все навыворот. Может быть, это я ездил вместо Мишки? Я тоже хотел, только
путевки лишней не было. А вдруг была? Сон бросал меня, как щепку.
руку, когда я пробирался между столиков в большом зале.
смотрели знакомые печальные глаза. В последний раз я видел их - не оба,
только один - в сорок четвертом на придунайском шоссе. Олег лежал
навзничь, лицо его было залито кровью, вытекавшей оттуда, где только что
был правый глаз. В другом застыли испуг и печаль.
шрам.
конец. Ни глаза бы, ни меня. - Он вздохнул. - Смешно. Тогда не боялся,
теперь боюсь.
ранения. До сих пор с осколком жил, а сейчас говорят: нельзя. На операцию
надо.
оголился у висков и как будто стал выше. К углам губ приникли глубокие
морщинки. В этом бесконечно дорогом для меня лице все-таки было что-то
чужое. Печать времени. Так выглядел бы Олег, если бы остался жив. Но ведь
он жив в этом искусственном мире сна. Если Фауст создал эту модель,
значит, он бог, и я уже начал сомневаться, какой же из двух миров
настоящий. Мелькнула коварная мысль: вдруг что-то сломалось в лаборатории
Фауста и я останусь здесь навсегда? Буду ли я сожалеть об этом? Не знаю.
слизнул все и почернел. Голос Заргарьяна из темноты спросил меня:
разговаривайте.
искорка света? Но он видел.
участился.
Никодимова.
покажем.
СОН С ИСТЕРИКОЙ
стол. Белая простыня закрывала до пояса распростертое на столе тело.
Вскрытая грудная клетка обнажала алость кровоточащих внутренних тканей и
жемчужную белизну ребер. Глаза оперируемого были закрыты, лицо бескровно и
неподвижно. Что-то знакомое было в этом лице: как будто я его видел совсем
недавно, эти глубокие морщинки у губ и кривой розовый шрам на правом
виске.
меня белая полотняная шапочка, нос и рот в марлевой маске. Так же выглядят
люди напротив и рядом со мной. Я никого из них не знаю, узнаю только глаза
женщины, стоящей у изголовья. Они прикованы к моим рукам, и такая
тревожная напряженность в них, что кажется, между нами протянута
невидимая, тугая-претугая струна. Она тоненько звенит по мере того, как
зонд погружается в рану.
машины, остановившейся у подъезда, гранитные его ступени, еще мокрые от
дождя, перспективу знакомой, часто снившейся мне улицы, а затем
почтительную улыбку гардеробщика, поймавшего на лету брошенное ему пальто,
неспешный взлет лифта и сияющую белизну операционной, где я облачался в
белый халат и противно долго мыл руки. Я точно вспомнил, что я, именно я,
начал операцию, вскрыл скальпелем прочерченную шрамами грудь и мои руки с
профессиональной, привычной умелостью резали, кололи, зондировали. Все это
промелькнуло в сознании со скоростью звука и исчезло. Я все забыл.
Привычная умелость в руках обернулась испуганной дрожью, и с внезапным
ужасом я осознал, что не знаю, как и что делать дальше, не умею этого
делать, и любое дальнейшее промедление будет убийством.
глухо звякнул. В устремленных на меня глазах над марлевыми масками читался
один и тот же вопрос: "Что случилось?"
чья-то спина подвинулась на мое место и негромкий басок скомандовал
старшей сестре:
видеть, не читать дальше того, что я уже успел прочесть в этих широко
открытых, изумленных, обвиняющих глазах. Ног я не чувствовал. Меня бросило
как шквалом сквозь хирургическую на площадку между двумя расходившимися
под прямым углом коридорами и швырнуло на белый, сияющий эмалевым блеском
диван.
ледяными ладонями, застонал, может быть, даже завыл.
перепуганный голос.
черепом встревоженно спрашивал:
где я, черт побери?! - закричал я.
понимающими глазами, и побежал в ту же дверь, из которой я только что
вырвался.
халата - завязки лопнули. Я вытер им руки и бросил на пол. Туда же швырнул
и шапочку. В глубине протянувшегося передо мной коридора мелькнула девушка
в белом - врач или сестра, - простучала каблучками-шпильками по паркету и
скрылась в одной из комнат. Я машинально пошел в ее сторону мимо одинаково
белых дверей. Они вели в кабинеты врачей, чьи имена были отпечатаны на
карточках в рамках из белой пластмассы. "Д-р Громов С.Н.", - прочел я на
одной из карточек. "Мой" кабинет. Что ж, войдем!
читал газету.
тревога и страх.
ним?