Не слушая больше возражений князя, Еремей Глебович пришпорил коня и поехал к большому полку.
– Крепко стойте, ребятушки! – кричал старый воевода дружинникам и ополченцам. – Единова отбились – и вдругорядь отобьемся!
– Стоим, воевода! – ответно кричали воины, поднимая вверх копья. – Крепко стоим!
Тумены Батыя обрушились сразу и на рязанский, и на пронский, и на большой полки. Под страшным напором попятился русский строй.
Первым упал стяг Романа Ингоревича. Сам князь не надолго пережил своих верных телохранителей, пытавшихся вырвать его из сечи, – все они полегли рядом и были затоптаны татарской конницей. Рязанцы выполнили свою клятву: больше они не показали спину татарам и приняли общую смерть…
Теснимые со всех сторон татарской конницей, обреченно отбивались последние кучки пронцев.
Дольше всех держались владимирцы из большого полка. Воевода Еремей Глебович рубился в первых рядах, показывая пример воинской доблести.
Но никакая доблесть не могла изменить исхода битвы: силы были неравны…
Боярин Иван Федорович выполнил свой долг княжеского сберегателя – спас Всеволода от плена или смерти. Когда начал отступать большой полк, от княжеского шатра поскакала прочь небольшая кучка всадников: Всеволод Юрьевич, боярин Иван, полтора десятка телохранителей. Всадники пересекли по льду Москву-реку и скрылись в прибрежных кустах.
Позади раздавался шум битвы, постепенно удаляясь и затихая.
Князь Всеволод с тайной надеждой спросил Ивана Федоровича:
– Может, не все полягут? Может, спасется кто?
Но боярин только покачал головой:
– Мало надежды. Рязанцев и пронцев при нас перебили, и князья их убиты. На владимирцев так навалились, что вряд ли кто уцелеет. А вот из москвичей, может, кто и уйдет. На краю они стояли, у леса…
=3=
Боярин Иван Федорович верно предсказал судьбу московского полка. Несмотря на отчаянное сопротивление москвичей, татарская конница оттеснила их к лесу, но в лес не пошла.
Милон отходил одним из последних. Простая одежда мужика не привлекала внимания охочих до добычи татар. Что возьмешь с мужика лапотника – рваный полушубок да медный крест?! А так бы не уцелел Милон, нечем ему было оборонить себя: меч переломился, щит он потерял. Но и безоружный, сумел он помочь в беде московскому воеводе.
Возле самого ельника достало Евсея Петровича татарское копье, опрокинуло в снег. Татарин соскочил с коня, вытащил из-за голенища нож, чтобы добить поверженного воеводу. Но выбежал из-за дерева Милон, выбил нож из рук татарина. Долго катались они в отчаянной схватке по сугробам, пока Милон не пересилил – мертвой хваткой сжал толстую липкую шею врага…
Раненого боярина Милон оттащил в ельник, а потом вместе с уцелевшими локотненцами понес в глубь леса. Негромко перекликаясь, собирались в чаще московские дружинники. Все-таки немало их спаслось от татарских сабель: отбились, ушли.
До темноты хоронились в лесу, а потом, далеко стороной обойдя поле битвы, на котором гомонили, шумели татары, – вышли к Москве-реке. В какой-то деревеньке нашли сани, положили на них раненого боярина.
Ехали, не останавливаясь, всю ночь. Утром на высоком правом берегу показались избы Локотни.
Милон подошел к саням, поклонился боярину:
– Прощай, боярин. Уходим мы, дворы свои оборонять. Сельцо наше – вон оно…
Раненый приподнял голову, тихо спросил:
– Это ты отвел от меня смерть?
– Я, боярин… Да что говорить-то об этом… Каждый бы сделал, чай, русские же люди…
– Как звать тебя?
– Милоном. Из Локотни я. Чай, помнишь – меч давал мне. Поломался меч-то…
Боярин со стоном перевалился на бок, вытянул из-под шубы меч в дорогих ножнах:
– Возьми мой меч. Ничего у меня сейчас нет больше, чтоб наградить тебя. А живы будем – приходи в Москву. Меня найди. Должник я твой неоплатный…
Милон молча поклонился.
Локотня встретила мужиков черным холодом покинутых изб. Видно, успели дойти до сельца вести о поражении под Коломной, снялись люди с родных печищ.
Мужики столпились вокруг Милона, окончательно признав его за старшего (тиун Гришка исчез куда-то в самом начале боя):
– Куда теперь-то? К Москве, что ли, идти?
– На Москве татары раньше нас будут. Конного разве обгонишь? К женкам идти надо, к ребятишкам. Кто их без нас оборонит? А наши в лесу, на городище. Некуда им больше деться!
Несогласных не было. Мужики пошли через опустевшее село к лесу.
Сурово шумели ветви над головой.
Поземка заметала следы, скрывая от посторонних глаз дорогу к старому городищу…
И возле других москворецких сел и деревень покидали мужики-ополченцы обоз воеводы. Совсем немного воев привел Евсей Петрович к Москве, только дружинников своих да тех ратников, что были из деревень выше по Москве-реке. Видно, не надеялись больше мужики на княжескую защиту, решили смерть принять на пороге своих дворов, заслоняя близких от насильников. Раскатывались по московской земле угольки народной войны, которая займется незаметным глазу торфяным пожаром и будет поглощать степных завоевателей, осмелившихся свернуть с больших дорог в лесные чащобы, к охотничьим избушкам, поселкам бортников, землянкам у бобровых гонов. Не добычу найдут там татарские десятники – безвестную смерть…
=4=
Деда Данилу на Москве прозвали Воротником.
Жил дед Данила в избе у восточной, самой опасной стены города, где к валу подходила ровная пологая возвышенность. Когда-то отец Данилы, как теперь он сам, был сторожем при воротах, оберегал Москву от врагов.
Ночью сторожа-воротники стояли на башне, следили за дорогой, выбегавшей из дальнего леса, за гладью Москвы-реки, по которой могли подкрасться к городу чужие воинские ладьи.
С рассветом ворота открывали, пропускали обозы купцов, мужицкие телеги, пеших странников. Оживленно и весело было днем у воротной башни. Но наступал вечер, наглухо запирались ворота, и снова несли сторожа-воротники свой недремный караул. Ночью не было доступа в Москву ни конному, ни пешему, ни боярину, ни смерду: не поспел засветло – ночуй в поле! За этим строго присматривал московский воевода Филип Нянка.
Тяжелая рука была у воеводы. Как-то раз, много лет назад, приоткрыл Данила ночью ворота – очень уж просил старый знакомец, опоздавший засветло вернуться в город… До сих пор помнит плети у воеводской избы… Крепко помнит! Не случалось с ним больше такой оплошности. А служил он у воротной башни уже не первый десяток лет.
Невелик, но крепок был град Москва. Вал высотой более семи сажен, [Более пятнадцати метров. Сажень – 2,13 метра.] деревянные срубные стены с башнями, с бойницами, высокие обрывы Москвы-реки и Неглинки – не подступишься!
Но град не только стенами крепок – войском. А войска у воеводы Филипа Нянки осталось мало. Почти все ратники ушли к Коломне, чтобы вместе с другими великокняжескими полками остановить царя Батыгу на устье Москвы-реки. Воевода ждал подмогу, но из стольного Владимира приехал только юный княжич Владимир Юрьевич, сын великого князя, с горсткой телохранителей. Для воеводы Филипа Нянки в этом лишь новая забота: теперь не только о городе, но и о княжиче Владимире заботиться приходилось, за сына великий князь спросит строго…
От московского полка, выступившего к Коломне, вторую неделю не было вестей. Евсей Петрович – воевода опытный, с радостным вестником не умедлил бы, тотчас послал.
Неизвестность тревожила. Тревога воеводы Филипа Нянки передавалась людям, да и сам он был в этом виноват: требовал от всех осторожности, помногу раз проверял караулы, строго взыскивал за нераденье. К слову сказать, нерадивых почти не было. На башне день и ночь стояли сторожа, напряженно вглядывались в сумрачную тишину окрестных лесов, прислушивались. На всех дорогах к Москве притаились крепкие заставы. На дальних возвышенностях были наготове костры из сухих просмоленных дров, чтобы черным предостерегающим дымом оповестить о приближении татар. Ничего не упустил воевода, чтобы татары не застали Москву врасплох.
Подмосковные села, деревни и монастыри давно опустели: люди собрались под защиту городских стен…
Шла к исходу первая половина лютого зимнего месяца – января.
Ранним утром, когда солнце еще не разогнало сизого морозного тумана, дед Данила заметил какое-то шевеленье у темной кромки леса. Пригляделся. По дороге, ведущей через поле к городу, медленно шли кучки людей.
Негромко, печально пропела труба.
Свои, московские!
Но как их оказалось мало! Едва половина московских дружинников вернулись из-под Коломны, да и из вернувшихся чуть не каждый второй – поранен…
Понуро опустив головы, воины прошли под воротной башней, столпились возле воеводской избы. Сани с Евсеем Петровичем подъехали к самому крыльцу. Боярин с трудом приподнялся (дружинники бросились помогать, поддержали за спину), сел.
Неторопливо подошел воевода Филип Нянка – седобородый, кряжистый, в медвежьей шубе, накинутой поверх боевого доспеха. Молча обнял Евсея, трижды облобызал. А спрашивать – ничего не спросил, воеводе все было ясно без слов. Рассказ о поражении лучше выслушивать наедине. Евсей Петрович понимающе склонил голову…
По тесовым ступенькам сбежал, придерживая рукой развевающийся плащ, княжич Владимир.
– Ну что? Ну, как там, под Коломной? Как брат Всеволод? Как войско? – зачастил он торопливыми вопросами.
Евсей Петрович виновато посмотрел на нахмурившегося Филипа Нянку, но отмалчиваться не решился: княжич спрашивает!
– Сеча была злая у Коломны… Побил нас царь Батыга великим многолюдством своим… Пали князья Роман Ингоревич и Всеволод Пронский. И большой воевода Еремей Глебович неживой уже… Видели, как бился он мечом, будто простой воин…
– А брат мой? Что с братом Всеволодом? – перебил княжич.
– О князе Всеволоде Юрьевиче доподлинно не знаю. Сказывали, будто бы отъехал он с ближними своими людьми за Москву-реку, к Мещерской стороне. А мы вверх по реке, в другую сторону. Но думаю, спасет его бог да леса мещерские…
Когда раненого боярина унесли в избу, Филип Нянка распорядился:
– Отогрейтесь в избах – и на стены! Все на стены! Тяжко было под Коломной, но тот бой позади. Ступайте, ступайте! Сотники укажут, кому куда!
На воротную башню – опасное место – воевода послал десяток дружинников. Старший из них – молодой, круглолицый, улыбчивый – озорно подмигнул деду Даниле:
– Принимай, дед, подмогу! Авось не стесним. А ежели и стесним, не нам жалься – воеводе, он послал…
– Да что ты, родной! – засуетился дед Данила. – Какая теснота? С народом мне веселей. Время нынче опасное, с моей-то стариковской немочью куда уж башню оборонять! Копья тут поставьте. А зазябнет кто, пусть в мою избу идет. Близко изба, крикну, ежели что…
С людьми деду Даниле действительно стало повеселей. Воины вспоминали былые походы и битвы, дальние и ближние города. Народ подобрался молодой, но бывалый: другой всю жизнь проживет, а малой доли того не увидит, чего ратные люди за год насмотрятся.
Приходил на башню воевода Филип Нянка, осматривал оружие, спрашивал, не обижают ли харчами. Дружинники отвечали бодро. Воевода гляделся спокойным, уверенным в себе; эта уверенность передавалась и ратникам. Шептались: оттого так спокоен воевода, что подмога идет, большая подмога, может, сам великий князь с полками поспешает недаром сына своего наперед в Москву прислал. Неспроста это: чтобы в малом граде Москве – и великокняжеский сын!..
О подлинных мыслях воеводы Филипа знала только его жена Агафья, верная спутница жизни. Когда вернулась из-под Коломны ополовиненная московская рать, воевода сказал жене:
– Вот и смерть наша пожаловала. Не выстоять Москве супротив такой великой силы, не выстоять.
– Да что ты, батюшка? – пробовала возразить Агафья. – Неужто так грозно? Может, обойдется? Может, стороной пройдут?
– Нет, мать, – тихо сказал воевода. – Другой дороги у царя Батыги нет. По рекам идут татары. Поднялась Москва на привольном речном пути, от реки богатела и множилась и нынче от реки гибель примет…
Каменистый Артем
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Орлов Алекс
Никитин Юрий
Махров Алексей