морально-этических отношений, не забыв при этом религиозную трактовку
вопроса.
Говорил он с лоском профессионального комментатора, украшая речь
терминами из лексикона ведущих журналистов; умело пользовался шутками и
прибаутками как ивритского, так и русского фольклоров - тем и другим
языком он владел в совершенстве.
Несомненно, человек Уилл был талантливый и предназначение имел, говоря
словами славного русского поэта, куда выше той печальной участи, что
уготовила ему злосчастная судьба.
2
Шло время.
Я перестал обращать внимание на вечно пьяного Уилла и жизнь его, одна из
многих, впрочем, вовсе перестала меня интересовать. Помниться в юности,
отец мой втолковывал мне тезис из раннего Маркса, гласившую, будто человек
по-настоящему счастлив лишь тогда, когда он способствует счастью как можно
большего числа людей.
Если откровенно, я всегда испытывал сомнения по поводу достоверности этой
сентенции, поскольку признаков счастья не испытывал, помогая разобраться в
себе тому же Уиллу Иванову, скажем. Уильям сам, как нельзя более обесценил
свою жизнь, низведя ее до уровня животного состояния. И потом, что еще
можно дать человеку, который в угоду дурным наклонностям не желает менять
свои пагубные привычки? Есть ли резон помогать такому, с позволения
сказать, ближнему, чувствовать себя счастливым, ели он и без моего
вмешательства счастлив после рюмашечки белого. Мне могут сказать - "Ведь
ты филантроп, наверное, какого же рожна?"
Да, господа, я действительно симпатизирую людям, это другая сторона моего
коммунистического воспитания, но моя филантропия не выходит за рамки
разумного. Я не мог, скажем, поместить Уилла в лечебный профилакторий за
свой счет, потому что лишних денег у меня не водилось и, кроме того, я не
счел нужным оспаривать банальную, но верную (что поделаешь) истину,
утверждающую, что филантропия кончается там, где начинаются деньги.
Конечно, сегодня меня эпизодами терзает совесть, но я оставляю за собой
право держать себя за порядочного человека. Разве не я пытался настаивать
Уилла на путь истины и добродетели? Но один, повторяю, изменить я ничего
не мог, а общество надо сказать, на подобного рода проблемы ставит некий
предмет: дамы могут не краснеть, я имею в виду равнодушие.
"Кому интересно чужое горе?" как мудро говаривала моя бабушка. Она не
одобряла пристрастие моего отца к Марксу и перед смертью признавалась
мне, что пришла к этому печальному выводу благодаря жизненному опыту
своего зятя и глубокому изучению трудов Артура Шопенгауэра.
Не раз и не два после описанного случая, я пробовал вразумить Уилла, но
мои попытки ни к чему не повели.
Теперь, когда его уже нет, мне все более и более досаждает вопрос -
почему он не воспользовался деньгами, которые подарил чужому человеку,
ведь в его положении они были ему много нужнее, чем мне?
Из дневника Уилла Иванова:
1
"По моим грубым подсчетам наел я шекелей на семьдесят, наверное, а при
мне было всего лишь на бутыль "Кегливичей".
Скрыться из ресторана незамеченным я не мог - официантами здесь работали
ребята с плечами штангистов.
Я стал думать, как выкрутиться из этого положения. Если я поднимусь и
пойду в гардеробную меня засекут: у дверей стоял официант, который нас
обслуживал. Какое-то время он был свободен от клиентов и решил, видно,
немного расслабиться: курил "Тайм" и весело переговаривался с музыкантами.
Музыканты только что взошли на эстраду. С серьезным видом они извлекли
инструменты из футляров и я услышал, как мой официант сказал гитаристу:
- Ицхак, сегодня играйте фугу в ля миноре...
- Гитарист дергал струны инструмента и делал два дела сразу:
прислушивался к звукам струн, настраивая их, и тихо отвечал что-то
официанту.
Я понял, что официант не даст мне уйти. Беседуя с гитаристом, он держал в
поле зрения весь зал.
Может быть, подойти к нему и сказать - "Я остался без гроша, но я
заплачу, поверь мне".
В конце концов, я могу созвониться с Беллой, и она внесет нужную сумму.
Я решил объясниться с ним, и уже поднялся с места для этой цели, как
вдруг из посудной вышел человек в белом колпаке и что-то строго сказал
моему официанту.
Официант и человек в белом колпаке, очевидно, шеф-повар, направились в
моечную. Другие официанты с лакейской расторопностью разносили по столикам
подносы и им не было до меня никакого дела.
Мигом, сообразив, что удобнее случая мне не представится, я быстрым шагом
двинулся в гардеробную. Подойдя к выходу, краем глаза я разглядел, как из
моечной вышел мой официант. Я повернулся к нему и увидел его озабоченное
лицо. Глаза наши встретились и я понял, что переиграл: уж слишком
независимым шагом направился к выходу. Угадав мое деланное равнодушие, он
все понял:
- Эй, адон! - вскричал он и галопом припустился за мной. Я остановился и
высокомерно стал оглядывать его. Это, наверное, сбило его с толку:
- Простите, - сказал он, - вы, наверное, в туалет, так это в другую
сторону.
Я стоял в двух шагах от выхода, а он в трех шагах от меня. Если я сейчас
рванусь к дверям, оставив куртку в гардеробной (черт с ней) он меня не
нагонит. Но он, догадавшись о моем намерении, понесся на меня с таким
видом, будто хотел снести мне полчерепа. Мне ничего не оставалось, как
сделать шаг в сторону и, пропустив его, послать ему вдогонку пинка.
Получив смачный удар в зад, он потерял равновесие и упал на ближайший
столик. Воспользовавшись этим, я мигом выбежал в гардеробную. Тут я
столкнулся с мужчиной, который важно снимал с себя фетровую шляпу.
Мужчина, сбитый моей сотней килограммов, пулей отлетел в сторону. Падая,
он судорожно ухватился за трюмо и повлек его за собой. Раздался звон
разбитого зеркала.
Ударом ноги я отворил двери.
В это время с улицы в ресторан входила богато одетая пара - статный
мужчина в костюме фирмы "Кастро" и красивая дама вся в бриллиантах.
Мужчина галантно стал пропускать ее в дверь, при этом он весь изогнулся в
дурацком поклоне. Дама увидела мое перекошенное злое лицо и испуганно
вскрикнула:
- О, Барух!
Я швырнул даму в сторону. Она покатилась по ступенькам, обнажив длинные
ноги и белые трусики, плотно облегающие миниатюрный зад.
Путь был свободен, но этот придурок Барух внезапно схватил меня за
шиворот. Рука у него была крепкая и я услышал, как затрещал ворот моей
рубашки.
Если бы он стоял лицом ко мне, я мог бы левой опробовать крепость его
челюсти, но он держал меня сзади и я был лишен возможности пустить в ход
свою коронку.
Я понял, что мне не вырваться и стал хрипло материться. Подоспел мой
официант. Он взял меня под локоть и повел, говоря:
- Не мучайся, голуба, хуже будет.
В гардеробной двое других официанта поднимали мужчину, уронившего трюмо.
Он оказался иностранцем. Тяжело поднимаясь с пола, мужчина тихо, но внятно
говорил что-то на чужом языке. Не нужно было тут переводчика, чтобы
понять, что говорит он про мою маму.
Я перестал дергаться и мирно пошел со своим официантом через зал.
Остальные официанты бегали между столиками, не обращая на нас внимания.
Мой официант, его звали Мишель, был высокий широкоплечий парень с
татарскими усиками на толстой губе. Разглаживая пальчиками усы, он крепко
держал меня за локоть левой руки и чтобы в зале не поняли, что между нами
происходит, сладко шептал мне:
- Иди, голубь, иди скорее.
Со стороны и впрямь можно было подумать, что встретились два приятеля и
один из них не может скрыть своей радости.
В это время оркестр заиграл старую цыганскую мелодию. Гитарист Ицхак
выступил вперед, сильно ударил по струнам и с плаксивым выражением лица
запел надрывным голосом любовный романс.
Песню встретили аплодисментами.
Мишель привел меня в моечную и, продолжая крепко держать, спросил:
- А платить кто будет?
- Джон Ноэль Гордон Байрон, - сказал я.
- А ведь ты и вправду дурак, - сказал он.
Я понял, что меня будут бить и потому врезал Мишелю первым.
Я поспешил немного и удар получился не сильный. Но Мишелю было
достаточно. Потрясенный он вскрикнул от боли и инстинктивно закрыл лицо
ладонями.
Неведомо откуда взявшиеся двое других официантов, размахивая половниками,
загнали меня в угол и тут методично стали забивать ногами. Места для
маневра у меня не осталось, и я ушел в глухую защиту. Мое "непротивление"
распалило нападающих. Били они избранно, отрабатывая технику ударов и