласный с тем, что происходит в Германии. Думаю, что и в этом случае я поняла вас правильно.

- Совершенно правильно, - повторил Дорнбергер. - Сегодня, пожалуй, труднее встретить человека согласного.

- Но почему в таком случае вы не уехали вместе с женой?

- А почему я должен был уехать? Разве все несогласные уезжают? Ваш профессор тоже не согласен, насколько мне известно.

- У него нет возможности. И потом... это другое дело - старые люди, им трудно было бы расстаться с родиной.

- Как будто молодым легче. Вы что, со своей расстались легко и весело? Вот уж никогда не считал патриотизм возрастным чувством.

Людмила беспомощно промолчала - не могла же она сказать ему, что родина родине рознь и нельзя проводить параллель между страной свободной и страной, порабощенной фашистами.

- Патриотизм может проявляться по-разному, - сказала она немного погодя.

Выйдя на Морицштрассе, они шли сначала по левой стороне, но солнце здесь так припекало, что пришлось перейти на теневую. Там, на террасе, зной умерялся веявшей от реки прохладой, но улицы были раскалены.

- Какая глубокая мысль, - с уважением сказал Дорнбергер, - надо будет непременно записать. Слушайте, а мороженого в Дрездене можно поесть без карточек?

- Не знаю, - обиженно отозвалась Людмила. - Был какой-то итальянец, но его, говорят, закрыли: покупал яйца на черном рынке.

- Бедняга. То-то я не вижу флагов! Как раз сегодня обратил внимание: ни одного флажка.

- Каких еще флагов?

- Тех, что вывешивают мороженщики. Вывешивали, точнее сказать. До войны каждый лавочник, который продавал мороженое, вывешивал у двери цветной флажок - розовый, фисташковый, всех цветов. Летом они пестрели по всем улицам. А сегодня смотрю - чего-то не хватает... Воображаю, черт побери, какие грандиозные пломбиры лопает сейчас в Лиссабоне моя экс! Пожалуй, Люси, вы правы - мне тоже следовало уехать. Что за проклятая страна, мороженого и того не организовать.

- Господин капитан! - воскликнула Людмила, остановившись посреди тротуара. - Если вы обнаружили, что я глупа и со мной нельзя говорить всерьез, то не стоит продолжать эту никому не нужную прогулку. Прощайте!

Она быстро пошла - едва удерживаясь, чтобы не побежать, - назад, к трамвайной остановке; они только что миновали перекресток на Иоганнштрассе, и Людмила увидела трамвай, идущий от Пирнаишерплац. Ее тут же схватили за локоть, и довольно крепко.

- Ну, перестаньте, - сказал Дорнбергер, с силой поворачивая ее к себе. - Что мне, и пошутить уже нельзя? Если это показалось вам обидным - смиренно прошу прощения. Мне в голову не могло прийти счесть вас глупой, напротив, вы мне представляетесь умной девушкой - для своего возраста. Просто меня рассмешило, когда вы так торжественно изрекли банальную мысль: "патриотизм может проявляться по-разному". Ведь это же все равно что сказать: "День существенно отличается от ночи по количеству солнечного света". Ну, все! Помиримся, и не вздумайте больше убегать - все равно догоню. Вы мне пообещали кормежку, а я таких случаев не упускаю. И вообще, девушке хмуриться не к лицу, она должна всегда радовать глаз - как цветок майским утром.

Людмила пожала плечами и продолжила путь вместе с ним. Нет, все-таки он ужасно нелепый. И, наверное, если копнуть, в нем найдешь массу мелкобуржуазных предрассудков. Но что делать! - бытие и впрямь определяет сознание. Чего можно ждать от офицера фашистской армии?

- Так поясните, прошу, вашу мысль насчет различных проявлений патриотизма, - сказал он, легкомысленно обмахиваясь фуражкой.

- Я просто хотела сказать, что отказ от эмиграции - это еще не самый действенный способ выразить любовь к отечеству.

- Конечно, есть куда более действенные. Это я понимаю.

- Но тогда, очевидно, надо быть последовательным, согласитесь.

- То есть действовать самому? - поинтересовался он.

Людмила молча пожала плечами, давая понять, что тут и спрашивать нечего.

- Вообще-то, логично, - согласился он. - Но это уж вы, прошу прощения, слишком многого от меня хотите.

- Я от вас вообще ничего не хочу, - сказала она выразительно. - Это вы попросили меня пояснить мысль!

- Да, верно, верно...

Господи, да чего с него взять, подумала она снова. Профессор говорил ведь, что он чуть ли не со студенческих лет отличался полным равнодушием к политике - типичный ученый обыватель. Понятно, почему не уехал и не собирается уезжать. Так спокойнее! Тем более, что фронт ему больше и в самом деле не грозит...

На этой мысли она споткнулась. Теперь-то не грозит, это верно, но ведь он уже был на фронте с самого начала войны - и в Африке, и под Сталинградом. Обыватель, пожалуй, постарался бы этого избежать. А может быть, он просто оголтелый шовинист? Она искоса глянула на него с подозрением, но по лицу было не понять, шовинист или не шовинист. Лицо как лицо, не слишком арийское, нос мог быть и покороче. И хорошо, что волосы темные, а то была бы еще одна белокурая бестия. Нет, Эгона он не напоминает нисколько - тот красив, но на редкость несимпатичен, этот же, скорее, наоборот... Дорнбергер, словно почувствовав на щеке ее взгляд, тоже покосился, почти не поворачивая головы, и вдруг подмигнул самым непозволительным образом.

- Не надо смотреть на меня с таким отвращением, - сказал он.

- Я не смотрю на вас с отвращением. Это просто любопытство.

- Правда? Я польщен, Люси, даже если это любопытство не очень благожелательное. Да и с чего ему быть благожелательным, верно?

- Действительно, с чего бы. Ну, вот мы и пришли. Туда, пожалуйста, за угол.

- Что это за здание?

- Это ратуша, я вам тут хотела показать пьяного осла.

- Пьяного кого? - изумленно переспросил Дорнбергер.

- Осла, это такая статуя. Вы не помните? У входа в погребок - Дионис на пьяном осле, собственно они оба пьяны, но ослик более явно...

Когда подошли к спуску в "Ратскеллер", Дорнбергер вспомнил - да, конечно, бывал и здесь, и этих забулдыг помнит, они ведь некоторым образом местная знаменитость, даже какие-то стишки сложены в их честь. Оба действительно были уже хороши, но у Диониса опьянение выражалось главным образом в том, что он невесть с чего взгромоздился на лежащего осла, явно не собираясь никуда ехать, поскольку осел лежал и тоже никуда не собирался. Уши у осла были упрямо прижаты, губы распущены в блаженной пьяной ухмылке - он откровенно посмеивался над своим седоком.

- Ужасно симпатичный, - сказала Людмила, погладив осла по своенравно поджатой передней ноге. - Я никогда не видела такой выразительной скульптуры животного! Вам нравится?

- Да, зверь приятный, - согласился Дорнбергер. - Но его хозяин недвусмысленно приглашает выпить - согласитесь, что жест, каким он поднимает чашу, тоже достаточно выразителен. Зайдемте, Люси, здесь нас обслужат и не спросят никаких карточек, вот увидите.

- Нет, нет, я же сказала. Сейчас мы едем домой, и я за полчаса приготовлю обед... Идемте. Я вижу, ослик Не произвел на вас впечатления - жаль, мне он так нравится.

- Я ведь, знаете ли, плохой ценитель, - извиняющимся тоном сказал Дорнбергер. - Искусство для меня всегда было чем-то... не знаю даже, как определить. В общем, мне всегда казалось, что в нем слишком много шарлатанства. Жена одно время увлекалась современной живописью, вечно бегала по выставкам - это было еще до нацистов, художники выставлялись свободно, - и дома у нас постоянно толклись всякие знатоки. Так вот, я волей-неволей - когда бывал дома - слушал их споры, и мне стало ясно, что в искусстве можно заниматься чем угодно. Можно просто морочить всем голову, и всегда найдутся критики, чтобы объявить тебя великим мастером. Правда, другие станут утверждать, что ты бездарное ничтожество, но это никого не смутит, а успех будет обеспечен. Я, конечно, не сравниваю с этим вашего осла - эта штука хорошо сделана. А кто ее соорудил?

- Я не помню сейчас - профессор называл мне фамилию; он вообще много работал в Дрездене, вон те львы со щитами - это тоже его. Наверное, любил зверей. Вы зверей любите?

- Теоретически, - подумав, сказал Дорнбергер. - Держать самому не приходилось. У жены, правда, что-то было - кошка, если не ошибаюсь. Или собака.

- Но как можно спутать кошку с собакой? - Людмила рассмеялась. - Разве что с очень маленькой...

- Нет, просто это было давно. У вас дома была, наверное, собака?

- Нет, - Людмила покачала головой. - Мама была против, считала это... не знаю, негигиеничным, что ли... - она не договорила, замолчала.

Подошел трамвай, они доехали до Пирнаишерплац, пересели на другой. Людмила продолжала молчать. Уже на Остра-аллее, подходя к дому, Дорнбергер спросил:

- Вы чем-то обижены, Люси?

- Нет, нет, что вы, - она улыбнулась немного через силу. - Простите и не обращайте внимания, это я просто так... Знаете, о чем я хотела спросить - профессор говорил, что вам приходится много ездить, - вы сейчас не бываете на Украине?

- Нет, моя служба связана с поездками внутри рейха. А что, Люси?

- Да нет, я просто подумала: если бы вы ездили, может быть смогли бы завезти письмо...

- В ваш город?

- Да, у меня там осталась подруга, - я писала несколько раз, никакого ответа. Или с ней что-то случилось, или письма не пропускают.

- Последнее тоже вероятно, - Дорнбергер помолчал, потом сказал: - Приготовьте письмо, я попытаюсь найти оказию. Если от нас кто-нибудь будет ехать в группу армий "Юг", можно попросить заехать и передать. Приготовьте письмо сегодня же - вы не забыли о своем обещании относительно обеда?

- Нет, сейчас все будет сделано.

- Прекрасно, потом я должен буду вас покинуть, вы напишете письмо, а вечером я за ним заеду - по дороге на вокзал. Поезд у меня в двадцать два с минутами, так что времени будет достаточно. Я, конечно, постараюсь заехать не в самую последнюю минуту.

- Огромное вам спасибо, господин Дорнбергер.

- Не за что пока, я не гарантирую, что это получится. Только давайте договоримся: во-первых, не надо называть меня так официально. Меня зовут Эрих. Я ведь называю вас по имени, не так ли? Во-вторых, на всякий случай не пишите в письме ничего недозволенного. Я, естественно, постараюсь найти человека порядочного, но мало ли что...

- Я понимаю! Я просто сообщу, где я и что со мной.

- Да, без подробностей. В следующий свой приезд я, наверное, уже смогу вам что-то сообщить.

В лифте, глядя на медленно оплывающие вниз узорные решетки ограждения, она спросила, когда примерно рассчитывает он снова быть в Дрездене. Трудно сказать, ответил он, но, возможно, где-нибудь в пределах полутора-двух месяцев. Целых два месяца! Людмила подумала, что они будут для нее очень долгими, и не только из-за ожидания известий о Тане.

- Может быть, вы сумеете придумать себе какую-нибудь внеочередную командировку пораньше, - сказала она небрежным тоном, когда лифт остановился.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ * ГЛАВА 1

После нападения Гитлера на Советский Союз ни одно событие второй мировой войны не изменяло ее хода так круто и необратимо, как это сделала Курская битва.

Вермахту случалось терпеть поражения и раньше. Был катастрофический провал наступления на Москву, были серьезные неудачи под Ленинградом и на Кавказе; был, наконец, Сталинград. Но даже потеряв на Волге четверть миллиона

своих

солдат,

подорванными тотальной мобилизацией производительными возможностями тыла и заметно пошатнувшейся моралью, Германия к началу рокового для нее лета 1943 года все еще удерживала инициативу боевых действий на Восточном фронте.

Последним проявлением этой инициативы суждено было стать операции "Цитадель".

Ни на один из своих прежних оперативных планов не возлагал Гитлер таких надежд - и никогда так не страшился неудачи. Он понимал: эта надежда - уже последняя, еще одного шанса судьба ему не подарит.

Как это нередко бывает с самыми оголтелыми авантюристами, Гитлеру была свойственна тщательно скрываемая нерешительность. Втайне его пугал размах собственных замыслов. Кидаясь очертя голову в неизвестное, он подчас делал это просто для того, чтобы заглушить в себе шепоток страха, и при этом заглушал голос рассудка. Все его планы, если разобраться, по сути дела недодуманы в чем-то самом главном, и эта всегдашняя недодуманность целого наряду с мелочно дотошной разработкой деталей производит странное впечатление чего-то двоящегося, расщепленного.

Мышление Гитлера действительно было расщеплено, как бы разорвано противодействующими психическими доминантами: маниакальной устремленностью к некой вынесенной далеко вперед цели и подсознательным пониманием ее конечной недостижимости. Тайная неуверенность и страх всегда мешали ему трезво, во всех возможных вариантах, продумать заранее последствия того или иного шага - как говорят шахматисты, на несколько ходов вперед. Вот этого-то уменья у него никогда и не было - не случайно он презирал шахматы, считая их коварной иудейской игрой.

Принципиально отвергнув расчет как главный элемент стратегии, заменив его мистической интуицией в сочетании со ставкой на "тевтонскую ярость", Гитлер не мог в то же время не понимать, насколько ненадежен подобный метод ведения современной механизированной войны. Отсюда - его неизменные колебания перед каждым очередным ударом, всегда предшествующий этому период сомнений, оттяжек, внезапных переносов "дня Д" с одной намеченной даты на другую. Назначенное на 26 августа нападение на Польшу было отложено в последний момент, когда войска уже двигались к границе; Гитлер долго не решался начать Западный поход, более десяти раз откладывал вторжение во Францию: менялась и переносилась дата агрессии против Советского Союза; откладывались и сроки операции "Цитадель".

Ее откладывали под разными предлогами - неготовность техники, распутица, неблагоприятные прогнозы синоптиков, - но все это были лишь предлоги. Истинная причина лежала глубже: фюрер опять боялся, и на этот раз более, чем когда-либо. Слишком многое было поставлено на эту последнюю карту, и он это понимал - даже не рассудком, а тем своим безошибочным звериным чутьем, которым так гордился, видя в нем особый, осеняющий лишь избранных дар свыше, и которое действительно не раз предупреждало его об опасностях, - он уже всем своим нутром чуял приближение самого кризисного момента войны. Он прекрасно понимал, что именно теперь и именно там - на этой холмистой, до последнего овражка изученной им по аэрофотоснимкам равнине между Орлом и Белгородом - будет окончательно решен вопрос, быть или не быть его "тысячелетней империи"...

И это понимал не только Гитлер. Весь мир затаил дыхание, когда утром пятого июля шестнадцать ударных дивизий двинулись на Курск с юга и севера, начав самое массовое и самое жестокое из всех сухопутных сражений второй мировой войны. Поэтому, когда неделей позже окончательно определился его исход, когда уже неоспоримым фактом стал катастрофический провал немецкого оперативного замысла - случилось именно то, чего втайне так боялся Гитлер: под ударами сейсмических волн, рожденных в эпицентре Курской дуги, глубокие трещины пошли по всему фундаменту фашистской "новой Европы".

Раньше и сильнее, чем где-либо, это почувствовалось на родине фашизма, в Италии. Двенадцатого июля немецкие войска вынуждены были перейти к обороне под Орлом и Белгородом, а уже через две недели в Риме пал режим Муссолини. Диктатор был арестован по приказу короля. Хотя новый глава правительства, маршал Бадольо, и заявил официально о том, что Италия продолжает вести войну на стороне Германии, все понимали, что это лишь пустые слова. Союзник номер один выбыл из игры.

Почти одновременно с этим на другом конце Европы открыто взбунтовались финны - куда более надежные, казалось бы, товарищи по оружию: сейм единодушно одобрил и направил президенту меморандум с требованием выхода Финляндии из войны. Грозные подземные толчки были зарегистрированы чуткими перьями дипломатов-разведчиков в Женеве, Стокгольме и Лиссабоне: стало известно, что румыны и венгры зондируют возможности сепаратного мира. Еще недавно казавшийся монолитным как скала блок гитлеровских сателлитов превращался в шаткий фанерный балаган.

Для заговорщиков в ОКХ события, столь стремительно развернувшиеся после провала "Цитадели", отнюдь не были неожиданностью. Но как это нередко случается, радикальное изменение обстановки застало врасплох даже тех, кто его предвидел.

Именно теперь, когда Германия оказалась перед фактом уже неминуемого военного поражения, когда стала очевидной вся преступная бессмысленность жертв и лишений, - именно теперь настало время открыто выступить против руководства, приведшего страну на край гибели. От слов надо было перейти к действию - но действовать было некому, не было исполнителя. Ни один из заговорщиков не принадлежал к ближайшему окружению Гитлера и не имел доступа в ставку, рассчитывать приходилось лишь на какие-то случайные оказии - вроде того мартовского совещания в Смоленске, когда Тресков предпринял неудачную попытку взорвать самолет верховного главнокомандующего.

Мало того. Заговорщики имели, в общем, весьма расплывчатое представление о том, что же, собственно, предстоит им сделать после устранения фюрера. Кое-кому устранение-то и представлялось главной задачей, чуть ли не целью заговора: пришибить это исчадие, эту каналью, этого наглого, зарвавшегося ефрейтора, а все остальное уладится само собой. Должны же наконец, черт побери, взять верх исконные немецкие добродетели - здравый смысл, умеренность, уважение к порядку. Не исключено, что примерно так и представлял себе это в марте тот же Тресков, подсовывая адъютанту фюрера посылочку с английской "замазкой". Если бы спустя тридцать минут в штаб поступило сообщение о гибели самолета, он должен был известить об этом коллег в Берлине - передать им эстафету. На этом его миссия кончалась. Что конкретно должны были делать в таком случае люди Ольбрихта, он уже не знал - отчасти по конспиративному правилу "ограниченной осведомленности", а отчасти и потому, что это плохо представлял себе и сам Ольбрихт. В принципе, должна была быть задействована "Валькирия", а дальше уж - как получится...

С тех пор прошло полгода, но планы заговорщиков не стали за это время ни более четкими, ни лучше разработанными. Можно подумать, что и на них лежал отпечаток той же фатальной недодуманности, что отличала вообще все стратегические разработки гитлеровского командования. А в сущности, почему бы и нет? Безумие заразительно, и фюрер вполне мог привить сотрудникам генштаба свою одержимость "интуицией", презрение к трезвому расчету.

Так или иначе, но осенью сорок третьего года - в самый благоприятный момент, когда партийное руководство Германии еще не оправилось после орловско-белгородской катастрофы и последовавшего за нею крушения альянса с Италией, - заговорщики не предприняли ничего, чтобы попытаться достичь своих целей. Если учесть размах заговора хотя бы в высших военных кругах, это бездействие может показаться странным - но оно легко объяснимо. Во-первых, у заговорщиков не было четко сформулированной конечной цели, то есть программы действий. Во-вторых, среди них не было пока человека, способного действовать и организовать действия других. Иными словами, заговор еще не имел руководителя.

Подполковник службы генерального штаба Клаус граф Шенк фон Штауффенберг закончил курс лечения только в середине сентября. Собственно, не совсем даже закончил; для протезирования левой руки требовалась еще одна операция, но он от нее отказался. "О протезах будем думать после победы, - сказал он своему хирургу, - сейчас есть заботы поважнее". Навестив семью в Бамберге, он приехал в Берлин и первого октября приступил к исполнению обязанностей на новом месте службы - в общевойсковом управлении Главного командования сухопутных войск.

Среди представленных ему на Бендлерштрассе сослуживцев оказался и тот физик, о котором недавно говорил Фабиан. Физика подполковник помнил еще по Франции. По правде сказать, тот не показался ему тогда особенно интересным человеком: не нацист, конечно, и вел себя вполне порядочно, но было в нем что-то такое... какая-то ограниченность, что ли. Да, именно - ограниченность интересов. Жалея таких людей, Штауффенберг втайне относился к ним несколько свысока. Ничего не мог с собой поделать - они были ему просто неинтересны. И именно к ним он всегда вменял себе в обязанность быть вдвойне внимательным, это было своего рода покаяние: относиться свысока к кому бы то ни было граф считал признаком душевного плебейства.

Сейчас он поздоровался с капитаном Дорнбергером особенно сердечно и без усилия над собой. Ему в самом деле приятно было вспомнить идиллические времена службы в 6-й танковой - Франция, сороковой год, когда война казалась чуть ли не джентльменским видом спорта. Каким он был тогда болваном, сколько вздора бродило у него в голове, стыдно вспомнить... А Дорнбергер, тогда еще лейтенант, не разбирался в поэзии, это верно, зато во многом другом разбирался совсем не плохо и мысли высказывал весьма здравые - при всей своей "ограниченности". Так что не исключено, что Фабиан действительно знал, кого рекомендовать.

Ольбрихт, когда Штауффенберг поинтересовался его мнением о новом сотруднике, тоже отозвался положительно. Бернардис, сказал он, уже вводит капитана в курс дела, и успешно. Разговор шел без опасений, из штаба Ольбрихт привез подполковника в пустующую квартиру одного приятеля в районе Ванзее, надежно гарантированную от прослушивания (здесь даже не было телефона).

- Дорнбергера к нам направил абвер, - сказал генерал, - я поначалу опасался даже, что это их человек. Потом оказалось - нет, не имеет никакого отношения. Мне, признаться, это более по душе. Но почему они тогда о нем хлопотали, не могу понять. Вы думаете, так просто было вытащить его из-под Сталинграда?

- Да, его собирались использовать по другой линии, насколько мне известно. Все это хорошо, вам удалось собрать неплохую группу, но - только прошу, поймите меня правильно! - это еще не организация. Пока это лишь... - Штауффенберг приподнял с подлокотника искалеченную левую руку и пошевелил пальцами (их было всего три), словно пытаясь нащупать в воздухе нечто неопределенное. - Я даже затрудняюсь определить, это скорее движение, что ли. Движение единомышленников... приблизительно знающих, чего они хотят. Или даже нет! Это просто сообщество людей, объединенных только отрицанием.

- Это уже не так мало.

- Для действия? Этого абсолютно недостаточно, экселенц, - возразил подполковник почтительным, но твердым тоном. - Смею вас уверить! Для того чтобы действовать, надо прежде всего четко видеть конечную цель. А мы пока знаем лишь, против чего готовы подняться; но - во имя чего?

- Странный вопрос, граф.

- Вы можете на него ответить?

- Разумеется: во имя блага Германии.

- Простите, не понял. Какую Германию вы имеете в виду - образца тысяча девятьсот девятнадцатого? Или тысяча восемьсот семидесятого? Да и потом, что значит "благо Германии"? Адольф Шикльгрубер, например, совершенно непоколебимо уверен, что высшее благо Германии выражено формулой: "Один народ, одна империя, один вождь"...

- Что же вы предлагаете?

- К сожалению, пока ничего. Пока я могу лишь констатировать прискорбный факт отсутствия четкой положительной программы у людей, готовых совершить государственный переворот. Да еще во время войны! Большая ответственность, господин генерал.

- Неужели вы думаете, подполковник, - негромко спросил Ольбрихт, - что я ежечасно не ощущаю ее тяжести? Отсутствие программы - это плохо, согласен. Но что делать, мы не политическая партия! Армия всегда вне политики, это не ее дело... Хотя бывают случаи, когда армии приходится исправлять то, что натворили политиканы. Наша страна оказалась теперь именно в такой ситуации, и поэтому я сознательно иду на нарушение присяги, на государственную измену - не будем бояться слов. Сейчас нам приходится действовать... а с программой или без нее - это уже деталь. Программами пусть потом занимаются штатские, - добавил Ольбрихт с примирительной улыбкой. - Рюмочку "кюммеля"?

Не дожидаясь ответа, он встал, подошел к буфету, раскрыл скрипучие дверцы. За высокими окнами уже смеркалось, но света не было - воздушную тревогу объявили час назад. Ольбрихт расставил на курительном столике бутылку, рюмки, ящичек с сигарами.

- Теща до сих пор не может примириться с нашей манерой пить, - заметил Штауффенберг. - Считает ее варварской.

- В каком смысле?

- Пить, ничем не закусывая. В России, говорит, так делают только безнадежные алкоголики.

- Любопытно. В самом деле, ваша супруга, кажется, отчасти русская?

- Ровно наполовину - тесть женился в России, когда был на дипломатической службе. Еще до первой войны.

- Да, да... Добрые старые времена, когда нашим дипломатам разрешали жениться на иностранках. - Ольбрихт вздохнул. - Барон фон Лерхенфельд, если не ошибаюсь? Я по долгу службы, как вы понимаете, ознакомился с вашим досье. Кстати, подполковник... графиня, надеюсь, в курсе?

- О, лишь в самых общих чертах. Итак, возвращаясь к нашим баранам! Я надеюсь быть правильно понятым; не мне брать на себя роль ментора - ни по возрасту, ни по стажу участия я на нее не гожусь, - но иногда человеку со стороны кое-что бывает виднее. Экселенц, я не случайно заговорил о программе: ее наличие - это необходимая предпосылка к действию, я имею в виду серьезное действие, а не какой-нибудь путч...

- Минутку! - Ольбрихт прислушался, протянул руку к приемничку, настроенному на волну службы оповещения ПВО, и усилил звук. Бесстрастный женский голос говорил монотонно, без интонаций: "...северной полосе воздушного пространства рейха, угрожаемые районы Штральзунд, Анклам, Штеттин..."

- На сей раз мимо. - Ольбрихт прикрутил звук до едва слышного бормотания и обернулся к Штауффенбергу. - Значит, вы считаете...

- Да, я считаю, что нельзя действовать, пока нет программы, но и не действовать уже нельзя: у нас просто нет времени! Войну надо кончать немедленно, завтра будет поздно. Одно дело - предложить русским мир сейчас, когда мы еще стоим на Днепре, удерживаем Кубань и Белоруссию...