Чтение 9–й страницы книги ~Чистовик~

Вот если бы и одно, и другое. И способности, и свободу…

Но собственно говоря, этим мы с Котей и заняты. Ведь верно?

Задумавшись, я докурил сигарету и выбросил ее в лужу за неимением в поле зрения урны. Интересно, ну почему человек уж если решил намусорить, то все-таки отправит свой окурок или смятый пакетик из-под чипсов куда-нибудь в кучу к уже имеющейся грязи? В крайнем случае – в ямку или в лужу, на обочину или в канаву. А тот, кто все же мусорит посреди дороги или тротуара, вызывает общее возмущение.

Наверное, в глубине души все, даже самые неряхи, понимают, что мусорить – нехорошо!

– И где же тут башня? – пробормотал я, озираясь в свете редких фонарей.

Жилой дом, трансформаторная подстанция, еще дом…

Ой!

Это был не дом.

Узенькое трехэтажное здание – один подъезд, по три окна на каждом этаже – было вовсе не жилым домом.

Это был еще один вариант башни таможенника!

Конечно, после домика Василисы в Харькове можно было и не удивляться. Это скорее мое обиталище выглядело необычно стильно даже со стороны Москвы, настоящей башней – пусть и водонапорной.

Но у Василисы в домике чувствовался запах иного мира. Ощущалась функция . Да и ее кузнечное увлечение было налицо.

А здесь – дом как дом.

Только довольно запущенный, как говорится, «пролетарский» дом.

На окнах грязноватые занавески и горшки с чахлыми цветочками. На крыше какая-то кривая антенна.

Дверь подъезда – деревянная, старая, обитая железом, крашеная недавно, но дрянной коричневой краской, уже пошедшей лохмотьями, из-под которой проступает старая синяя краска. Кодовый замок – дешевый, механический. Дверь, впрочем, все равно приоткрыта.

И изнутри доносится чей-то скрипучий и скандальный голос:

– Между прочим, это уже второй случай за год. Я сидел без интернета три часа! А вы еще отказывались ехать!

– Ну зачем вам интернет посреди но… – начал и тут же заткнулся чей-то усталый голос.

Я осторожно вошел в подъезд.

Воняло кошками. Вряд ли они тут реально жили, это была всего лишь имитация, мимикрия. По выщербленным ступенькам я поднялся на площадку первого этажа. Здесь была всего одна дверь – тоже полуоткрытая. Сквозь прохудившийся дерматин торчали клоки синтепона. Номер «1» болтался на одном шурупе. Изнутри шел свет.

Я заглянул внутрь – и тихонько вошел.

Комната начиналась сразу, без всякой прихожей. Очень большая, захламленная, но при этом удивительно чистая. Выглядела комната как воплощенный рай свихнувшегося на компьютерах тинейджера.

В одном углу большая и не застеленная кровать. Подушки не мешало бы взбить, а одеяло – расправить… похоже, на кровать падали и тут же засыпали мертвым сном.

В другом углу – какая-то навороченная плита. Неиспользуемая. На сверкающей стеклокерамике стояла простенькая микроволновка с открытой дверкой. Прямо на стеклянном поддоне микроволновки лежала четвертинка пиццы.

Третий угол – здоровенный шкаф с книжками. Пестрые растрепанные томики фантастики соседствовали с какими-то техническими пособиями в мягких обложках и серьезными, академического вида, темно-зелеными томами.

И четвертый угол – там и был краеугольный камень этого помещения.

Огромный компьютерный стол. Системный блок такого размера, что в него можно было бы запихнуть неплохой сервер. Два здоровенных монитора. Принтер и сканер. Кофеварка – мне показалось, что она подсоединена по ю-эс-би-кабелю к компьютеру, и я предпочел решить, что это и впрямь почудилось. А вот подставка под кофейную чашку была подключена к компьютеру без всякого сомнения. Знаем такие штуки, продавали их сотнями перед Новым годом и двадцать третьим февраля, лучший подарок для молодого сисадмина от его молодой сисадминихи…

И все это на столе помещалось легко и незаметно. Я же говорю – это был подлинный центр комнаты, даром что в углу.

А еще перед столом было Кресло.

Именно Кресло, с большой буквы. Что-то мне подсказывало, что эту исполинскую конструкцию из темной кожи, водруженную на легкомысленные ролики, просто так не купишь. Небось делают на заказ где-нибудь в Италии за очень большие деньги. Это было не просто место для сидения, на которое опускают зад, а что-то вроде кокона с высоченной спинкой, выдающимися вперед в районе изголовья «ушками», широченными подлокотниками. В общем, найдите фотографию Рокфеллера или Черчилля за работой – и вы поймете, что я имею в виду.

Но в образчике мебельного мастерства восседал вовсе не подросток, который смотрелся бы уместно в этой комнате, и не толстопузый начальник, который гармонировал бы с креслом. Кожаный монстр вмещал, будто скорлупа – подсохший орех, сухощавого седовласого старичка в обвислых на коленях брюках и замызганной рубашке с короткими рукавами.

Перед ним стояли два парня, моих ровесника, в униформе с надписями «Корбина-телеком» на спине. Между старичком и парнями лежала на уголке стола какая-то бумажка.

– Не подпишу акт приемки, – с явным удовольствием говорил старикан. – У меня с вами договор на круглосуточное обслуживание. А я три часа был без интернета!

– Два часа двадцать минут…

– Не важно! Ехали долго, чинили долго!

– Господин Цебриков, у вас дом старый, коммуникации все гнилые…

– Этот дом вас перестоит, молодые люди! – весело воскликнул старичок, и я подумал, что в этом трухлявый склочный пень на самом деле прав: дом будет стоять долго, очень долго…

Тут взгляд старика скользнул по мне. Похоже, мой возраст послужил причиной того, что и меня зачислили в интернет-провайдеры.

– А вы что можете сказать? – задорно воскликнул хрыч.

– А я по другому поводу, Николенька, – сказал я, не без содрогания обращаясь к старому скандалисту столь панибратски. – Мне всего-то в одну дверь войти, а в другую выйти.

Старик мигнул.

Потом молча расписался на бумажке.

Один из парней схватил ее, не сдержав вздоха облегчения, и оба корбиновца рванули к двери. Я подмигнул страдальцам. В ответ парень, урвавший подписанный акт приема работ, страдальчески закатил глаза.

Да уж. Сидеть на техподдержке – самое ужасное дело. А уж если найдется вот такой упертый склочник, так совсем пиши пропало…

За интернетчиками хлопнула дверь, по лестнице простучали шаги. Они явно спешили убраться.

– Что-то не припомню. – Старик сощурился, глядя на меня. – Раньше… не видались?

– Нет.

– Эх… – Он смотрел на меня и все никак не мог прийти к определенному выводу. – Ты… функционал?

– Бывший. – Я решил не врать.

– А… надоело на поводке сидеть? – Господин Цебриков подмигнул. – Эх… молодость. А мне, полагаешь, весело было? В году одна тысяча восемьсот шестьдесят шестом? Человеку немолодому, жизнью битому, но любознательному, получившему до обидного короткий поводок – три тысячи семь метров!

– Ой… – вздохнул я.

– До стен Кремля дойти мог, а внутрь уж ни-ни, – сказал старичок с такой обидой, будто привык ходить в Кремль на работу. А может, и впрямь привык? Кто знает, кем он был… – Человек я хоть и пожилой, но по натуре бойкий и свободолюбивый, легко ли мне было? А выдержал! Дождался телефона, радио, телевидения. Теперь – и вовсе просто. Весь мир рядом, и что мне поводок?

Я терпеливо подождал, пока он кончит хихикать, невольно глядя через плечо старичка в мониторы.

Да, забавно.

Насколько я мог понять, в обоих экранах был открыт один и тот же блог: электронный дневник, популярное развлечение молодых оболтусов и старых лентяев.

В одном мониторе старичок выступал от имени девушки, в другом – от имени парня. Оба персонажа азартно ругались. Целая толпа, вероятно – настоящих людей, комментировала происходящее.

– Забавы, забавы… – Старик проследил мой взгляд. – Осуждаете? Даром трачу время?

– Не мое дело, – сказал я.

– Разумный подход! Понимаете ли, молодой человек, с высоты прожитых лет я ясно вижу, что любое человеческое действие – суета сует. Любовь, ненависть, дружба, вера, презрение, ревность, ярость, патриотизм, вдохновение – все наши чувства сгорают и превращаются в ничто. И важно ли, любишь ли ты на самом деле… – Он запнулся и уточнил: – В силу возраста я вынужден исключить плотский компонент любви… или лишь имитируешь любовь, заставляя поверить и себя, и окружающих, что испытываешь неземные страсти?

– Не знаю. Наверное, все-таки важно.

– Вы молоды, – с теплой отеческой интонацией сказал старичок. – Ах, как вы молоды… А вы знаете, во время войны с Буонапарте я был еще моложе вас, я был совсем еще дитя, но столь же горяч и азартен. Убежал из папенькиной усадьбы на войну и целый год служил барабанщиком. И застрелил бы на месте любого, кто иронизировал бы по поводу моей любви, моей веры или моего патриотизма! Но, к счастью, времена меняются. Нынче дуэли не в ходу. И вообще все стало «лайт». Любовь-лайт, вера-лайт, патриотизм-лайт. А я вовсе не ропщу! На дворе лето, солнце светит, дети бегают, птички поют, войн и эпидемий нет. Все идет своим чередом! Все к лучшему в этом лучшем из миров, как говорил мудрец Вольтер…

– На дворе зима, – заметил я. – И ночь. Дети спят, птицы улетели в теплые края. Но войн и эпидемий вроде как нет. Зато есть террористы и СПИД.

– Куда вам? – резко спросил старик.

– В Орызалтан.

– В Орысултан, юноша. С вас… – Он наморщил лоб. – Право, не знаю! Функционалы проходят бесплатно, а вы бывший функционал… Я возьму с вас половинную цену.

– Хорошо.

– Четыреста восемьдесят рублей.

Я достал из куртки и отдал ему пятисотку.

– Сдачи не надо. Спасибо.

– А вот оскорблять меня чаевыми не надо, я вам не лакей! – строго сказал старичок. Достал из ящика стола банку из под «Редбула», заполненную мелочью, и торжественно вручил мне четыре пятака.

Пришлось взять.

После этого господин Николенька Цебриков неохотно встал из-за стола. Было в имени «Николенька» что-то ужасно фальшивое, как в современном нуворише, вздумавшем играть в старорусскую аристократию. Но при этом он-то как раз имел право и на слащаво, по нынешним временам, звучащее имя, и даже на свои выкаблучивания перед технарями. Если и впрямь – убежал из дома воевать с Наполеоном…

Надо же, уже и не удивляюсь таким вещам! Ко всему привыкаешь.

– Следуйте за мной, – торжественно сказал старик. – Нам нужен второй этаж, четвертая квартира…

Мы вышли за дверь. По грязненькой лестнице я стал подниматься вслед за Цебриковым. На втором этаже горела слабенькая лампочка без плафона. Имелись и две двери – с цифрами «3» и «4».

– А тройка куда ведет? – спросил я.

– Антик.

– У, – сказал я с понимающим видом. – Смешное место.

– Отсталый, нелепый, примитивный мир! Как можно – добровольно остановить научно-технический прогресс?

– А социальный?

– Социального прогресса вообще не существует, юноша. – Цебриков фыркнул. – Вот я вам такой пример приведу: в году одна тысяча восемьсот двадцать пятом приехал я в Санкт-Петербург посетить одну прелестную девицу, обсудить с ней «Северные цветы», первый выпуск, и нажраться с друзьями насколько денег хватит… А тут у Манежа – толпа. Знакомые офицеры. Сабли наголо, все несутся куда-то… Я им кричу: «Куда вас черт несет, карбонарии!» Бегу следом, увещеваю… Что там дальше случилось – знаешь, наверное? Ну так вот, а какой-то дурак квартальный на расследовании показал, будто я кричал «В каре против кавалерии!». У него, видать, уши давно шерстью заросли… И как я ни оправдывался, как ни возмущался – загремел вместе с декабристами. Был разжалован в солдаты, на Кавказе с дикими горцами воевал… Так вот, милый юноша! Скажите мне – чем отличаются те события почти двухсотлетней давности от нынешних? Глупая власть, восстанавливающая против себя народ; честолюбивые заговорщики, которым плевать на этот народ; трусливые караульные, готовые возвести понапраслину, лишь бы с себя вину снять; суд скорый и неправедный; волнения и жестокости на Кавказе… Скажите мне, существует ли такая вещь, как прогресс социальный, как развитие общества – от дурного к лучшему, от жестокого к гуманному?

Я молчал.

– Нет, нет и нет! – сказал Цебриков с чувством. – Вот потому я доволен своей нынешней участью. Мне не жмет цепь, на которой я сижу. Чудеса техники, возможность всемирового общения, чудная вольность нравов – во всем этом нахожу я настоящие успехи рода человеческого. А вовсе не в социальных институтах, которые служат лишь успокоению нравов черни и самообольщению правящих верхов.

– Значит, интернет? – спросил я.

– Да, – с вызовом ответил Цебриков. – Интернет. Телевизор. Телефон. Компьютер. Вот в чем величие человеческого духа! А за этой дверью – ваш Вероз. Добро пожаловать!

– Как мне найти таможенника Андрюшу? – спросил я.

– А, так вы проездом к нашим татарам? – Цебриков кивнул. – Сейчас все объясню.

Запустив руку в карман, он некоторое время рылся там, потом достал ключ – старинный, массивный. Похоже, его обиталище постепенно осовременивалось, мимикрировало под окружающую обстановку, а вот такие мелочи, как ключ, – не менялись.

А может, ключи и не могли меняться?

Он отпер дверь и торжественно протянул руку:

– Глядите!

Я поморгал от света – здесь утро уже наступило. Башня (или как оно с этой стороны выглядит?) стояла, как водится, уединенно – посреди какой-то мелкой малоэтажной застройки явно нежилого типа. Не то гаражи (хотя какие в Верозе гаражи?), не то сараюшки. По большей части с невысокими, в человеческий рост, куполами и крошечным ограждением. Интересно…

Что радовало – опять-таки, как водится, башня стояла на невысоком пригорке, и обзор был неплохой. Город начинался метрах в двухстах. Совершенно незнакомый, не похожий на Москву, с частыми башенками смутно знакомых очертаний…

– Минареты, что ли? – воскликнул я.

– Конечно. Тут нашей России вообще нет, юноша. Тут татары, там финны, здесь вятичи, там кривичи… Московия, если угодно ее так называть, занимает немного места и населена большой частью мусульманами. Хорошо хоть, здесь мусульмане не такие горячие, как у нас. – Старик фыркнул. – Вон, впереди, видите голубенький купол?

– Угу…

– Это храм Исы-пророка.

– Христа Спасителя? – догадался я.

– Именно. Место в городе почитаемое, красивое. Вы подходите к храму, заблудиться тут невозможно. Становитесь у ворот. Смотрите на десять-одиннадцать часов. И обнаруживаете чудную башенку с часами, птичкой и маленькой лавчонкой внизу.

Я смотрел на Цебрикова. Кажется, невольный герой восстания декабристов темнил. Точнее – разыгрывал меня. Что-то явно было нечисто.

– Мне… безопасно там? – Я кивнул на город.

– Если будете себя вести нормально, то да. Город как город. Ничем не лучше и не хуже нашей Москвы… Ах да! Вам нужна их валюта?

Я кивнул:

– Немножко. Перекусить. Сувенир какой-нибудь купить…

– А. Сувениры… – Старик серьезно кивнул. – Думаю, если вы поменяете тысячу рублей – этого вам хватит. Не слишком обременительная сумма?

Сумма, которую оставил мне в куртке Котя, вряд ли превышала пятнадцать—двадцать тысяч. И немало, и немного одновременно…

Я дал Николеньке тысячу. Старик вдруг крякнул, почесал затылок – и начал медленно спускаться вниз, явно пожалев о своем предложении. Я терпеливо дождался его возвращения и получил несколько голубовато-зеленых ассигнаций и пригоршню мелкой серебристой монеты.

– Девятьсот с небольшим тенге, – сказал Цебриков. – Как ни странно, нынешние курсы рубля и тенге очень близки.

– А язык?

– Да, вы же утратили свой дар глоссолалии. – Старик хихикнул. – Ничего, вас поймут, и вы всех поймете! Вы же через таможню идете. – Он поежился от порыва ветра, внезапно ворвавшегося с той стороны двери. – Ну так вы идете или нет?

– Иду, – быстро сказал я.

Хорошо известна фраза: «Поскобли русского – найдешь татарина». Фраза эта неоднократно ставила в тупик иностранцев. Что, собственно говоря, имеется в виду? Русские – это очень грязные татары? Или тут есть некий иносказательный смысл? Но какой?

Сами русские, да и татары, всегда считали, что эта фраза подчеркивает, как сильно перемешались в России «языки и народы». То есть ничего дурного во фразу не вкладывали, напротив, гордились эдаким примером закрепленного в пословицах интернационализма.

А ведь на самом-то деле про скобление русских высказывались первоначально как раз зарубежные гости России, и со смыслом предельно оскорбительным как для русских, так и татар: под тонким налетом цивилизации скрываются дикари.

К счастью, недостаточно цивилизованные для просвещенного европейского сарказма русские и татары подвоха не поняли. Стали с улыбкой повторять фразу – чем окончательно убедили мир в своем коварстве.

Но вот сейчас я оказался в такой странной версии России, где эта фраза имела полное право на существование. В мусульманской России!

Впрочем, одернул я себя, само слово «Россия» здесь не имело никакого смысла. Здесь нет России. А также Англии, Германии, США, Китая… Это мир городов-государств, лоскутных территорий, которые никогда не объединяются в империи. Каким-то образом функционалы задержали его в феодализме, в тех временах, когда «мы псковские» или «я казанский» значили куда больше, чем «я русский» или «я татарин». Все те же самые народы носились по Европе и Азии; энергично совокуплялись; завоевывали, уничтожали и ассимилировали друг друга; меняли веру, имена… Мало кто знает, что предки чеченцев, к примеру, были христианами, что татары – никакие не татары, а булгары, взявшие название племени татар, истребленных монголами еще во времена Чингисхана. История – дама ветреная и веселая, пусть даже ее юморок – большей частью черный.

Так что самую первую и самую бульварную ассоциацию «я попал в Россию, где у власти исламисты» можно смело отбросить. Я попал в город Орысалтан, существующий на месте Москвы в мире под названием Вероз. На месте Стокгольма там город Кимгим, на месте Киева – какая-нибудь Абабагаламага, вместо Парижа – тоже какой-нибудь Дыр-Бул-Щыл. (Наверное, только польский город Щецин, страшный своим названием для любого народа, пишущего латиницей, своего названия не сменил.)

А русских здесь нет и не было. И немцев. И тунгусов, и коряков, и татар, и башкир. Это – другой мир, только отчасти похожий…

С этой твердой мыслью я и вышел из таможни Николая Цебрикова. Оглянулся – и хмыкнул.

Из Орысултана таможня выглядела как… как склеп?

Как мавзолей?

Да, скорее – как мавзолей. Не тот, коммунистический, с мумией Ленина, что стоит на Красной площади, а как обычный восточный мавзолей: высокий сводчатый проем, в котором прячется небольшая дверь из резного дерева, купол над маленьким, три на три метра, строением из белого камня…

– Мама родная, – пробормотал я. – Так… я же на кладбище!

Таинственные сооружения вокруг сразу обрели смысл. Мавзолеи, усыпальницы. Восточное кладбище. А каким еще оно может быть в этом городе?

Но интересный же человек Цебриков, если его таможня «проросла» на кладбище…

Я шел вдоль мавзолеев, вглядываясь в надписи над дверями. Опять же странно – надписи были на русском. Да и русские имена встречались часто:

«Петра сына, Василия, место погребения. Да будет милость Аллаха над ним милостью щедрою! Именем Бога милостивого, милосердного. Каждая душа вкусит смерть, после вы вернетесь к нам!»

Или такая:

«Эй, приверженцы истинной веры! Будьте едины! Тогда вас ждет благоденствие! Сын Равиля, Искандер, покоится здесь».

Некоторые надписи ставили меня в тупик, еще раз напоминая, что я не на Земле:

«Нет Тенгри, кроме Аллаха. Мухаммед – посланник его!»

Большинство надписей украшала богатая резьба – цветы, геометрические узоры. Фотографий не было, но это вроде и в нашем мире у мусульман не принято.

Очень часто могильные надписи походили на философские или богословские изречения:

«Только с божьей помощью можно порвать со злом и стать достойным человеком! На примере меня, презренного, судите об этом!»

А потом я наткнулся на маленький мавзолей (дверка, похоже, там была так, для проформы), надпись над которым заставила меня вздрогнуть:

«В раю я, ласкает гурия меня. Но безутешен, вот и плачу, не мама мне она, не мама мне. Подходит ангел, дает игрушку. Но безутешен я и плачу: не папа мне он, знаю я».

Вся экзотика, все странности и чуждости этого мира вдруг стали совершенно не важными. Я стоял у детской могилы, и во что бы ни верили родители ребенка – в Христа, Аллаха, Тенгри или теорию эволюции Дарвина, – их горе было самым обычным и настоящим.

Я поежился, и вовсе не от ветра. Обхватил плечи руками и постоял, глядя на чужую могилу в чужом мире.

Вот только мир как-то сразу перестал быть чужим. Превратился из лаковой открытки, из эксперимента арканских естествоиспытателей в живую вселенную – ибо только в живой вселенной люди умирают.

– Не надо плакать, – сказал я вполголоса чужой могилке. И тихо пошел дальше по каменным дорожкам между мавзолеями, уже не заглядывая на надписи.

Интересно, а есть ли дети у функционалов?

Я вдруг всерьез задумался об этом. Только ли свобода передвижения – плата за способности функционала? Только ли поводок – оковы? Человек, в сущности, легко смиряется со своей несвободой и даже находит в ней выгоды, декабрист Николенька тому пример. А вот ради любимой, ради детей – способен сорваться с любой цепи и пойти на верную смерть.

Секс для большинства функционалов был любимым развлечением.

А вот семьи они, как правило, не имели…

Уже на выходе с кладбища, у высокой, с человеческий рост, каменной ограды, я встретил первых жителей Орысултана. Действительно, похожие на татар два немолодых уже человека. Одежда, впрочем, ничего этнического в себе не несла: ботинки, брюки, пальто…

Мы коротко раскланялись друг другу и разошлись, не проронив ни слова.

Что ж, первое испытание я прошел, удивления своим видом я у местных не вызываю…