Чтение 9–й страницы книги ~Ганя~

пронизали меня ее слова. Она говорит, соображал я, что если я полюблю
другую, то я изменился, стало быть, она не изменилась, стало быть, она
меня...

Но от радости я не посмел докончить этот мудрый вывод.

И тем не менее изменилась она, а не я. Та самая Ганя, которая всего
полгода назад была маленькой девочкой, не знавшей, что такое мир божий, и
которой в голову бы не пришло говорить о чувствах, потому что подобный
разговор был для нее китайской грамотой, теперь вела его так непринужденно
и умело, как будто повторяла заученный урок. Как развился и стал гибок
этот недавно еще детский ум! Но с девушками бывают такие чудеса. Нередко,
с вечера уснув ребенком, наутро просыпается девушка, с иным миром мыслей и
чувств. Для Гани, впечатлительной от природы, с ее прозорливостью и
восприимчивостью, события, происшедшие за эти полгода, исполнившиеся
шестнадцать лет, другой круг общества, учение, быть может, украдкой
прочитанные книги - все это было более чем достаточно.

А пока что мы шли рядом в глубоком молчании. Первая теперь нарушила
его Ганя.

- Итак, вы влюблены, пан Генрик?

- Возможно, - ответил я, улыбнувшись.

- И будете тосковать по Варшаве?

- Нет, Ганя. Я рад бы никогда отсюда не уезжать.

Ганя бросила на меня быстрый взгляд. Видимо, она хотела что-то
сказать, но промолчала, однако через минуту легонько хлопнула зонтом по
платью и сказала, словно отвечая собственным мыслям:

- Ах, как я ребячлива!

- Почему ты это говоришь, Ганя? - спросил я.

- Да так. Сядемте на эту скамейку и поговорим о чем-нибудь другом. Не
правда ли, какой красивый отсюда вид? - неожиданно спросила она со
знакомой уже мне усмешкой в уголках рта.

Она села на скамейку неподалеку от аллеи, под огромной липой, откуда
действительно открывался очень красивый вид на пруд, плотину и лес за
прудом. Ганя показала мне на него зонтиком, но я, хотя и был любителем
красивых видов, теперь не имел ни малейшего желания им любоваться, потому
что, во-первых, превосходно его знал, во-вторых, подле меня сидела Ганя,
во сто крат красивее всего, что ее окружало, и, наконец, я думал совсем не
о том.

- Как прелестно отражаются эти деревья в воде, - говорила Ганя.

- Я вижу, ты художница, - ответил я, не глядя ни на деревья, ни на
воду.

- Ксендз Людвик учит меня рисовать. О, я многому научилась за то
время, когда вас тут не было, я хотела... Но что с вами? Вы сердитесь на
меня?

- Нет, Ганя, я не сержусь, да и не мог бы сердиться на тебя, но я
вижу, что ты обходишь мой вопрос и что... да, мы оба играем в прятки,
вместо того чтобы поговорить откровенно и искренне, как в былые времена.
Может быть, ты не ощущаешь этого, но мне больно, Ганя!..

Эти простые слова имели лишь тот результат, что привели нас обоих в
страшное смущение. Ганя, правда, протянула мне обе руки, и я сжал ее руки,
пожалуй, даже чересчур сильно и, - о ужас! - быстро нагнувшись, расцеловал
их как-то совсем не так, как подобает опекуну. Тут уж мы оба смешались до
крайности: она вспыхнула так, что у нее даже шея покраснела, я - тоже, и
мы окончательно замолчали, не зная, как начать этот якобы искренний и
откровенный разговор.

Потом она взглянула на меня, я на нее, и снова щеки у нас стали
кумачовыми. Так мы и сидели рядом, как две куклы, мне казалось, я слышу
учащенное биение своего сердца. Положение наше становилось невыносимым.
Минутами я чувствовал, как кто-то одной рукой хватает меня за шиворот и
хочет бросить к ее ногам, и в то же время другой держит за волосы и не
пускает. Вдруг Ганя вскочила и быстро, сконфуженно проговорила:

- Мне пора идти, в этот час у меня урок с мадам д'Ив: уже около
одиннадцати.

Мы отправились домой той же самой дорогой. Шли мы, как и раньше,
молча, я, как и раньше, сбивал хлыстом венчики цветов, но она их уже не
жалела.

Вот так вернулись наши прежние отношения, нечего сказать!

<Иисусе, Мария! Да что же это со мной делается?> - спросил я себя,
когда Ганя оставила меня одного. Я был влюблен так, что у меня волосы
встали дыбом.

Тем временем ко мне подошел ксендз Людвик и повел осматривать
хозяйство. По дороге он рассказал мне множество разных подробностей,
касающихся нашего имения, которые ничуть меня не занимали, хотя я делал
вид, что внимательно слушаю.

Брат мой Казик, пользуясь каникулами, целые дни проводил вне дома: в
конюшне, в лесу, с ружьем на лошади или в лодке; сейчас он тоже оказался
во дворе фермы, объезжая молодых лошадей из табуна. Увидев меня с
ксендзом, он подлетел к нам галопом на рыжем жеребце, бешено метавшемся
под ним, и заставил нас восторгаться его статью, резвостью и аллюром,
затем соскочил с коня и пошел с нами. Все вместе мы обошли конюшни, хлева
и овины и уже собрались в поле, когда нам дали знать, что приехал отец и
что нужно возвращаться домой. Отец встретил меня с необычной горячностью.
Узнав об экзаменах, он обнял меня и заявил, что с этого дня будет считать
меня взрослым. И действительно, его обращение со мной сильно изменилось.
Он стал относиться ко мне проще и сердечнее. Сразу же заговорил со мной о
делах нашего поместья, сообщил мне, что намеревается прикупить одно из
соседних имений, и спросил, что я об этом думаю. Я понял, что он нарочно
говорит об этом, чтобы показать мне, как сам он серьезно относится к моему
положению взрослого старшего сына в семье. При этом я видел, что он
действительно доволен мной и моими успехами в учении. Никогда он не
смотрел на меня с такой любовью, как теперь. Его родительскому тщеславию
безмерно льстили привезенные мной свидетельства преподавателей. К тому же
я заметил, что он испытывает мой характер, образ мыслей и понятия о чести
и умышленно задает мне разные вопросы, чтобы по ним составить себе
суждение обо мне. Как видно, этот родительский экзамен прошел успешно,
потому что своих философских и социальных воззрений, столь отличных от
отцовских, я не высказывал, а в других взглядах мы не могли не сойтись.
Поэтому обычно суровое мужественное лицо отца сейчас просветлело. В этот
же день он осыпал меня подарками, среди которых была и пара пистолетов; из
этих пистолетов он недавно стрелялся с паном Цоллем, на них были пометки
еще нескольких поединков, в которых он участвовал в молодые годы, когда
служил в войске. Затем я получил великолепного коня восточных кровей и
старинную дедовскую саблю с рукоятью, усыпанной каменьями, и широким
дамасским клинком, на котором золотом по стали были вычеканены образ
богоматери и надпись: <Иисусе, Мария!> Сабля эта считалась одной из
драгоценнейших фамильных реликвий и к тому же издавна и неизменно была
предметом мечтаний моих и Казика, потому что железо она рубила, как щепки.
Вручая мне саблю, отец выхватил ее из ножен и несколько раз взмахнул ею,
так что в воздухе засвистело и комната озарилась сиянием; потом он
начертал ею крест над моей головой, поцеловал образ богоматери и наконец
передал ее мне со словами: <В достойные руки! Я не покрыл ее позором, не
опозорь и ты!> Тут мы бросились друг другу в объятия, а саблю тем временем
с восторгом схватил Казик, отличавшийся незаурядной силой, хотя был едва
пятнадцатилетним мальчиком; сжимая ее в руке, он принялся делать выпады с
быстротой и точностью, которой не постыдился бы ни один опытный учитель
фехтования. Отец, с удовольствием глядя на него, сказал:

- Этот будет вояка; но ведь и ты фехтуешь не хуже? Не правда ли?

- Не хуже, отец. С Казиком я еще справлюсь. Из всех товарищей, с
которыми я вместе учился, только один фехтовал лучше меня.

- Кто же это?

- Селим Мирза.

Отец поморщился.

- Ах, Мирза! Но ты, должно быть, сильней его.

- Единственно благодаря этому я не отстаю от него. Ну да с Селимом мы
никогда не подеремся.

- Э! Всяко бывает, - ответил мой отец.

В этот день после обеда мы все сидели на просторной, увитой хмелем
террасе, с которой открывался вид на огромный двор и тенистую, обсаженную
липами дорогу вдали. Мадам д'Ив вязала крючком покров для алтаря, отец и
ксендз Людвик курили трубки, прихлебывая черный кофе, Казик вертелся
вокруг террасы, следя глазами за воздушными пируэтами ласточек, в которых
ему очень хотелось пострелять, чего отец ему не позволял, а мы с Ганей
рассматривали привезенные мной рисунки и меньше всего думали о рисунках;
по крайней мере, мне они служили только средством незаметно для других
любоваться Ганей.

- Ну что, пан опекун, как ты нашел Ганю? Очень подурнела, не правда
ли? - шутливо спросил меня отец, поглядывая на девушку.

Я принялся с особым вниманием изучать какой-то рисунок и ответил,
укрывшись за листом бумаги:

- Не могу сказать, что она подурнела, но выросла и изменилась.

- Пан Генрик уже упрекал меня в этом, - непринужденно отозвалась
Ганя.

Меня поразила ее смелость и самообладание: я не мог бы так
непринужденно упоминать об этих упреках.

- Да что там - похорошела она или подурнела, - вмешался ксендз
Людвик, - а вот уроки она усваивает быстро и хорошо. Пусть мадам скажет,
как скоро она выучилась французскому.

Должен заметить, что ксендз Людвик, человек вообще весьма
образованный, французского не знал и не мог его одолеть, хотя столько лет
прожил под одним кровом с мадам д'Ив. А бедняга, как назло, питал слабость
именно к французскому языку и знание его считал непременным условием
высшего образования.