Чтение 9–й страницы книги ~Храбр~

— А-а... Ну, я попробую, — согласился Илья.
— Помогайте ему, — велел князь гридням.
Солового общими усилиями отвязали от саней и усадили на них. Илья освободил ему пасть. Волот мучительно закашлялся.
— Ишь ты, прямо по-человечески, — заметил князь. — Вот же тварь.
Поднять великана, чтобы все оценили его вышину, не смогли — ноги, видно, совсем отнялись, Соловый падал. Но даже сидя он был ростом с Илью. А уж шириной...
Илья тихонько свистнул. Волот приоткрыл глаз и вдруг глянул на своего мучителя с такой бешеной злобой, что Илья едва не попятился. И свистнул еще.
— Затыкай уши, княже.
Князь послушно сунул руки под шапку.
Соловый опять закашлялся, сплюнул, негромко ухнул, глухо, но так, что эхо прокатилось по крышам.
— Давай-давай! — прикрикнул князь.
Илья свистнул как надо, по-лешачьи. И Соловый не выдержал, ответил.
Волот издал дикий вопль, от которого вскочил даже пьяный под столом, и полопались окна в тереме. Бояре полезли на забор, в страхе отшатнулись гридни, а митрополит упал на ровном месте.
Соловый визжал и улюлюкал. Он пытался вскочить с саней и попереть на Илью. Но только упал на колени и так остался стоять, раскачиваясь и мотая головой. С его мясистых губ летела пена. Теперь он только шипел.
— Слыхали? — спросил князь, оглядываясь. — Эй, а куда вы все?..
Посмотрел, как поднимают митрополита, и вроде бы остался доволен. Щелкнул пальцами, чтобы поднесли вина. Жадно выпил.
Подошел Добрыня.
— Теперь голову с плеч — и кончено дело, — сказал воевода. — Довольно тварь бессловесную мучить, веселиться пора.
Илья согласно кивнул.
— Прямо не знаю, — пробормотал князь, утираясь рукавом.
Илья и Добрыня, разом повернув головы, недоуменно уставились на него.
— Ну да, кричит, — объяснил князь. — И на черта похож. А на человека тоже похож. Разъясни, отец Феофил.
Митрополит был уже тут как тут.
— Трудный вопрос, сын мой. Я как раз говорил храбрам — существо это может вести свой род от одного с нами корня. От первого человека, созданного Господом. Мы все очень разные, ваша кожа бела, а моя смугла. А сколько удивительного народу приходилось мне встречать — и шестипалых, и волосатых, знал даже одного мальчика с хвостиком... И вот еще пример — бывало ли, чтобы ослица или коза понесла от человека?
— С этим мы боремся! — строго заявил Добрыня.
— ...А от панов женщины беременеют.
Илья потупился и шевельнул бородой — закусил губу.
— Повторяю — что теперь, крестить эту тварь?! — воскликнул Добрыня.
— Не знаю, — уклоничво ответил митрополит.
— Так он — кто? — захотел прямого ответа князь, тыча пальцем в Солового.
— Не знаю. Но есть мнение, что пан, йотун, леший, орк, как его ни называй — просто дикий человек.
Добрыня оглянулся на безучастного волота.
— Дикий человек?! — рявкнул воевода, наливаясь кровью. — Да это я дикий человек!!! На, погляди! Это мы с Урманином дикие! Хочешь, покажем, какие?!
— Полегче, а? — буркнул князь.
Толпа приглашенных, держась в отдалении, колыхалась. Никто не понимал, о чем спор. И кажется, сам князь не вполне сознавал, чего ему надо.
— Чего тебе надо? — резко спросил Добрыня.
Князь виновато поглядел на воеводу и совсем по-детски, как в те времена, когда Добрыня был ему дядькой, сказал:
— Боюсь греха.
Добрыня воспринял княжий ответ тоже не по-взрослому. Схватился за голову и, бормоча: «Ох, только не это опять, что угодно, только не это...» — ушел к столам. Перед ним испуганно расступались.
Митрополит старательно отворачивался от князя, чуя, какую невкусную кашу заварил своими рассуждениями. Князь уже отказывался казнить разбойников, говоря, что это не по-христиански. Находило на него временами, чем дальше, тем чаще, особенно под медом.
Он не метил в святые, просто был далеко не молод, устал, и многочисленные прошлые грехи, пускай усердно замоленные, его тяготили. А грехи за ним числились не простые — страшные, княжьи. Бог ему, может, простил, зато сам он год от года все больше мучился и новых грехов боялся.
Особенно под медом.
Толпа встревоженно перешептывалась.
Добрыня жадно пил вино, запрокинув кувшин.
Князь мучился.
Митрополит страдал.
Озадаченный Илья чесал в затылке.
Соловый все стоял на коленях, пуская слюни.
И тут до Ильи дошло, что творится.
— Ага, — сказал он. — Ну, раз так... Ладно.
Он шагнул к Соловому, знаком показал гридням, чтобы отодвинулись. Взялся за меч. И легонько свистнул волоту.
Соловый чуть приподнял голову, чтобы посмотреть на храбра. Шея волота от этого почти не вытянулась, слишком мало ее было, шеи. Снести голову Солового в один удар Илья не смог бы.
— Ты что?! — возопил князь. — Ты!!!
Илья рубанул слева направо, продернул лезвие на себя — Соловый, хрипло захлебываясь, начал падать, — взмахнул мечом и ударил вновь, справа. Тяжелая голова волота сползла ему под ноги, а тело, выхлестывая кровь, медленно завалилось на бок и гулко рухнуло.
Мертвая тишина стояла на дворе, только князь хрипел и сипел не хуже волота в бессильной злобе.
Илья нагнулся, обтер меч о желтоватую шерсть, убрал в ножны. Поднял голову Солового, поклонился князю и пошел в толпу, кого-то высматривая.
Лука Петрович попятился от него, забрызганного кровью, выставив перед собой руки.
— Я ведь обещал, — сказал Илья, бросая голову Луке.
— Да что же это?! — вскричал в отдалении князь. — Да как посмел! Без моего позволения!
Илья подошел к столу, взял кувшин и осушил до дна в два глотка. Утерся. Подмигнул Добрыне.
— Ну ты силен, брат крестовый, — сказал тот.
Илья схватил кувшин побольше, сунул его под мышку и, раздвигая плечом бояр, направился к забору.
— ...И обедню испортил! — разорялся князь. — Да ты кто?! Что себе позволяешь?! Эй! Взять его! И в поруб! На хлеб и воду! Не-на-ви-жу!!!
Илья прыгнул, одной рукой подтянул себя на забор. Посмотрел, как лениво — зная, что не успеют — бегут к нему гридни и стража. Прислушался к сдержанному одобрительному хохоту знати.
— Куда?! — кричал ему князь, топая ногами.
Илья, сидя на заборе, отхлебнул из кувшина.
— Я вернусь! — пообещал он.
Спрыгнул на другую сторону и был таков.
Потом Илью видели в городе.
Его носил на руках люд.
Часть 2
ЗАПАС УДАЧИ
До Киева оставался день пути.
Старый храбр Илья Урманин дремал в седле, его парубок Микола Подсокольник ехал чуть впереди, охраняя покой «дяди». Близилось лето, приднепровская степь, украшенная разлапистыми полевыми соснами, радовала глаз. Ласковое утро было светлым и чистым, хотелось жить, хотелось учудить что-нибудь. Взять да рвануть во весь опор, размахивая над головой плетью и выкрикивая глупости.
Лет десять назад, по молодости, Микола так бы и сделал. Сейчас он просто молча усмехнулся в усы. Позади тяжело бухала копытами огромная неповоротливая кобыла Бурка Малая, и тихо похрапывал Илья. Он так готовился к докладу воеводе об осмотре дальних застав.
Докладывать было, в общем, нечего. Печенеги куда-то откочевали, не желая, видно, связываться с войском ростовского князя, посланного наказать степняков за разбой. Заставы стояли, дружины скучали. По степи можно было спокойно топать напрямую в греки, не опасаясь закончить путь на невольничьем рынке. Чем многие пользовались — не раз Илья встречал паломников, ступивших, едва под ногами подсохло, на путь к Святой Земле. Год от года таких становилось все больше. Иногда они возвращались.
Микола обзывал паломничество вредным баловством и пустым бродяжничеством, зря отрывающим от Руси народ. Илья говорил парубку: остынь, люди идут — пускай идут, заодно жизнь поглядят, чем плохо? Микола возражал, что далеко не все паломники люди, если как следует потрясти, каждый второй окажется беглым холопом. Ну потряси, потряси, смеялся Урманин, смотри на Ивашку Долгополого не нарвись, он тебя сам тряханет, костей не соберешь. Микола в ответ только вздохнул. Того, что случилось со знаменитым Иванищем, парубок не понимал вовсе. Иван Долгополый, заслуженный, но крепкий еще храбр, вдруг обезумел. У него умерла жена. Вместо того, чтобы, погоревав, взять молодую, Иванище бухнул кучу золота на алтарь за-ради спасения души, нацепил рясу и удалился пешим к святым местам. Только его и видели. Илья уверял, что Иванищу просто время настало: биться в общем строю годы мешают, да и надоело это всё, а погулять по белу свету еще охота. Ну и гулял бы как серьезные люди, заметил Микола. А вот так и гуляют серьезные люди, сказал Илья. Микола опасливо покосился на Урманина и счел за лучшее промолчать.
Они мало беседовали в последние годы, Урманин и его верный оруженосец. Так, перекидывались словами. Парубок давно не нуждался в наставлениях «дяди». Он возмужал, обзавелся хозяйством, собственной челядью и женился — испросив, конечно, разрешения у Ильи. Храбр на свадьбе обрушил стол, упав лицом в блюдо с мясом. Прямо будто в давние времена. Но заметно было — Илье тоже, как и его ровеснику Иванищу, «надоело это всё». Он служил через силу и с опаской глядел в будущее. Киев стоял прочно, Русь обустроилась лучше некуда, но дряхлел на глазах великий князь. А Урманин не любил перемен.
Илья был как прежде густоволос, только в его богатой коричневой шевелюре там и сям пробивались седые пряди, и бороду рассекала надвое белая полоса. А Микола носил вислые усы и брил голову, оставляя лишь длинный чуб, спускающийся с макушки на левое ухо, украшенное тяжелой золотой серьгой. У него был меч с клеймом Ulfberht на широком клинке. Жеребец парубка стоил как два таких меча. При этом Микола оставался тенью Ильи Урманина, имя которого знала почитай вся Русь. Илья понимал, что Миколе давно пора добывать собственную славу. Несколько раз витязь советовал ему подрядиться в киевскую дружину. «Ты без меня, дядя, вляпаешься в какую-нибудь историю», — отвечал Микола. Отчасти это была правда, высказанная от души. Отчасти, о чем не знал Илья, просьба Добрыни. «Не бросай его, он без тебя пропадет, — говорил воевода. — Бить умеет, а жить не обучен».
Микола считал, что все идет хорошо. Тем более, часть славы Урманина перепадала и оруженосцу. Воевода отличал Миколу сызмальства, сам великий князь был с ним ласков — таким отношением мог похвастаться не всякий даже из старшей дружины.
Случилась, однако, неприятность, когда Микола побрил голову и отпустил чуб. Говорили, так ходил отец великого князя, неповторимый князь-витязь, павший смертью храбра, лучший воин былой Руси. Язычник, отказавшийся принять христианство со словами: «Отстань, матушка, это бабская вера, меня дружина засмеет». Микола таких князей — прямых, как меч — уважал безмерно, до внутренней дрожи. И обрился. Урманин оглядел парубка в легком изумлении и спросил: зачем? Микола объяснил. Ну-ну, сказал Илья, если великий князь разозлится и повелит в твою лысину обратно волос навтыкать, я не виноват.
И вот как-то раз Микола болтал на княжем дворе с гриднями, дожидаясь Илью — вдруг в тереме раздался вопль. «Не-на-ви-жу!!!» кричал сам великий князь. На крыльцо выскочил перепуганный тиун и зашипел: «Вон отсюда! И чтоб ноги твоей больше тут не было... Хрен лысый!». Перепуганный Микола пятился до самых ворот. Потом Илья, посмеиваясь в бороду, напомнил: «А я говорил, князя твой чуб разозлит!». Микола загрустил. «Но ты это... — сказал Илья. — Оставь. Ходи так. Хрен лысый». Вскорости они уехали по делам, а когда вернулись, Микола попался на глаза великому князю случайно. Тот поманил его пальцем. Внимательно оглядел вблизи, буркнул: «Не похож... « — и простил.
Нет, Микола ни о чем не жалел. Он, как прежде, по-сыновьи любил своего храбра. И уж чего-чего, а скучно рядом с Урманином не было. Илье не поручали обычных заданий — где гривенку отнять, где человечка прибить. Его посылали за возами золота и против очень страшных врагов. Частенько случалось не бить, а уговаривать, это было любопытнее всего.
Так они и ездили по Руси — вдвоем, бок о бок отмеряя дни жизни и дни пути...
Микола обернулся. Илья уже не спал в седле, он сидел прямо и своеобычно прислушивался — казалось, принюхивался.
— Идут, посохами стучат, — объяснил храбр. — Сейчас из-за холма покажутся. Много.
Микола чуть придержал коня, становясь с Ильей вровень. Была у него такая привычка — занимать всю дорогу. Чтобы встречные издали видели: не абы кто едет, а храбр в службе великого князя. Посему холопам шапки снять, людям кланяться, знати радоваться, прочим молиться.
Илья протяжно зевнул, показав клыки. Крепкие, молодым на зависть, и крупные, медведю впору.
— Не хочу в Киев, — вдруг заявил он. — Веришь, нет?
Это не было приглашение к беседе. Следовало только спросить: «что так?» и слушать.
— Что так?
— Смута будет, — сказал Илья.
Микола дернул себя за ус. Он не видел причин для смуты. Да, подручные Киеву сыновья великого князя начали показывать зубы. Князь новгородский перестал отсылать положенные две трети дани. По слухам, вообще решил отложиться от Киева. Сбегал за варягами, собрал ополчение. В ответ великий князь распорядился исправлять дороги и мостить мосты. Днями киевская дружина, а вместе с ней рать, пойдут вразумлять непокорного. Сеча выйдет кровавая. Но пришлые варяги не чета нашим варягам, да и славянская русь не пальцем деланная. Киев победит. Дальше будет как обычно: Новгород зажгут малость, кого-то в Волхове утопят, остальным просто морды набьют, дома пограбят, под шумок бабам навтыкают — куда ж без этого. Великий князь даст новгородцам посадника, наверное Константина Добрынича. А своего непутевого сына — в узилище, дабы тот охолонул слегка. Потом запрет его в Вышгороде, где уже один такой слишком умный отпрыск скучает. И станет тихо на Руси. Где тут смута?
— Князь часто хворает. Может умереть. И начнется...
Микола хмыкнул. Князья тоже люди, они смертны. Возможно, разобравшись с Новгородом, великий князь через какое-то время умрет. Но давно уже ясно, что его стол займет князь ростовский, любимый из сыновей. Недаром того послали на печенегов — снискать воинской славы. Жалко, печенеги не помогли, удрали... Нет, большой смуте неоткуда взяться. Но если Урманин говорит, надо слушать и запоминать. Илья зря не скажет.
— Смута хороша, когда ты молод, — продолжал Илья. — Самое время угадать князя, у которого запас удачи побольше — и к нему пристать.
Микола кивнул. Варяжское понятие — запас удачи. И у варягов на него поразительный нюх. Пришлые урмане, даны и свеи всегда точно знали, которого из «молодых конунгов», оспаривающих киевский стол, надо поддержать. И Новгород не ошибался раньше, за кого постоять. Выходит, теперь?.. Нет, только не новгородский князь, хитромордый и хромой. Да ему сидеть-то осталось на тамошнем столе всего ничего. На что тогда намекает Урманин? Или он сам не понимает, чем встревожен, и просто жалуется?
— ...А когда ты немолод, — сказал Илья, — смута это беда. Все тебя зовут, каждый тянет к себе. А ты об одном думаешь: где тихое местечко найти. Ведь не порвут же они Русь на кусочки. Рано или поздно все успокоится. Эх... Микола, хочешь на Новгород с дружиной пойти? Глядишь, прославишься.
— А ты?
— Без меня. Годы не те.
— Какие твои годы...
— Не те, — отрезал Илья.
— Тогда и я не пойду.
Впереди из-за бугра замелькали посохи, за ними показались монашеские клобуки паломников.
— Значит, договорились, — сказал Илья. — Ишь, топают... Чего-то они духовных песен не поют. Непорядок.
Он приложил ладонь козырьком ко лбу, защищая глаза от утреннего солнца. И вдруг заорал во всю глотку, так, что кони прянули ушами:
— Э-ге-гей!!! Денис!!! Ди-о-ни-сий!!! Калимера[1 - Доброе утро! (греческ.)], старый пень!
— Калимера! — донесся в ответ зычный бас.
— Неужто, — сказал Микола равнодушно.
Он греков не любил.
* * *
Дионисий, бродячий монах, всегда был толстощеким и толстопузым. При этом он умудрялся каждое лето преодолевать огромные расстояния, странствуя от монастыря к монастырю. Непростая, полная событий и опасностей жизнь. Старый посох Дионисия, окованный железом, носил следы множества драк. И четки у монаха были «дорожные», равно пригодные что духовные стихи отсчитывать, что вынести встречному лишние зубы и лишний глаз заодно. Щербатый крест на четках подтверждал: осеняли им по-всякому.
Из Дионисия мог выйти серьезный воин, кабы не природная тучность. Когда они с Ильей обнялись при встрече, заметно стало: монах хоть меньше витязя ростом, почти так же широк в плечах. Только Илья — силен, а Дионисий расплылся. Ему наверняка уже было трудно далеко ходить.
Сейчас Дионисий бухнулся задом наземь и, приговаривая: «эх, калики мои перехожие-переброжие», поправлял обвязку сандалий.
Паломники стояли полукругом за его спиной.
— Куда? — спросил Илья.
— В Иерусалим! — гордо заявил Дионисий.
— Пешком?
— Именно так!
— Ну-ну, — сказал Илья, окидывая паломников начальственным взглядом.
— Разве путь не безопасен? — спросил Дионисий и, кряхтя, поднялся с земли.
— Безопасен, — заверил его Илья. — А уж для такой-то братии... Новгородцы?
Дионисий замялся. Зачем-то оглянулся на свою «братию».
— Новгород, — кивнул монах.
— Красавцы, — сказал Илья.
Микола напоказ отвернулся. Он не одобрял, когда в паломничество ударялась молодежь, да еще такая, как на подбор, статная. Это значило, что Русь теряет лучших — надолго, а может, навсегда.
— Ну-ну, — повторил Илья. — Есть новости?
Дионисий пожал толстыми плечами. Он, казалось, был не особенно рад встрече со старым знакомым.
— Великий князь немного болен.
— Опять... — Илья помрачнел.
— Пошли ему, Господи, многая лета!
Все перекрестились.
— Дружина готовится в поход, — продолжал монах. — Ты завтра приедешь, узнаешь сам. А у тебя новости?..
В свою очередь пожал плечами — нырнув головой вниз — Илья.
— Печенеги разбежались. Ростовский князь никак не может их поймать. В степи земля сухая, дорога чистая. Если не будет дождя. А вы так прямо из Новгорода и идете?
«Братия» даже ухом не повела. Будто не Илья Урманин спрашивал.
За всех ответил Дионисий.
— Они в Киеве отдохнули немного, оделись. Видишь, калики новые какие.
«Братия» по-прежнему стояла молча и вроде даже с ноги на ногу не переминалась. С высоты седла Миколе видны были из-под клобуков только упрямые крепкие подбородки. Да кое у кого выбивались наружу пряди волос, пшеничные, соловые, белесые.
— В Иерусалим, значит, — протянул Илья. — В самый-самый Иерусалим?
— Ага. Сначала на гору Афон и к святым местам Константинополя, а дальше с божьей помощью в Иерусалим.
Сейчас Илья, как добрый христианин, должен был дать монаху денег — ради пропитания в пути, и на то, чтобы тот поставил за него свечку.
— Ну, увидимся, Денис, — сказал Илья. Дружески хлопнул монаха по пузу, взобрался в седло. И тронул кобылу.
— Да благословит тебя Господь! — воскликнул Дионисий с явным облегчением.
— Ага, — Илья, не оборачиваясь, перекрестился.
Они уже порядком отъехали от места встречи, когда Микола спросил:
— Дядя, а дядя, куда гоним-то? Давай уж тогда и вправду гнать.
Илья все не мог выбрать, то ли пустить кобылу рысью, то ли ограничиться быстрым шагом.
— Не видишь — думаю!
Илья закрыл глаза, вспоминая в подробностях, как стояла перед ним «братия». Чистая одежда. На ногах едва хоженые калиги — Дионисий смешно называл их «калики» — высокие кожаные чулки и сандалии с обвязкой под колено, удобная обувь для дороги. Посохи, на редкость щедро окованные железом, очень прочные и совсем новые: как ни затирай свежее дерево, сразу оно не состарится. Прямо не посохи, а готовые древки для рогатин. И переметные сумы, набитые едва вполовину, совсем не к дальнему пути.
Крепкие ноги, широкие плечи, сильные руки.