Чтение 9–й страницы книги ~Мари из Порт-ан-Бессена~

- Здравствуйте!..

- Иди-ка быстро переодевайся, а то хозяйка устроит тебе...

- Почему?

- Ты разве не должна была вернуться к четырем часам?

- Я опоздала на автобус.

- Иди быстрей!

Мари отнюдь не спешила, напротив! Она никогда не тратила столько времени на переодевание и довольно долго просидела, ничего не делая, на краю кровати с чулками в руке, свесив голые ноги на пол.

Невозможно было бы объяснить, о чем она размышляет. Впрочем, это и не было размышлением. Сначала она ощущала лишь приятное тепло в груди; ей казалось, что надежды приобретают более ясные очертания. Потом, оглядывая свою мансарду и говоря себе, что все это ненадолго, она загрустила.

- Ну где же ты. Мари?

- Иду...

Она повеселела, и всех, кого знала, обслуживала с удовольствием, особенно стариков, которые приходили к ее отцу еще тогда, когда она была маленькой.

Затем она поела на кухне, на углу стола, подкладывая в суп побольше сметаны, когда хозяйка смотрела в другую сторону.

- Что ты делала в Шербуре? - спросила женщина, возившаяся с кастрюлями. Видела свою сестру?

- Да...

- Это она, кажется, живет с Шателаром? Он так и не собрался снарядить свой корабль? Капитан целыми днями торчит в кафе...

Можно было так и сидеть, есть и разговаривать, неопределенно думая в то же время совсем о других вещах, потом - еще о чем-то, достаточно занятном.

- Скажите, мадам Леон...

- Что?

- Я очень хотела бы несколько дней ночевать дома...

- С чего бы это?

- Моя сестра здесь...

- Которая у Шателара?

- Они больше не живут вместе. Может быть, она уедет в Париж, а пока...

И этим вечером в десять часов Мари открыла двери кафе, задержалась на мгновение у порога, накидывая плащ на голову, потом ринулась вперед, бегом пересекла набережную, перебежала мост, вскарабкалась по склону и пришла домой запыхавшись, как в годы, когда была маленькой.

В доме горел свет. Одиль еще не легла. Полено догорало в очаге, поскольку печи в доме не было. Большая родительская постель стояла в углу напротив шкафа. На столе керосиновая лампа освещала куски белого полотна.

- Что это ты делаешь? - забеспокоилась Мари, освобождаясь от плаща и сабо.

- Тебе штанишки...

- А размер ты мой знаешь, дурочка?

- Я прикинула, что чуть меньше, чем у меня...

Это был странный вечер, не похожий ни на какой другой. Одиль делала выкройку. Мари разговаривала, держа булавки во рту. Они едва не поругались, споря о том, как подрубать ткань.

- Что ты поела?

- Ничего... В доме же ничего нет...

- А ты, индюшка, не могла сходить к колбаснику?

Можно сказать, что Мари подчинила себе старшую сестру.

- Ты ляжешь у стенки... У тебя все еще такие же холодные ноги? Спокойной ночи.

- Как глупо... - вздохнула Одиль.

- Что глупо?

- Зачем он все-таки поднялся наверх.

Короткими фразами они поговорили в темноте еще немного, обо всем, что приходило в голову; мало-помалу постель стала нагреваться теплом их тел.

В шесть часов Мари бесшумно собралась на работу и на углу стола оставила деньги, чтобы Одиль смогла купить себе поесть.

Через два дня Одиль устроилась уже словно навсегда, окружив себя своим привычным беспорядком, мелкими привычками, остатками еды, всегда валявшимися на столе, и полупустыми чашками кофе, потому что он был ее страстью.

Когда в десять часов вечера Мари возвращалась и закрывала за собой дверь, весь мир, кроме них двоих, переставал существовать. Воздух пах горящим деревом и жареной рыбой, как когда-то давно. Они даже пустили ход стенных часов, которые старый друг их отца выиграл на бильярде и поменял на несколько корзин омаров.

- Ты все еще не получала писем?

- Они после долгих споров послали объявление в газету в Кане. Одиль хотела написать "горничная", но ее сестра возразила: она такая же горничная, как и генерал, она не умеет даже чисто закончить стежок!

И все-таки!.. Они написали "горничная"!.. Они не особенно томились ожиданием, поскольку особого значения это не имело, и продолжали шить для Мари, строго наблюдавшей за ходом дела.

- Если бы у нас была швейная машинка, - вздыхала Одиль. Машинка для полудюжины рубашек и штанишек! - О нем новостей так и нет...

- Нет... Его капитан звонил ему...

- Ну и?

- Ну и ничего.

- А Марсель?

- Тоже ничего.

В свое время, по мере того как они взрослели, сестры вели кухонное хозяйство, согнувшись над очагом, в сабо, дверных передниках; приглядывали за Улиткой.

- Скажи-ка, Мари...

- Что?

- Я вот тут подумала... Почему бы нам не поехать в Париж вдвоем?..

- Потому, моя милая, что я не хочу ехать в Париж.

- Почему?

- Да потому, что мне и здесь хорошо...

У Одили не было необходимости вставать рано, и спать ей не хотелось. Она долго крутилась в постели от желания поговорить.

- Ты спишь?

- Да.

- Что это ты нашла хорошего в Порте?

- Мне кажется, здесь хорошо.

- В "Морском кафе"? Подавать рыбакам выпивку?

- Нет...

- Что же тогда?

- Дай мне уснуть.

Тишина. Неровное дыхание.

- Ты спишь?

- Да, я же тебе сказала!

- Скажи мне по-честному. У тебя есть любовник?

- Не исключено...

- А кто он?

- Оставь меня в покое.

- Я его знаю?

Мари поднялась, босиком прошла зажечь лампу и встала перед сестрой, прищурившей от света глаза.

- Так ты не хочешь оставить меня в покое, да? Добиваешься, чтобы я вернулась ночевать в свою комнату при кафе?

- Что ты злишься? Я же имею право знать...

- Ладно! Так знай, что я никогда не уеду из Порта... И что я выйду замуж... И что я буду жить по ту сторону бухты в таком же доме, как те два красных...

Это были два известных, единственных в своем роде дома. Один из них принадлежал судовладельцу, имевшему три корабля и командовавшему одним из них. Другой дом принадлежал новому доктору, большому и бородатому, отцу шестерых или семерых детей.

Казалось, оба эти дома куплены по каталогу, как игрушки, такие они были веселые и нарядные. Именно таким ребенок воображает некий идеальный дом-с очень высокой крышей, ярко-красный, с гаражом слева, с террасой и балконами, с окнами скорее широкими, чем высокими, в стиле английских коттеджей.

В четырнадцать лет Мари хотела стать нянькой у детей судовладельца, так ей нравилась выложенная белой керамической плиткой кухня, где был газ, а каждая кастрюля висела на своем никелированном крючке.

- Теперь ты довольна? - бросила она сестре, грызя зеленое яблоко.

- Что это ты замышляешь?

- Ничего я не замышляю. Просто я хочу иметь такой же дом, как эти... Их тогда будет не два, а три, вот и все. У меня будут дети и прислуга, чтобы ими заниматься.

- Ложись! Постель стынет.

- А кто этого хотел? У моего мужа будет маленький автомобиль, и в дни его возвращения с моря мы будем ездить в кино, в Байо.

- Кто он?

- О ком ты?

- Ну, муж...

- Увидишь, девочка, позднее. Подвинься. Твоя толстая попа заняла все место. Спокойной ночи...

- Ты не хочешь сказать, кто он? - в полудреме все еще настаивала Одиль.

Мари, засыпая, продолжала сосать кусок яблока.

Они знали, что нужно соблюсти некие формальности, но всегда думали, что с ними можно и подождать, поэтому как-то утром Мари была удивлена, увидев одноколку дядюшки Пенсмена, остановившуюся перед кафе.

- Одевайся побыстрей, нам нужно в Байо, - сказал он ей, поприветствовав сначала хозяина и положив свой кнут на стол. - Нужно явиться к мировому судье. Я написал, чтобы Одиль тоже была там.

- Одиль не получила письма.

- Почему?

- Потому что ее больше нет в Шербуре... Она здесь.

Бывали дни, когда у Мари возникало желание подшучивать над людьми, и особенно она любила подшучивать над дядюшкой Пенсменом, у которого были смешные рыжие усы, всегда влажные, как у некоторых спаниелей.

- Скажи ей, чтобы она собиралась... Буссю будет там в час...

Ветер задувал так сильно, что Пенсмен тревожился за откидной верх своей повозки. Мари с сестрой съежились позади под лошадиной попоной, которая приятно пахла и в которой застряло много колючих соломин. Мари видела Пенсмена в профиль. Время от времени она толкала локтем сестру, потому что у дядюшки Пенсмена опять на кончике носа повисала капля; эта капля мгновение дрожала и наконец соединялась с такими же каплями, уже скатившимися в усы.

- Ваша тетя тоже ждет нас, - сказал он так, будто обещал им шоколаду.

- Как она себя чувствует?

- Неплохо, если бы не расширение вен... Но на той неделе в Байо должен приехать специалист, может, он сумеет что-нибудь сделать?

Действительно, они все собрались вместе под крытым входом здания мирового суда; там был ужасный сквозняк, и у Мари снова защекотало в носу. В соответствии с обстоятельствами они были в глубоком трауре, за исключением Одили, оставившей свою вуаль в Шербуре. Бледно-синее небо и крутящиеся на месте опавшие листья наводили на мысль о Дне всех святых <Празднуется 1 ноября.>.

- Одиль, конечно, совершеннолетняя, - заявил Пенсмен после того, как бросил взгляд на свою жену. - Я буду опекуном других, а Буссю - вторым опекуном.

Он говорил это так, как говорят, отправляясь с визитом и давая последние наставления: "Пивное, не суй пальцы в нос..."

Все было обговорено! Оставалось только поставить подписи! Пенсмен уже взялся за ручку двери, когда Мари произнесла:

- Я не нуждаюсь в опекуне...

- Да как же так! Как - не нуждаешься! Тебе семнадцать лет...

- Нет, дядя, уже три дня, как восемнадцать. Я хочу получить все права, как Берта.

- Кто эта Берта?

- Девушка из Порта. Она мне объяснила...

Было очевидно, что назревает ссора. Пенсмен покраснел от гнева. Его жена тряслась от негодования.

- Порядочной девушке незачем становиться независимой...

- А мне незачем становиться порядочной девушкой. Ты идешь, Одиль?

Она увлекла сестру за собой внутрь, где, как в церкви, были пустые скамьи, зеленоватые голые стены и что-то вроде прилавка на возвышении, за которым какой-то человек перебирал бумаги.

Буссю и Пенсмен тоже, в свою очередь, вбежали вслед за сестрами.

- Послушай, Мари... Одиль! Ты-то поумнее ее.

Место не было ни торжественным, ни внушительным.

- Извините, мсье, - сказала Мари человеку с бумагами, - вы не могли бы мне сказать, где тут найти не очень дорого адвоката?

К счастью, они прибыли раньше времени! Они могли обсуждать свои дела, никому не мешая. Мари чуть было не получила оплеуху от Пенсмена, но того вовремя удержала жена.

Вошли какие-то люди, сначала - лысый мужчина, усевшийся в углу в ожидании своей очереди, потом две рыночные торговки, оставшиеся стоять в глубине зала.

Мари в коридоре, еще более грязном и холодном, чем судебный зал, нашла адвоката в черной мантии, совсем молодого, с усиками под Чаплина.

- Вот... Я хочу, чтобы вы пошли со мной и помогли мне получить все права.

Сколько вы с меня возьмете?

И теперь адвокат с широкими рукавами разговаривал с Пенсменом и Буссю, пытаясь их успокоить. Он обещал Мари взять с нее не больше пятидесяти франков.

С улицы доносился очень далекий шум; в суде становилось то очень холодно, то слишком жарко; все изнывали, не зная, куда себя деть. Скамейки были слишком малы для тетушки Пенсмен. Буссю, наевшийся улиток, испытывал жажду, и ему очень хотелось выйти пропустить стаканчик.

Наконец появился некий господин с желтыми зубами и учтивым видом, он уселся за стол, и адвокат стал с ним говорить, то и дело показывая на Мари взглядом.

- Другие дети - Жозеф, Юбер, Улитка - отсутствовали, но и о них шел разговор. Позвали Пенсмена, потом Буссю. Беседа шла тихо. Новые посетители заняли места на скамейках и пытались понять, что происходит.

- Мадмуазель Ле Флем...

Одиль вышла вперед.

- Ваше имя Мари Ле Флем?

- Нет, я Одиль...

Тогда подошла Мари.

- Вы желаете подтвердить совершеннолетие? Вам восемнадцать лет, как следует из записей гражданского состояния...

- И я хотела бы стать опекуном Улитки, - заявила она, бросая вызов своим дядьям и тетке. - А моя сестра могла бы стать опекуном мальчиков...

Об этом вопрос вообще не ставился. Секретарь суда растерялся. Стали перечитывать бумаги, искать другие, недостающие. Пенсмен, стоя перед судьей, потерял дар речи и подталкивал жену, чтобы говорила она.

Мари следила таким взглядом за адвокатом, как сделавший ставку на бегах не отрывает глаз от своей лошади на беговой дорожке.

- Главное, не поддавайтесь моей тетке. Я вам дам на двадцать пять франков больше...

Через полчаса все было закончено. Конечно, предстояло еще выполнить множество формальностей, но Мари стала, так сказать, полностью независимой.

- Идем! - сказала Мари сестре, беря ее за руку.

И, не попрощавшись с родственниками, с достоинством вышла. На улице она взглянула на церковные часы и объявила:

- У нас до автобуса осталось время поесть пирожных.

Они съели их, затем сели в плохо освещенный автобус и устроились сзади.

Одаль спросила:

- Зачем ты все это сделала?

- Затем!

- Ты слышала, что они сказали? Ничего нельзя продать, ничего вынести из дома или с корабля до того, как...

- Ну, так!