Чтение 9–й страницы книги ~Враги~

– Он сопротивлялся и погиб в перестрелке, – сообщил Алексей. – В общем, утром вошли в город. Нас не ждали. Начался дикий переполох. Некоторые большевики решили, что левые эсеры устроили переворот, а анархисты и эсеры решили, что переворот начали большевики, и был момент, когда “свой своя побиваша”. Взяли телеграф, почту, телефон практически без боя. Адмирал хорошо учится на чужом опыте. Жарко было только на штурме Смольного и здания Чека, там лучшие части красных стояли. Но, как уже сказал, нападение было неожиданным, так что наши потери в четыре раза меньше, чем у защищавшихся. Вот, собственно, и все. Я должен извиниться. Хотел зайти к вам сразу, но была куча дел. Я, как и остальные, сплю сейчас по четыре-пять часов в день.

– Это я уже понял по вашему заморенному виду, – сказал Санин. – Спасибо, что меня, старика, не забыли. На следующий же день после переворота явились матросы и самым грубым образом выкинули всех моих подселенцев на улицу.

– Они выполняли приказ верховного правителя о возвращении незаконно захваченного имущества, – пожал плечами Алексей. – Я лишь попросил начать с вашей квартиры.

– Откуда это в вас? – вдруг спросил Санин.

– Что? – не понял Алексей.

– Да это презрение к чужим жизням, – проговорил Санин. – Я же помню вас... э-э-э... в четырнадцатом и раньше. Вы не были жестоки. Только не возражайте мне. Уплотнили меня, конечно, незаконно. Но ведь это были семьи рабочих и солдат, а не злобные чекисты и ненавистные вам большевики. Но я даже не об этом. Не знаю и не хочу знать степень вашего личного участия во всех событиях. Хотя я так понимаю, что она весьма существенна. Почему вы решили, что можете повелевать чужими жизнями? Почему считаете себя вправе стрелять в лоб, спасибо еще не в затылок, когда сочтете нужным?

При упоминании о выстреле в лоб Алексей вздрогнул. Помолчав, он произнес:

– Время такое. Идет война, уже гражданская. Если не убьешь, убьют тебя. Никто не хочет отступать, и тут уже не до красивых разговоров.

– А вы абсолютно уверены, что правы? – поднял брови Санин. – Впрочем, что я говорю. Раз уже лично вы спокойно угробили несколько десятков своих и чужих и собираетесь гробить еще сотнями и тысячами, значит, уверены. Ну, да бог вам судья. Меня интересует, когда это произошло. Когда тот романтичный юноша, что записывался на флот с надеждой изменить историю и спасти человеческие жизни, превратился в бравого офицера, посылающего людей в штыки и без тени сомнения выбрасывающего на февральский мороз семьи с детьми? Я, кстати, нашел им жилье. Но почему я, а не вы?

– Но по-иному нельзя, – сжал кулак Алексей, – Иначе сомнут нас. И тогда мера зла превысит ту, которую установим сейчас мы.

– Я боюсь, что кое в чем вы правы, – вздохнул Санин. – И как историк, и как человек, я понимаю вас. Хотя жесткость в борьбе с противником и жестокость к населению – это далеко не одно и то же. Более того, я вовсе не против вашего переворота. На второй день после него в продаже появился коньяк. Ужасного качества и очень дорогой, конечно, и не идущий ни в какое сравнение с довоенным. Но все же! Вновь стали открываться независимые газеты. Люди потихоньку начинают без опаски ходить по улицам и перестают вздрагивать от стука в дверь. О терроре я пока молчу. Вашему режиму восемь дней, и мы еще посмотрим, как он поведет себя дальше. Но то, что вы никого не расстреляли из захваченных в плен, отпустили, разоружив, рядовых бойцов рабочих отрядов и объявили о подготовке открытого судебного процесса над главарями, мне очень нравится. Однако я о другом. Хоть режьте меня, не верю, что тот Леша Татищев из четырнадцатого года мог спокойно отдать приказ о расстреле или выселить многодетные семьи. А сейчас я вижу перед собой подполковника, который, если надо, огнем и мечом пройдет по любой земле, защищая свои идеи. Леша, не прошло еще и четырех лет. Скажите мне, когда?

Помолчав, Алексей произнес:

– Не знаю. Это происходило постепенно. Может быть, когда первый немецкий снаряд ухнул в палубу “Пересвета” и я понял, что, если мои артиллеристы не будут стрелять метко, мы все погибнем. Может, когда пьяные матросы с красными бантами в петлицах избивали меня на улицах Хельсинки и не убили лишь потому, что сами едва стояли на ногах. Не знаю... Время такое – убивай, чтобы не быть убитым. Хотя, вы правы, мы не только защищаемся. Но здесь и сейчас по-другому нельзя. Либо стоять в стороне, либо драться. И если уж драться, то до конца.

– А я вот не дерусь, – произнес Санин, снова разливая коньяк по рюмочкам. – И знаете почему? Не потому, что мне плевать на все. Просто, прожив на свете без малого пятьдесят семь лет, я научился кое-что видеть и понимать. Я знаю: если народ хочет воевать, он будет жить в вечно воюющей и в конце концов разоренной войнами стране. И никакие миротворцы на самых высоких государственных постах не предотвратят этого. Если народ хочет воровать и грабить, он будет жить в разворованной и разграбленной стране, ставьте хоть кристально честных политиков, хоть лучших в мире полицейских во главе государства. А вот если народ хочет жить и созидать и при этом имеет силы, чтобы защитить свои права, он будет жить в богатой, свободной и процветающей стране, сколько бы большевиков и фашистов ни рвалось к власти в ней. Так вот: то, что я увидел здесь, в Северороссии, вселило в меня оптимизм. Здесь действительно живет народ-трудяга, свободолюбие из него так и не смогли выбить. Здесь нет ни национализма, ни веронетерпимости. В Северороссии это невозможно. Так складывалась история, что, не умея договариваться и уважать друг друга, они бы погибли. Большую часть населения здесь составляют русские, немцы и выходцы из других европейских стран, которые хотят жить тихой бюргерской жизнью. А значит, эта страна будет жить именно такой жизнью, сколько бы политических волн на нее ни накатывало. Какая армия кого разобьет, какая идеология победит, не важно. Смутные времена возможны, но если народ хочет покоя и порядка, он их получит. Давайте за это и выпьем. Они снова чокнулись.

– Ваши слова да богу бы в уши, – вздохнул Алексей. – Но я считаю необходимым бороться за тот мир, в который верю.

– Что же, надеюсь на ваш разум, – вздохнул Санин. – Только не давайте себя обмануть.

Жена Санина, неся поднос с тремя чашками чая, вошла в комнату.

– Ах, Аннушка! – воскликнул Санин, вскакивая и помогая жене поставить поднос на стол. – Ты бы меня позвала помочь. Ну, садись, свет мой, выпей с нами.

– Хватит, ради бога, совсем чуть-чуть, – зарделась Анна.

Налив коньяку жене, Санин снова наполнил рюмки гостю и себе. Все трое чокнулись и выпили.

– Мне решительно хватит, – положил руку на рюмку Алексей, уловив новое поползновение Санина к бутылке. – Сегодня еще работать.

– Как знаете, – пожал плечами Санин. – Ну что же, расскажите нам, господин подполковник, как крепятся рубежи государства новопровозглашенного?

– Это самый сложный вопрос, профессор, – начал Алексей, старательно изображая нерадивого студента из анекдота. – Формально независимость Северороссии восстановлена в границах тысяча семьсот сорок первого года. Это значит, что в нее входят земли Новгородской, Псковской и Архангельской губерний, включая Карелию, Эстонию и Финляндию. Но в Финляндии идет своя гражданская война, а командующий финской белой армией генерал Маннергейм заявил, что требует независимости Финляндии и только на этих условиях готов вести переговоры. Мы туда и не совались, поставив лишь кордоны на дорогах Карельского перешейка. О Карелии вообще речи нет. Туда даже у Советов руки не дошли, и в некоторых волостях правят еще царские чиновники. В Архангельске Северный флот тоже восстал, взял власть. Но что там творится на самом деле, сам черт не разберет. Вице-адмирал Макторг гнет свою линию на реставрацию североросской монархии, и с ним еще надо наладить отношения. И здесь уж точно не до демаркации границы по оленеводческим пастбищам. Эстония оккупирована немцами, которые вообще ничего не ответили на нашу ноту с просьбой о признании. О признании Северороссии пока объявили только Британия и Королевство Таиланд. На правом берегу Наровы стоят остатки армии генерала Юденича, который вообще пока никого не признал. Он принадлежит к великоросскому дворянскому дому, а семьдесят процентов его солдат и офицеров – из губерний центральной России. Как они поведут себя в данной ситуации, предвидеть невозможно. Высылать пограничную стражу на Нарову адмирал запретил, поскольку это-де может послужить предлогом для самоотделения Эстонии. Да какая, к черту, граница, если Кингисеппская волостная управа заявила о создании Кингисеппской автономии и вроде даже начала выпускать свои деньги. В Пскове сейчас идут уличные бои между рабочими дружинами и присягнувшими нам ингрийскими стрелками, так что о выставлении кордонов в Псковской губернии еще и думать рано. Под Новгородом стоял корпус генерала Раевского. Узнав о перевороте в Петербурге, Раевский ввел свои войска в город и арестовал всех большевиков, эсеров и анархистов. Но правит он по законам Российской империи, Северороссии не присягал, хотя вроде согласился на переговоры с Оладьиным как с представителем иностранного государства. Адмирал сейчас там, и полтора часа назад я получил от него телеграмму с требованием выехать в Новгород и приступить к демаркации границы, при поддержке корпуса Раевского, по территории Новгородской губернии. Вот, собственно, что у нас нынче деется.

– Ну что же, Алексей, – хмыкнул Санин, – из всего вышеуслышанного я могу сделать вывод, что вас вывели в тираж.

– Как?! – У Алексея от удивления отпала челюсть.

– Насколько я понимаю, – улыбнулся Санин, – у господина адмирала проблем сейчас больше чем достаточно. Установление границы – вопрос, конечно, важный, но, простите, далеко не в первом десятке по списку. Вы человек молодой, энергичный, смелый, кроме того, обладаете информацией, которая крайне нужна адмиралу. Собственно, эта осведомленность – единственное, что делает вас по-настоящему сильным в политическом раскладе. Как должен был поступить адмирал, имея такого партнера? С одной стороны, вас терять нельзя ни в коем случае. А значит, надо дать достаточно серьезный пост и показать блестящую перспективу на будущее. С другой стороны, вам нельзя давать реальных полномочий. Ведь тогда, со своими знаниями, вы можете сыграть свою игру в обход его персоны. Простите меня, Алексей, вы хоть и боевой офицер, и подполковничьи погоны носите, но вы еще юнец зеленый. Вам, кажется, двадцать два только что исполнилось. Извините, забыл поздравить. Ну так вот, если бы не война, вы бы еще только готовились к защите диплома в университете. Конечно, сейчас ваш опыт значительно шире, чем у обычного выпускника университета, даже начала двадцать первого века. Но в действительности, еще раз простите, все ваши особые таланты пока ограничиваются умением метко стрелять от бедра. Вы даже не в состоянии самостоятельно провести судно средних размеров через пролив, а уже планируете управлять государством. И в политике, и в экономике, и в управлении массами людей вы еще салага, милый мой. Это только большевики полагают, что сопливый шкет, руководствуясь революционным сознанием, способен управлять и банком, и полком, и заводом, а старый подпольщик равно годится и в командармы, и в министры финансов. Ваш адмирал – человек очень разумный и грамотный, да ко всему искушенный в различных интригах, судя по его указам и воззваниям, которые я уже восьмой день читаю. Ему такая блажь в голову не придет. Хотите, об заклад побьемся, что, как только возникнет необходимость по-настоящему строить границу, вам прикажут сдать дела какому-нибудь профессиональному пограничнику, присягнувшему Северороссии? Конечно, вы получите новый, еще более звучный пост. Возможно, это будет даже повышение. Но как бы высоко вас ни поставили, сохранится одна особенность. Вы никогда не будете ответственны за принятие сколь-либо серьезных решений. По простой причине – чем вы сильнее, тем опаснее для властей предержащих. Извините, не хотел огорчать, но кто-то должен был вам это сказать, чтобы уберечь от ошибок.

Алексей сидел, опустив голову. Выдержав минутную паузу, Санин продолжил:

– Ладно, Леша, не берите в голову. Я лишь хотел, чтобы вы осознали реальное положение вещей. Путь в политику вам вовсе не заказан. Просто надо понять, как работают ее механизмы, чтобы не оказаться ими перемолотым. Вы еще очень юны. Учитесь, познавайте мир. И бог вам в помощь. Кстати, я даже рад, что так получилось.

– Почему? – Алексей удивленно поднял глаза.

– Избитая истина, – хмыкнул Санин. – Революция всегда пожирает своих детей. Или отцов, называйте как хотите. Но мне бы очень не хотелось, чтобы пожрали вас.

– Почему? – в недоумении повторил вопрос Алексей.

– Здесь куча причин, – ухмыльнулся Санин. – Но главная, как мне кажется, в том, что революция – это прежде всего крушение старого. А значит, всегда вольница, вседозволенность, бардак, если хотите. Государство долго так жить не может. Но за революционное лихолетье формируется целый слой людей, привыкших жить именно таким образом. Не подчиняться никому и ничему, решать любые вопросы, руководствуясь так называемым “революционным сознанием”, управлять финансами, министерствами и экономикой, размахивая маузером. Притом именно эти люди и оказываются на большинстве высших государственных постов. Старое-то они разрушают весьма эффективно, а вот построить новое никак не способны, И вот тогда либо народ, уставший от революционных встрясок, тихо убирает своих новых правителей, либо новый диктатор начинает аккуратно замещать пламенных революционеров, которые к тому же его считают равным среди многих, простыми бюрократами, для которых он – олицетворение священной власти. Ваш адмирал или будет вынужден стать обычным диктатором, или проиграет первые же свободные послевоенные выборы. Увы. А вам, людям, помогавшим ему во время переворота, особенно осторожными быть советую. Так или иначе, по вам ударят. И чем выше была ваша власть в годы потрясений, тем жестче будет удар.

– Как же это произойдет? – спросил Алексей.

– А это уж, господа, зависит от того, какое государство вы построите, – развел руками Санин. – Если нормальное, то вас тихо выведут в отставку. А если “чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй”, то, простите, коли вовремя ноги не унесете, можете и головы лишиться.

Они помолчали. Потом, взглянув на часы, Алексей спохватился:

– Простите, Дмитрий Андреевич, мне пора. Решительно нет больше времени сидеть.

– В добрый час. – Санин поднялся. – Спросить только хотел. Судьба Павла вам неизвестна?

По тому, как задал этот вопрос Санин, Алексей понял, что судьба Павла волнует его более всего. Очевидно, профессор задал его только в конце беседы лишь потому, что пытался понять позицию Алексея и боялся навредить Павлу своим вопросом.

– Он в кронштадтской тюрьме, – сухо проговорил Алексей, – скоро его переведут в замок и будут допрашивать. Надеюсь, не так, как меня. А потом – суд, по законам Российской империи, за содеянное. В первых лицах он не ходил, так что смертная казнь ему, надеюсь, не грозит. Но лет десять–пятнадцать каторги, полагаю, светят.

– Ну, бог даст, свидимся еще, – протянул Санин руку для прощального рукопожатия. – Хотя, ребята, жаль, что у вас так все вышло.

* * *

Алексей, перепрыгивая через две ступеньки, взлетел по широкой лестнице Новгородской губернской управы, прошел в приемную и был встречен возгласом мичмана, вернее, уже лейтенанта Вайсберга:

– Здравия желаю, господин подполковник. Адмирал ждет вас.

Козырнув и пройдя через открывшиеся двери в приемный зал, Алексей увидел четырех человек, сидящих за совещательным столом. Одним из них был Оладьин, в полном адмиральском облачении, при всех орденах и регалиях; вторым – вице-адмирал Вайсберг, также одетый словно на парад. Напротив них сидели два армейских генерала в полевой форме.

Выйдя строевым шагом на середину зала, Алексей отдал честь и отрапортовал:

– Господин верховный главнокомандующий, командир пограничной стражи подполковник Татищев в сопровождении корпуса пограничной стражи по вашему приказанию прибыл.

Окончив доклад, он принял стойку “смирно”, ожидая дальнейших распоряжений. На лицах сидящих людей читалось напряжение. Очевидно, перед приходом Алексея в комнате состоялся весьма тяжелый разговор.

– Садитесь, – буркнул адмирал, указывая на стул рядом с собой. Когда Алексей сел, Оладьин представил остальных:

– Генерал-полковник Юденич, генерал-майор Раевский. Ввожу вас в курс дела, подполковник. Час назад нами была достигнута договоренность, согласно которой генералы Юденич и Раевский признают Северороссию и позволяют своим подчиненным, желающим перейти к нам на службу, принять присягу Северороссии и уволиться из своих частей. В обмен на это мы признаем их части подразделениями иностранной союзной армии на нашей территории и берем на довольствие. Кроме того, позволяем производить набор в свои ряды русских добровольцев, проживающих на нашей территории или приехавших сюда. Однако пятнадцать минут назад мы получили из Берлина телеграмму. Кайзер готов признать восстановление Северороссии и ее нейтралитет на следующих условиях: разоружение русских войск, находящихся на территории Северороссии, отказ от притязаний на Эстонию и Финляндию как на составные части государства и размещение германских войск на территории Псковской, Новгородской и Архангельских губерний, а также Ингерманландии. В противном случае кайзер будет считать Северороссию страной, находящейся в состоянии войны с ним, и предпримет боевые действия против нас. Срок ультиматума истекает послезавтра, третьего марта, в девять часов.

– Оккупация, – откинулся на спинку стула Алексей.

– Кайзер логичен, – произнес Вайсберг. – Вы, господин адмирал, получили признание Англии и ее союз. Естественно, что Берлин опасается вашего вступления в войну на стороне Антанты. Чтобы обезопасить себя, в Эстонии и Финляндии он постарается, как минимум, установить дружественные себе режимы. Я бы действовал так же.

– Что скажете о противостоящих вам германских силах, господин Юденич? – негромко произнес адмирал.

– После массового дезертирства, организованного большевиками, у меня остался один человек против шести солдат генерала Гутьера, – отозвался тот. – Это по всему фронту, и по Нарове, и к югу от Чудского озера. Конечно, немцы уже не те, что в четырнадцатом и пятнадцатом, но и мои не лучше. Армия деморализована. Хоть какое-то желание драться осталось только у офицеров,

– Если привести мой корпус, сколько продержимся? – вступил Раевский,

– Не более недели, – помотал головой Юденич, – Но скажите мне ради бога, за что мы будем драться? За благодатное правление господина верховного правителя Северороссии? Нет уж, господа. Союзники так союзники. Или выступаете с нами, или мы отводим войска.

– В Северороссии гражданская война, – печально произнес Оладьин. – Добро бы нам еще грозила война на два фронта. А где хоть один фронт? Сегодня к утру взяли Псков, и тут же обнаружились какие-то анархистские части в Луге, объявившие о создании анархистской республики. Перекрыли железнодорожное сообщение, паразиты. Туда направились ингрийские стрелки, но сколько еще будет продолжаться этот бардак, никто не знает. Нельзя одновременно сражаться с немцами на западе и гоняться за красными и черными по лесам. Кроме того, народ устал от войны. Только дав мир, мы сможем удержать власть, это факт. Иначе – снова большевики.

– Не забывайте, господа, – заговорил Вайсберг, – что большевики ведут в Брест-Литовске сепаратные переговоры с немцами о мире. Если договор будет подписан, в ближайшие дни мы можем оказаться один на один со всем германским восточным фронтом. Это безумие.

– Но я хочу, чтобы вы знали, господа моряки, – заявил Раевский, – оружие мы не сложим. Если попробуете силой выполнить ультиматум немцев, будем защищаться. Хотите поднять лапки перед кайзером – воля ваша. Но мы пойдем на Москву.

– С немцами, союзниками большевиков, в тылу – это безумие! – выпалил Вайсберг.

В комнате повисло молчание.

– Принять ультиматум – это значит отказаться от Эстонии и Финляндии, – проворчал Оладьин.

– Не принять его – значит обречь себя на поражение, – подал голос Алексей. – Немцы разобьют нас за несколько недель. Мир между ними и большевиками будет подписан со дня на день*. Тогда красные еще и ударят нам в тыл, и поделят территорию с немцами. Делить чужое они умеют.

– Предпочитаете капитуляцию гибели в бою, господин подполковник? – презрительно скривился Юденич.

– Предпочитаю потерять малое, чтобы сохранить большое, – парировал Алексей. – Лучше отступить, чтобы продолжить борьбу, чем глупо пасть в неравном бою.

– И в качестве этого малого вы решили сдать части русской армии, находящиеся на вашей территории! – вспылил Раевский.

– Не может быть и речи, чтобы мы продали своих братьев по оружию, – хлопнул ладонью по столу Оладьин.

– Разоружение российских частей – одно из основных требований немцев! – гаркнул Вайсберг. – Не выполнить это условие – все равно что отвергнуть весь ультиматум.

* В нашем мире Брестский мирный договор, по которому Россия отказывалась от Финляндии, всей Прибалтики, Белоруссии и Украины, а также обширных территорий на границе с Турцией, и обязалась демобилизовать армию и выплатить контрибуцию в 6 млрд золотых марок, был подписан 3 марта 1918 г.

– Поэтому его надо выполнить, – размеренно произнес Алексей. – Но здесь нет ни слова о североросских войсках. Если у Франции есть иностранный легион, почему бы ему не быть у Северороссии? Пусть у нас будет русский легион, состоящий из частей генералов Юденича и Раевского. Я понимаю ваш скепсис, господа, – обратился он к генералам, – но сейчас, боюсь, это единственный шанс сохранить ваши части в целости и при оружии. В конце концов, поражение Германии неизбежно. Я полагаю, если адмирал Оладьин даст вам честное слово не расформировывать ваши части и предоставить свободу действий после денонсации договора с немцами, этого будет достаточно.

– Согласятся ли на это немцы? – с сомнением покачал головой Вайсберг.

– Они люди разумные, – улыбнулся Алексей, – и понимают, что если с красной заразой не справимся мы, то с анархо-болыпевистской партизанщиной и подпольем придется иметь дело им.

– Неплохо, – хмыкнул Вайсберг. – Ведь, приняв ультиматум, мы можем выдвинуть встречное требование немцам – не препятствовать, раз уж они признают нас, в подавлении антигосударственных выступлений. Это шанс сохранить армию и флот, и даже создать полицейскую систему в условиях оккупации.

– Хорошо, – произнес Оладьин после продолжительного молчания. – Теперь я хочу знать, господа, готовы ли ваши войска войти в состав вооруженных сил Северороссии в качестве отдельного русского легиона под командованием генерал-полковника Юденича?

В зале повисла тишина. Наконец Юденич произнес:

– Вы даете слово офицера, адмирал, что не расформируете наши части и позволите им выйти из-под вашего командования, как только немецкая оккупация будет завершена, а также при установлении в России законной власти?

– Даю слово, – отчеканил адмирал.

– Я принимаю ваши условия, – кивнул Юденич.

– Я принимаю, – подтвердил Раевский.

– Хорошо, – положил ладони на стол адмирал. – Вступайте, господин вице-адмирал, в телеграфную переписку с Берлином. Наши условия принятия ультиматума: признать нас законным правительством Северороссии, сохранить наши вооруженные силы и не препятствовать нашей борьбе с антигосударственными и террористическими элементами.

– Есть! – Вайсберг поднялся и вышел.

– Каковы будут ваши распоряжения, господин верховный правитель? – приосанился Алексей.

– Приступайте к организации охраны границы по намеченной нами линии, – бросил адмирал.

Эпизод 8 НОВЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Павел погладил рукой старинную каменную стену и ощутил холод, будто пропитавший ее за века. “Интересно, – подумал он, – Лешка сидел в этой камере? Как изменчива судьба. Сначала он, теперь я. А потом? Наши победят, в этом нет сомнений. Дожить бы. Отступая, беляки могут нас и замочить. Обидно будет. Какие планы, какие возможности! Я хочу дожить. Я должен дожить. Я не могу допустить позорного двадцатого съезда, который поведет страну к гибели. До пятьдесят третьего года все нормально... Стоп, почему нормально? Ведь будет еще сорок первый? И я в силах предотвратить поражения первых лет. А как? Сталина я видел, смотрел в его тигриные глаза и понял, что об известных мне тайнах надо молчать. Иначе он вырвет их из меня вместе с жилами и кишками. Да, прав Лешка: если мы допустим появление атомной бомбы у Гитлера к сорок первому году, даже если другая к этому моменту будет у Сталина, это может привести к мировой катастрофе. Разведка работает, надо молчать.

Не ошибся ли я, делая на Сталина ставку в истории? Нет и нет. Я же знаю, он строитель великой социалистической империи, той империи, в которой я мечтаю жить. Люди для него винтики, материал. Но это правильно, так и должно быть. И я буду винтиком, во имя этой будущей великой империи, которая распространится на весь мир. Быть винтиком в такой империи – это большое счастье. Куда лучше, чем прозябать мелким лавочником в буржуазном государстве.

Но если я буду винтиком, как я смогу предотвратить страшный июнь сорок первого? Очень просто: надо всего лишь убедить Сталина напасть на Гитлера за неделю до роковой даты. Да, я читал исследования всех этих антикоммунистов о планах Сталина первым напасть на Гитлера. Бред, но одна вещь там написана верно. Если нанести удар по армии, которая сосредоточена у границы и готовится к наступлению, но не готова к обороне, разгром может быть ужасающим. В той ситуации, которая должна сложиться, напасть на Гитлера будет удобно и логично. Франция в руинах. Италия и Испания – фашистские режимы со слабыми армиями. Англия и США – наши естественные союзники. Народы покоренных стран встречают нас как освободителей. Через полгода советская власть распространяется до Атлантики. Какие возможности! Стоп. Если это ясно мне, то гений Сталина это наверняка должен был... будет понять, и тогда... Значит, нападение все же готовилось, только начаться должно было позже! Ну и правильно, во имя социализма, за светлую идею. И я поддерживаю это. В моем мире не успели, но если я смогу подсказать правильную дату, все может измениться. Коли так, моя задача проще. Когда, по утверждениям наших демократов, планировалось нападение? Шестого июля. Гитлер напал двадцать второго июня, на две недели упредив сталинский удар, и нанес чудовищный урон. Что мне нужно? Всего лишь убедить Сталина, чтобы перенес дату наступления с шестого июля на восьмое июня. И тогда все сложится по-другому. Я сделаю это... Если выживу”.

Перед его мысленным взором вдруг предстал мир, который возникнет на Земле после окончательной победы социализма. Всеобщее счастье, мирный, радостный труд, царящая справедливость. Прекрасные дороги, великолепные дома, счастливые люди. Почему-то казалось, что в этом мире всегда будет светить солнце и невозможны обиды и недовольство. “Все это случится, пусть не скоро, но обязательно царство всеобщего счастья придет, – подумал он. – Если мы победим. И я сделаю все, чтобы мы победили. Но для этого надо выжить и освободиться!”

В бессильной злобе он ударил кулаком в стену. Боль пронзила всю руку.

Вот уже больше полутора месяцев он сидел в гроссмейстерском замке. Его перевели сюда из кронштадтской тюрьмы в первых числах марта. Вначале тюрьму охраняли матросы. Потом на их место заступили специально нанятые североросские надзиратели, еще в царской форме тюремной стражи, но уже с новыми кокардами и погонами. Весь март его ежедневно таскали на допросы. Следователя интересовала деятельность Павла в качестве сотрудника ЧК. Павел не особо запирался, поскольку к формированию подполья отношения не имел, а свою борьбу с контрреволюцией считал делом достойным и с гордостью рассказывал об успехах на этом поприще. Его соседей по камере, боцмана Хроменко и следователя ЧК Зальца, допрашивали не реже, возвращались они в камеру усталые. Однако Павел был вынужден признать, что следователи вели себя корректно и не применяли насилия.

Шестого марта “тюремный телеграф”, освоенный Павлом еще в “Крестах” в пятнадцатом году, сообщил о заключении Брестского мира между РСФСР и Германией. Десятого марта пришло известие, что немцы ввели свои войска на территорию Северороссии и в Петербурге уже обосновался небольшой немецкий гарнизон. Адмирал Оладьин покинул ставку в Новгороде, и неизвестно, по своей воле он это сделал или потому, что немцы против его возвращения в Петербург. Известие это не обрадовало и не огорчило Павла. Он сразу провел аналогию с Украиной, зная, что после ухода немцев эта территория ненадолго досталась белой армии, а потом была отвоевана советской властью. “Здесь будет то же самое”, – твердо решил он.

В начале апреля допросы закончились. Следователь объявил, что суд над участниками Советов и сотрудниками ЧК состоится в конце мая, и с тех пор узники коротали время в спорах о судьбах мирового коммунизма и в перестукивании с соседями. Кормили их исправно и день ото дня все лучше. Скука, тоска, безнадега.

* * *

Дверь с лязгом отворилась, и на пороге возник немецкий офицер в полевой форме и с пистолетом на боку. За ним, явно лебезя, следовал тюремный надзиратель.

– Встать, – скомандовал надзиратель.

Заключенные нехотя поднялись. Офицер заговорил по-немецки. Павел тут же пожалел, что недостаточно изучил этот язык за время подпольной работы в Северороссии. “Леха молодец, – подумал он, – английскую школу окончил еще в том мире. Дмитрий Андреевич сразу после того, как попал сюда, немецким серьезно занимался. А я – остолоп. Почему я сразу не понял, что в длительном поединке всегда побеждает тот, кто работает над собой? Не важно, сколько ты набрал оружия и союзников. Важно, что ты из себя представляешь сам”. Но тут тюремщик начал переводить, и Павел весь обратился в слух.

– Господа, мы уполномочены объявить вам, что вчера совет представителей Ингерманландии принял решение о выходе Ингерманландских земель из состава Северороссии. Совет принял решение создать на территории, исторически принадлежащей германскому народу, Ингрийское королевство. Монарший скипетр королевства сегодня согласился принять прямой наследник последнего гроссмейстера Ингерманландского ордена Зигмунд фон Бюлоф. Высочайшим указом всем лицам не германской крови, проживающим на территории Ингерманландского королевства, разрешено остаться на его земле и даже позволено соискать его подданства. Однако вы, будучи уличены в совершении уголовных преступлений на его территории, подлежите депортации в течение двадцати четырех часов. Поскольку у его величества есть достаточно оснований полагать, что по пересечении границы с Североросскими землями вы будете немедленно арестованы и преданы суду, его величество распорядился препроводить вас под конвоем через Эстонию и Латвию к границе РСФСР, где вы будете переданы местным властям. В настоящее время вам надлежит пройти во внутренний двор тюрьмы для оформления документов...

“А ведь это немецкий националистический переворот, – мелькнуло в голове у Павла. – Славно. Как говорил Владимир Ильич, чтобы победить врагов, надо перессорить их между собой. Нужно действовать” .

Он шагнул вперед и произнес:

– Господин офицер, я имею важное сообщение для правительства Ингрийского королевства.

* * *

Король Зигмунд Первый смерил большевика надменным взглядом. Сидящий перед ним коммунист, в кожанке, косоворотке, галифе и офицерских сапогах еще вчера был заключенным замка. Его замка. Замка, из которого правил этой землей его далекий предок – Альберт фон Бюлоф. Предок потерял свои владения из-за подлого предательства. Эта земля должна была принадлежать германцам. Это была воля Провидения, это было веление тевтонского духа, этого требовал естественный порядок вещей. Глупый случай отдал ее под власть славян на пять с половиной столетий. Он, Зигмунд, исправит эту ошибку истории. Коммунистическую шваль, благодаря которой соотечественники Зигмунда развалили проклятого славянского монстра, вознамерившегося править миром, он хотел выкинуть из королевства в первый же день своего правления. Но не получилось. Политика есть политика, и большевистская Россия, хоть и отделенная от Ингрийского королевства полосой земель этой никчемной Северороссии, призванной самой историей стать его вассалом, пока все же реальная сила, с которой придется считаться. Горделиво вскинув голову, Зигмунд произнес:

– Премьер-министр доложил, что вы обратились с предложениями относительно нашего союза с правительством Ленина. Скажите, однако, имеете ли вы полномочия делать такие предложения?

Стоящий рядом переводчик тут же начал переводить. Павел, до этого момента сосредоточенно рассматривавший богатое убранство кабинета Екатерининских времен, посмотрел на короля. “Высокомерен, – подумал он, – преисполнен чувства собственной значимости. Кажется, не понимает, что является марионеткой. Марионеткой даже не кайзера, а немецкого Генштаба. Похоже, не слишком умен и очень амбициозен, раз, великолепно зная русский язык, демонстративно им не пользуется и с первого же дня переехал в Зимний дворец. А вот у Оладьина хватило ума разместить свою ставку в Мраморном дворце. Хотя, кто его знает, как повернулось бы. Правил адмирал из Петербурга только семь дней, потом выехал в Новгород, а назад его, похоже, не пустили. Ладно, твое правление, Зигмунд, думаю, тоже длинным не будет. А пока используем твои амбиции в наших целях”. Дослушав перевод, он произнес:

– Ваше величество, я не имею верительных грамот, но выступаю как частное лицо, которое может связаться с самыми высокими членами советского правительства для заключения союза между нашими государствами. Союз этот более чем естественен. И для вас, и для нас русское правительство Северороссии представляет огромную опасность. Думаю, для вас не секрет, что Оладьин чрезвычайно амбициозен. Он не сможет не выступить против вас при первой же возможности. Для нас же белогвардейское движение Северороссии представляет не меньшую опасность. Мы убеждены, что оладьинцы сомкнутся с контрреволюционным движением в России. Мы с вами заинтересованы в одном: независимой Северороссии существовать не должно.

– И вы верите в союз между нами? – поднял брови Зигмунд. – Я – король, помазанник Божий. Вы – коммунист, ненавистник монархий.

– Но ведь министры кайзера смогли договориться с советским правительством, – парировал Павел. – Сможем договориться и мы. Как бы вы, положим, отнеслись к принятию под свой протекторат или даже к включению в состав королевства Псковской губернии, при условии перехода Новгородской губернии в состав РСФСР?

– А Архангельская губерния? – потер руки Зигмунд.

– Карелия – вам, остальные Архангельские земли – нам, – небрежно махнул рукой Павел.

– Для начала подтвердите свои полномочия, – оскалился Зигмунд.

– Мне нужна связь с Москвой, – потребовал Павел.

– Вас отведут в соседнюю комнату, оборудованную правительственной связью, – проворчал король.

Около четверти часа потратил Павел на то, чтобы объяснить московским телефонистам и сотрудникам ЧК на Лубянке, кто он и почему ему надо срочно услышать товарища Дзержинского. Наконец Павел услышал знакомый голос:

– Дзержинский у аппарата.

– Это Павел Сергеев, – крикнул Павел, – товарищ Федор.

– Товарищ Федор! – В обычно ровном голосе зазвучало удивление. – Где вы?

– В Зимнем дворце, – выпалил Павел. – У короля Зигмунда.

– Да, нам сообщили о перевороте в Петербурге, – процедил Дзержинский. – Вам что, приказали говорить от имени новых властей?

– Нет, я сам вступил с ними в переговоры. Открываются потрясающие перспективы.

– Какие могут быть перспективы в реакционном монархическом перевороте? – возмутился Дзержинский.

– Прикончить Оладьина и Северороссию, – ответил Павел и подумал: “Ну, Леха, держись”.

* * *

– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство. Полковник Посадников прибыл в ваше распоряжение.

Пожилой офицер мрачно смотрел на своего начальника, двадцатидвухлетнего полковника Татищева, получившего это звание только два дня назад.

Они стояли на пригорке. В ста метрах лежал берег Волхова, а там, за рекой, была уже немецкая территория, самопровозглашенное Ингерманландское королевство. Сюда, на берег Волхова, Посадников поехал сразу после переворота в Петербурге по приказу Оладьина. Разумеется, содеянное немцами вызвало в ставке адмирала бурю гнева. Но поделать Оладьин и его окружение ничего не могли. В день переворота немецкие части в полной боевой готовности стояли во всех ключевых точках, и было ясно, что малейшая попытка сопротивления приведет к быстрому разгрому верных североросскому правительству частей, низложению Оладьина и установлению на всей подконтрольной ему территории немецкого оккупационного режима. Приехавший в день переворота к адмиралу главнокомандующий группой германских войск в Северороссии в ультимативной форме потребовал признания Зигмунда и начала демаркации границы. Пришлось уступить... Впрочем, вскоре после этого в приватном разговоре с адмиралом Алексей получил “особые указания”, которые и намеревался теперь выполнить, устраивая границу с внезапно возникшим соседом.

– Рад приветствовать вас, – широко улыбнулся Алексей. – Мне сообщили, что вы знаток своего дела.

– Так точно, – ответил Посадников, – двадцать три года безупречной службы в пограничной страже.

– Это очень хорошо, – кивнул Алексей. – Мне чрезвычайно необходим ваш опыт. Как вы знаете, я не профессиональный пограничник.

– Знаю, – кивнул Посадников. – Я объехал посты на границе с ингрийцами и вынужден доложить, что охрана оставляет желать лучшего. Простите, но через ваши заставы слона можно протащить, не то что контрабанду.

– В моем распоряжении обычные полевые части... – развел руками Алексей.

Слова полковника неприятно кольнули его самолюбие. Но он понимал, что старый пограничный волк прав.

– Но есть определенные правила, – покачал головой Посадников. – Их надо соблюдать, даже если у вас под началом необученное ополчение. У границы свои законы.

– Разумеется, – кивнул Алексей. – Я рассчитываю на ваш опыт. Сейчас самое важное – организовать пограничную стражу на рубежах с Ингерманландским королевством. Потом надо будет заняться укреплением рубежей с Советами. И не извольте судить строго. Таких опытных пограничников, как вы, в моем распоряжении пока не было. Третьей на очереди стоит граница с Эстонией. Немцы вынудили адмирала признать ее отторжение от Северороссии... Но посмотрим, как дальше будут развиваться события. Вы назначаетесь с сегодняшнего дня заместителем начальника пограничной стражи Северороссии. То есть моим заместителем. Полагаю, мне предстоит еще многому научиться у вас. Впрочем, между теми задачами, что ставило перед пограничной стражей правительство Российской империи, и теми, что стоят перед нами, есть существенная разница. Вы служили в пограничной страже, подчиняющейся Министерству финансов*. Вашей главной задачей было – предотвратить контрабанду. Возможно, скоро в Северороссии снова наступит время, когда главной задачей пограничной службы будет соблюдение экономических интересов страны. Но сейчас мы выполняем сугубо военные функции. Посмотрите на тот берег. Там нет соседа, с которым мы собираемся жить в мире многие годы. Там лежит государство, начало войны с которым – это лишь вопрос времени. Мы не допустим отделения центральной, самой важной территории Северороссии. А наша граница с большевиками вообще формально не существует. Красная армия не переходит в наступление лишь потому, что не имеет для этого достаточно сил... пока. То же касается и вооруженных сил самопровозглашенного Ингерманландского королевства. Поэтому мы строим сейчас границы не для мирной жизни, а как будущую линию фронта.

– Понятно, – кивнул Посадников. – Значит, будем готовиться к войне.

* В Российской империи пограничная стража входила в систему Министерства финансов. Это вполне отражает ее основные задачи на тот момент – предотвращение контрабанды, соблюдение экономических интересов империи. Показательно, что при советской власти пограничные войска входили в систему ОГПУ–НКВД–МГБ–КГБ, что подчеркивает переориентацию их задач на нужды системы госбезопасности. Впрочем, в отличие от стран Европы, где пограничная стража возникала с целью взимания таможенных пошлин и предотвращения контрабанды, в России Петр Первый создал пограничную стражу для того, чтобы предотвратить повальное бегство крестьян, замученных своим бесправием и поборами помещиков и властей, в Речь Посполитую.

* * *

Ласковое майское солнце светило над Петербургом, когда “паккард”, ранее принадлежавший начальнику пограничной службы Северороссии, подкатил к дому на Кирочной улице. Тот факт, что недавно этот автомобиль принадлежал Алексею, а теперь был куплен для нужд советского полпредства, особенно радовал Павла. Расправив красный флажок на капоте, Павел взглянул на солнце и подумал: “Двадцать пятое мая. К концу года Северороссии не будет. Господи, если ты только есть, сделай так, чтобы Алексей попал ко мне в руки. Больше всего на свете я хочу увидеть его, когда он осознает, что все его надежды рухнули”.

Он толкнул дверь и вошел в подъезд. Отметив, что сейчас парадная убрана куда как лучше, чем зимой, он взбежал на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь открыла миловидная горничная.

– Я к Дмитрию Андреевичу, – опешил Павел.

– А, Пашенька, проходите, – раздался из глубины квартиры голос Санина.