Чтение 9–й страницы книги ~Русские на Мариенплац, Рождественский роман в 26 частях~

А паренек на меня так и смотрит - как на кретинку и дуру. Тогда я вытаскиваю из кармана куртки письмо Якова и свой паспорт и протягиваю его пареньку. Тот открывает мой израильский паспорт, сверяет фотографию с сильно усталым и лохматым оригиналом и говорит на чистом иврите:

- Почему же ты не говоришь на иврите?

- Я говорю. Но не очень хорошо...

- Но это же лучше, чем молчать. Что тебе нужно?

- Передать вот это письмо вот этому человеку, - и тычу пальцем в адрес и фамилию на конверте.

- У нас такого человека нет.

- Этого не может быть!.. - я чуть не расплакалась.

- Хорошо, - говорит паренек. - Проходи сюда.

Он даже не помог мне втащить вещи, этот раздолбай! Он просто посторонился и впустил меня под арку, в глубине которой стояла немецкая полицейская машина.

Когда он распахивал передо мной дверь, я увидела у него под курткой большой пистолет в кобуре. Меня этим, правда, не удивишь. У нас в Израиле чуть ли не каждый третий носит оружие. Конечно, кроме олимов...

За воротами оказались еще два таких же бычка, словно с плаката, рекламирующего занятия боди-билдингом.

- Хальт! - сказал мне один из них, а второй взялся внимательно разглядывать мой паспорт.

Первый охранник быстро обшарил меня металлоискателем, затем то же самое проделал с моей сумкой, а потом с гитарой.

Но если мы с сумкой вели себя тихо и безропотно, то моя гитара показала себя во всем блеске! От прикосновения к ней металлоискатель прямо-таки заверещал дурным голосом!

Охранники настороженно переглянулись. Один спросил:

- Что там?

- Гитара, - сказала я.

- Вынь ее из чехла.

- О, черт вас побери!.. - выругалась я по-русски и стала вытаскивать гитару на свет Божий.

Я уже еле стояла на ногах от усталости. Мне хотелось есть, спать и писать, а мне тут еще шмон и допрос устраивают!

- Ты говоришь по-русски? - усмехнулся один.

- Да. Ты тоже?

- Нет. Но у нас есть человек с русским языком. Эйтан! Ты не знаешь, Абрам еще не ушел?

- Кажется, нет.

Мне вернули письмо и паспорт, приказали оставить вещи и послали на третий этаж - к "Абраму с русским языком", сказав, что у Абрама нет своего места - его нужно ловить. Но чаще всего он бывает на третьем этаже...

Я не стала пользоваться лифтом и вверх по лестнице пошла пешком. И вдруг, на свое счастье, услышала откуда-то сверху негромкую русскую речь. Женский голос слегка раздраженно говорил:

- Что ты дергаешься?! Что ты все время ищешь возможность понервничать?.. Ну, так сломался протез! Ай-ай-ай! Большое дело!.. Так пойдешь к цанарцу и починишь.

- И выложу ему двести марок... - уныло отвечал мужской голос.

- Таки выложишь. Ничего страшного. Лейбовичам за их паршивые зубы страховка оплатила пять тысяч! А у тебя двести. Тьфу! Заплатят, как миленькие!

- А если не заплатят?..

- Так тогда и будешь нервничать! Почему надо убивать себя раньше времени?!

Я мигом взлетела наверх и между вторым и третьим этажами на лестничной площадке увидела старика и старуху. Старуха была чем-то похожа на тетю Хесю.

- Здравствуйте! - сказала я им.

- Здравствуй, деточка, - ответила мне старуха, а старик только кивнул головой и прикрыл беззубый рот ладонью.

- Ради Бога, извините меня, но я услышала русскую речь и... - я посмотрела на старика: - Вы - не Абрам?

- Боже его упаси! - сказала старуха. - Я бы сразу же удавилась!

Через три минуты мы со старухой знали все. Она про меня, я - про Абрама. Никакой он не "Абрам". Он - обычный еврей Виталий из Ленинграда, где был каким-то доктором, а сбежав полтора года тому назад в Мюнхен, здесь переименовался в "Абрама" и сразу же заговорил на русском языке с еврейским акцентом, которого у него никогда не было и быть не могло, потому что он совсем еще молодой человек - ему не больше пятидесяти, а у молодых людей, родившихся и выросших в Ленинграде и Москве, акцента не бывает! Он уже говорит по-немецки и состоит в "Юдишегемайндшафт" на общественных началах, как промежуточное звено между начальством общины и русскими евреями. И все русские евреи от него буквально плачут, потому что он может сделать столько гадостей!.. А начальство в нем души не чает!..

Несколько раз старик пытался прервать старуху, подавал ей всякие знаки, чтобы она заткнулась, но та не обращала не него никакого внимания. А один раз прервала себя и сказала ему:

- Нам с тобой осталось три-четыре года жизни. Я устала всех бояться. Я там боялась, я и здесь должна бояться?! Девочка будет знать - к кому она идет!

Я выслушала старуху, сказала ей, что таких перевертышей я и в Израиле встречала навалом, и мне с ним детей не крестить, мне нужно только передать письмо вот этому человеку, который здесь большой начальник.

Старуха посмотрела на конверт и пожала плечами. Она никогда не слышала о таком человеке в Мюнхенской еврейской общине.

- Но если этот, так называемый "Абрам", - сказала старуха, - этот шейгиц, этот байстрюк, этот аид-а-моцер сможет тебе помочь, это будет первое доброе дело в его жизни! Иди на третий этаж. Он там вечно крутится. Ты его сразу узнаешь по его гнусной роже. Дай Бог тебе удачи!..

- У нас в общине нет человека с такой фамилией, - сказал мне этот Виталий-Абрам. - А я, слава Богу, знаю, что говорю.

Рожа у него была не такая уж гнусная. Я бы даже сказала - вполне интеллигентного вида. Небольшого росточка, рубашечка с галстуком, пиджачок, черные туфельки... Ни дать, ни взять - маленький чиновник беэр-шевского отдела абсорбции.

Мы стояли на третьем этаже в симпатичном и уютном холле, куда выходили двери трех или четырех служебных кабинетов. На стульях и диванчиках для посетителей в ожидании приема сидело несколько человек. Осторожно переговаривались шепотом и время от времени испуганно поглядывали то на закрытые двери кабинетов, то на этого Виталия-Абрама.

А он, сукин кот, всем своим видом, тоном, манерой не смотреть на собеседника, выказывая ему полное презрение, изо всех сил старался произвести впечатление "особы, приближенной к императору", которой известно что-то такое, чего другим знать не положено.

И чудовищный, наигранный, мерзейший псевдоеврейский акцент, с которым даже в Жмеринке никто не разговаривает!

- И не надо мне ваше письмо! Заберите его! Я не знаю, кто это писал и кому оно адресовано. Я знаю только, что вы пришли не по адресу. Я вообще не понимаю, как вас сюда пропустили! За какие такие ваши прелести? - он поглядывал на сидящих, словно хотел показать им, как надо разговаривать с такими, как я.

Но я решила, что вытерплю все! Обратной дороги у меня не было.

- Ну, пожалуйста... - говорила я, не обращая внимания на его хамский тон. - Может быть, вы проконсультируетесь с кем-нибудь?.. Человек, который писал это письмо...

- Я не собираюсь ни с кем консультироваться! Если я сказал, что такого человека здесь нет - значит, нет!!!

В это время дверь одного из кабинетов открылась и оттуда вышла очень хорошо одетая дама средних лет. Посетители тут же почтительно встали. Абрам сразу же стал меньше ростом.

Дама заперла свой кабинет на ключ и вопросительно подняла брови, глядя на бывшего ленинградского Виталия - ныне мюнхенского Абрама.

Совсем другим тоном, совсем другим голосом, заискивающе улыбаясь, пожимая плечами и беспомощно разводя руками, Абрам-Виталий показал этой даме на меня, на мое письмо и стал что-то ей говорить.

Она молча выслушала его, взяла письмо в руки, прочитала написанное на конверте, грустно улыбнулась и вскрыла конверт.

Письмо было написано на иврите. Она прочла его, печально покачала головой и вернула письмо Абраму, сказав несколько фраз. Тот, как китайский болванчик, мелко и часто кивал головой. Затем дама сочувственно улыбнулась мне и с легким поклоном попрощалась со стоящими посетителями. И пошла к лифту.

Я же видела, как она легко прочла письмо! Какого же черта я не заговорила с ней на иврите - до сих пор понять не могу...

Абрам подождал, когда за дамой закроются створки лифта, и мгновенно снова обрел начальственный тон:

- А я что говорил?! Нет такого человека! Он умер одиннадцать лет тому назад. И ваш покровитель, который писал ему, мог бы об этом знать, а не писать письма на тот свет! И потом, оказывается, он просит, чтобы вам помогли устроиться в Мюнхене! Так вы же уже один раз эмигрировали?! Что же вы еще хотите? Еще раз эмигрировать? Теперь уже из Израиля в Мюнхен?! От чего вы теперь бежите? От антисемитизма? Или, может быть, вы ищете политических свобод?.. Не смешите людей и не морочьте им голову! Забирайте свое письмо и возвращайтесь к маме в Израиль. Германия вам не проходной двор! Это раз. А во-вторых, настоящая еврейская девушка не должна покидать землю предков! Другое дело, может быть, вы вообще не еврейка? Тогда, кто вам позволил придти в еврейскую общину?.. Что вы здесь делаете? Кто вас сюда к нам подослал?.. Как вы посмели здесь появиться?! Меня, как настоящего еврея, это просто-таки возмущает!

И тут во мне что-то сломалось. Даже в глазах темно стало.

- Кто-кто "настоящий еврей"? - спросила я. - Вы?

Вы - "настоящий еврей"?!

- Да! Да! Да! - закричал он. - И горжусь этим! И попрошу очистить помещение!

- Нет, - сказала я с улыбочкой. - Вы не еврей. Вы - персонаж из черносотенного анекдота. Вы приволокли с собой из "совка" все самое худшее, самое отвратительное, и на этом пытаетесь теперь выстроить свою маленькую вшивую карьерку!.. И не смейте налегать на еврейский акцент, бездарность! Так разговаривают антисемиты, когда пытаются изобразить еврея. Ничтожество... Шесть миллионов погибших евреев должны в гробах переворачиваться только потому, что такая дешевка, как вы, представляет их сегодня среди оставшихся в живых!

- Я сейчас же вызываю полицию, хулиганка! - завизжал он.

Вот тогда я совсем перестала себя сдерживать!

- Что-о-о?! - рявкнула я. - Ты где находишься, эмигрант хуев? На Васильевском острове или в Мюнхене?! Кто ты такой, дерьмо беспаспортное?! Я - гражданка государства Израиль, а ты кто такой, шестерка вонючая?!

И, клянусь вам, я вдруг, совершенно неожиданно для себя, сказала это с такой искренней гордостью, что сама чуть в обморок не упала! На ногах меня удержала только ненависть к этой сволочи.

- Стоит, сучка, на задних лапах, да еще и тявкает:

кто - еврей, кто - не еврей... Нацист засраный!.. - сказала я ему напоследок и пошла к лифту.

Спустилась вниз к этим трем вооруженным раздолбаям, взяла свою сумку, свою гитару и направилась к воротам.

- Тебе помочь? - спросил один на иврите.

- Пошел ты, знаешь куда!.. - ответила я ему по-русски и вышла на улицу.

Бреду по этой чертовой Райхенбахштрассе, чтоб она провалилась, волоку тяжеленную сумку, тащу гитару, ничего не соображаю. Переставляю ноги, как курица с отрезанной головой. Господи, думаю, что же делать, что же делать?..

А вокруг меня - такой красивый, такой уютный и такой чужой город! И никого, никого - перед кем можно было бы просто расплакаться...

В проститутки пойти, что ли?..

Остановилась передохнуть, сунула руку в карман за сигаретами (я тогда еще курила) и наткнулась на какую-то бумажку. Вытащила ее, а там телефон и адрес Сэма. Стою и думаю - позвонить, не возвонить?.. А, плевать, думаю! Позвоню. Ну, нет у меня сегодня другого выхода! А завтра я что-нибудь придумаю.

Совсем рядом со мной две желтые телефонные будки. Шарю, шарю по карманам - ни одной немецкой монетки! А вторая будка вообще только по карточкам. Как разменять бумажку в десять марок? Кого спросить? И такое отчаяние на меня навалилось, что и не высказать.

Потом, слава Богу, вспомнила, как однажды в Тель-Авиве Гришке на работу из кафе звонила.

Дотащила свои бебехи до ближайшей забегаловки, ввалилась туда, смотрю

- на буфетной стойке у бармена телефон стоит. Подхожу, а он ко мне сразу с улыбкой: "Вас мехтен зи, битте?..".

Это я сейчас понимаю, а тогда - ни в зуб ногой! Тычу пальцем в телефон и протягиваю ему десять марок. А он мне телефон пододвигает и денег моих не берет. И так внимательно смотрит на меня. Видно, морда у меня была совсем опрокинутая.

Я набираю номер Сэма и чувствую, что силы у меня кончаются. Слышу длинные гудки, щелчок и голос Сэма:

- Робинсон... - и дальше что-то по-английски.

- Сэм... - говорю я. - Сэм!..

И как зареву навзрыд на все кафе! Люди даже пиво пить перестали.

- Катя! - кричит Сэм. - Что с тобой, Катя? Где ты?

А я слова вымолвить не могу. Реву в три ручья, захлебываюсь, задыхаюсь... Бармен перепугался, выскочил из-за стойки, обнял меня за плечи, официантка с водой прибежала. А меня трясет всю, но трубку не отпускаю.

- Там есть кто-нибудь? - кричит Сэм. - Передай кому-нибудь телефон!

Я протянула трубку бармену. Тот поговорил немножко с Сэмом и снова приложил трубку к моему уху. А оттуда уже голос Джеффа:

- Катя! Катя!.. Мы сейчас приедем за тобой! Три минуты! Всего три минуты!.. Жди!

Не помню, у кого-то из писателей несколько рассказов - разных по сюжетам, но совершенно одинаковых по авантюрно-романтическому складу - заканчивались одной и той же фразой: "...они жили долго, счастливо и умерли в один день..."

Мы с Джеффом прожили совсем не долго, всего лишь полтора месяца его стажировки и еще две недели, которые Сэм выхлопотал для Джеффа у своего командования.

Но зато - так счастливо, что мне, действительно, иногда хотелось умереть с ним в один день!

Спустя неделю после моего истерического звонка из кафе, Сэм переехал в казармы американского института военных переводчиков, в комнату, предназначенную для Джеффа, а мы с Джеффом остались на Герцог-Вильгельмштрассе в квартирке Сэма Робинсона.

Это была очень смешная квартира. Вход в спальню был в ней через ванную. Нет, действительно! Вы входили в квартиру и оказывались в прихожей. С левой стороны - туалет и кухня, с правой - вход в маленькую гостиную. Перед вами оставалась четвертая дверь. Она прямиком вела в ванную комнату. И ванная оказывалась - проходной! В ней была еще одна дверь - в спальню. Туда можно было попасть только через ванную. Выйти из спальни - тоже только пройдя ванную... Что постоянно держало Сэма и всех его девушек в состоянии высокого гигиенического тонуса. Во всяком случае, так говорил Сэм.

Уже вовсю выводились из Германии советские и американские войска, и окончание стажировки моего лейтенанта Джеффри Келли должно было совпасть с окончанием пребывания института военных переводчиков США в Мюнхене. А так как к обычному учебному процессу теперь добавилась еще и подготовка к передислокации в Америку, Сэм заявил, что ему - помощнику начальника курса, - лучше всего оставшиеся полтора-два месяца пожить в расположении института, ибо, в связи с уходом американцев из Европы, работы навалилась такая куча, что не хватает и двадцати четырех часов в сутки!..

Тем более, что за последнее время из его обширного дамского окружения откристаллизовались три более или менее постоянные девицы со своими квартирами, без пап и мам, а следовательно, без риска, что в самый неподходящий момент кто-то из родителей может войти в комнату и спросить: "Вам что - чай или кофе?".

"Ауди-80" Сэму тоже совершенно ни к чему! Ему там ездить некуда, а вот Джеффу машина просто необходима. Пусть этот сукин сын теперь хоть раз попробует опоздать на занятия! Он, Сэм, не посмотрит, что Джефф его лучший друг. Он с Джеффа три шкуры спустит! Поэтому он оставляет Джеффу документы и ключи от машины и все расходы, связанные с содержанием автомобиля. Так что Сэм еще и выгадывал на этом сотни полторы долларов!

И чтобы я не вздумала покупать продукты и сигареты в городских магазинах! У Джеффа теперь есть машина и он будет привозить в дом все, что нужно, из лавки на территории американской базы. Там это вдвое дешевле! А он, Сэм, в выходные дни будет приезжать к нам в гости с какой-нибудь из трех своих постоянных девушек. О'кей?..

А через несколько дней я вышла с гитарой на Мариенплац. Благо от нашей квартиры это находилось буквально в трех шагах.

У меня был добротный беэр-шевский и тель-авивский опыт, и я быстренько сообразила, что мне лучше всего не лезть в центр Мариенплац, где чуть ли не на каждом углу поют на разных языках и играют на гитарах, на банджо, на скрипках, на флейтах...

Решила остановиться в преддверии Мариенплац, на Кауфингерштрассе, и вклиниться между китайским фокусником и английским жонглером, который свои трюки комментировал веселой трепотней.

И фокусник, и жонглер будут стоять со "своими" зрителями: один - метрах в сорока от меня влево к Мариенплац, второй - на таком же расстоянии вправо, в сторону Штахуса. Наша разножанровость никому из нас не создаст опасной конкуренции, и негласные законы уличного исполнительства будут строго соблюдены.

Я тут же нашла себе симпатичное местечко у бывшей августинской церкви, где теперь помещался охотничий музей. Мне почему-то показалось, что огромный бронзовый кабан, стоящий у входа в музей, должен принести мне удачу.

Огляделась, привычно разложила гитарный футляр на каменных плитах, повесила гитару на шею, трижды сплюнула через левое плечо, как говорят немцы - "той-той-той" - дескать, "ни пуха, ни пера", взяла первый аккорд и негромко запела:

...Вечером, когда Джефф приехал с занятий, я высыпала перед ним на стол сто тридцать семь марок мелочью, два бумажных доллара и один металлический рубль (уж не знаю, кто это мне такой сувенир бросил в футляр!) и гордо сказала:

- Отныне Соединенные Штаты Америки могут быть за тебя совершенно спокойны! Я тебя прокормлю, Джеффри Келли.

Он с ужасом уставился на кучу монет и опасливо покачал головой:

- Нет, ты не Катя Гуревич... Ты - Родион Раскольников. Ты убила старуху-процентщицу и ограбила ее! Признавайся, где ты взяла топор?!

Как Сэм Робинсон нам распланировал - так мы и прожили два месяца.

Три раза в неделю, с десяти часов утра и до часу дня, я работала на Мариенплац. Два раза по официальному разрешению "Бауреферата" и один раз

- контрабандно. Напротив Хауптанхофа - по-нашему, Главного вокзала, на почте я сдавала всю мелочевку и получала десяти-, двадцати- и пятидесятимарковые бумажки - столько, сколько зарабатывала в этот день: сто - сто двадцать марок...

Потом я мчалась домой, вылизывала квартиру, перестирывала мелкое барахлишко Джеффа и начинала заниматься приготовлением обеда из тех продуктов, которые Джефф накануне привозил из "Пиекса" или "Комиссерии" - своих американских магазинов. Там было все, действительно, в два раза дешевле. Приготовление обеда занимало минимум времени, но я старалась как можно дольше растянуть этот процесс. Когда обед был готов, я оставляла все на плите - на малом огне и садилась за английский.

В пять обычно приезжал Джефф. К этому времени я уже висела в окне, как обезьяна, зацепившись хвостом за лиану, чтобы не пропустить момента его приезда. Из окна я видела, как Джефф тычется со своим "ауди" в поисках паркинга, и ужасно злилась, когда перед ним кто-нибудь занимал внезапно освободившееся место.

А потом был обед... И было столько любви - в тарелке обычных щей, в примитивных котлетах, в щелканье тостера, в свисте закипающего чайника!.. Мне вдруг открылось, что можно любить в человеке все! Даже то, что тебя раньше раздражало в других людях...

Ох, черт подери! Какие это были два месяца!..

Но они прошли. И наступил день, когда Мюнхен устроил торжественные проводы первых американцев, покидающих Германию. На Мариенплац...

В Мюнхене от Мариенплац - никуда не денешься!

На Мариенплац на большом помосте играл американский военный оркестр. Американцы были все в военной форме - то, чего мюнхенцы никогда не видели, потому что в форме американцы ходили только по территории своей базы. Американцы пели немецкие песни, немцы - а их на Мариенплац собралось несколько тысяч - горланили американские песни и размахивали транспарантами: "Не уходите!", "Не покидайте нас!".

Тут, конечно, дело было не просто в людских симпатиях. В этих транспарантиках был еще и плач о рухнувших надеждах. Как-никак, а масса немцев, которые работали на огромную американскую армию, теряли работу. Вместе с уходом американцев от немцев уплывали рабочие места, деньги... А это не Советский Союз, не Россия, где, помню, на каждом заборе объявление - "Требуются, требуются, требуются..." Здесь никто никому не требуется. Каждый крутится сам, как может. Здесь найти работу - как в лотерею сто тысяч выиграть! Мне рассказывали, что раньше, пока немцы не расчухали, что для них значат американцы в Европе, они все другими лозунгами размахивали: "Американцы - вон из Германии!" И по-человечески их можно было понять... Меня бы тоже тошнило, если бы в моем доме поселился посторонний мне человек, и я постоянно чувствовала бы его присутствие. А вот теперь, когда американцы, действительно, стали "...вон из Германии",

- транспарантики стали совсем-совсем другими.

Но это все, так сказать, глобалка. И не мое это собачье дело заниматься "большой политикой" и чужой экономикой!

Лично меня это стукнуло, может быть, сильнее, чем кого бы то ни было. Хотя, кто знает? Каждый судит со своей колокольни.

Я знала только одно - моя колокольня подо мной рушится, и я лечу с нее кувырком на очень-очень твердую

землю.

Институт военных переводчиков сокращали чуть ли не вдвое. Одна его часть возвращалась в Штаты, вторая переводилась за сто километров от Мюнхена - в Гармиш. На мое несчастье и Джефф, и Сэм попали в первую половину.

- Джефф... - сказала я ему в последнюю ночь. - Возьми меня, пожалуйста, с собой.

Не хотела, а получилась прямо цитата из моего репертуара:

Миленький ты мой, возьми меня с собой, Там, в краю далеком, буду тебе женой...

Хорошо, что он мне еще не спел: "Милая моя, взял бы я тебя... Там, в стране далекой, есть у меня жена". Но что-то в этом роде он мне ответил:

- Катюшка... Девочка моя любимая! Потерпи три месяца. Мы с Сэмом уже все, все рассчитали!.. Конечно, можно было бы сейчас съездить в Голландию - там бы нас поженили без всяких условностей. Это не Германия. Там регистрируют браки даже между гомосексуалистами.

- Хочу в Голландию! - рассмеялась я сквозь слезы. - Хочу в страну подлинной свободы и демократии!..

- Нет, нет! Не надо шутить, - Джефф крепко прижал меня к себе. - Если мы это сделаем сейчас - я навсегда потеряю клиренс...

- Что?!

- Клиренс. Это вроде, как у вас - допуск. Допуск к работе. А потерять клиренс в нашей армии - значит потерять работу. Меня даже на год могут уволить из армии. И нет никаких гарантий, что через год меня снова возьмут на службу. Тогда со своим филологическим образованием я в лучшем случае смогу мыть автомобили. И нам будет очень трудно жить...

- Наплевать! А то я не жила трудно...

- Нет, - твердо сказал Джефф. - Если ты будешь моей женой...

- Буду, буду! - закричала я. - Я очень хочу быть твоей женой! Джефф! Миленький Джефф! Не оставляй меня здесь одну, пожалуйста!..

- Катя! Катенька... Я осенью прилечу за тобой... Я уже оплатил для тебя эту квартиру за три месяца вперед и, пожалуйста, подожди меня здесь!.. Я не могу сейчас сказать своим начальникам: "Я женился!" Я могу только сказать: "Я хочу жениться..." За эти три месяца наши специальные службы проверят и тебя, и меня... И если я даже потеряю клиренс, то меня не уволят из армии. Может быть, понизят в должности и переведут куда-нибудь в далекий гарнизон, и по-русски я там смогу разговаривать только с тобой.

- А если тебе не разрешат меня?.. - прошептала я, уткнувшись носом в его подушку.

- Тогда я пошлю армию ко всем чертям, и мы с тобой будем жить трудно! Я буду мыть автомобили...

- А я - петь и играть на гитаре...

- А ты - петь и играть на гитаре, - сказал Джефф и поцеловал меня в нос.

Сэма Робинсона в аэропорту провожали все его три постоянные немецкие подружки. Они по-приятельски щебетали между собой и висели на длинном Сэме, как макаки на пальме.

В последнюю секунду я спросила у Джеффа:

- А что если у нас будет ребенок, Джефф?

- Ох, черт побери!.. Тогда я буду самым счастливым отцом на свете, - шепнул мне Джефф и улетел в Америку.

"Они жили долго, счастливо, и умерли в один день..."

До сих пор не могу понять, почему я ему тогда не сказала, что уже второй месяц беременна?..