Чтение 9–й страницы книги ~Высшая мера~

разумный, осознавший, что он - часть Мира и что от его мыслей и действий
может измениться не только он сам, не только дом его, не только ближайшее
окружение, но вся Вселенная.

Я сместил себя во времени - на двести лет вперед, в измерение, где
был частью общей памяти человечества. И стал болью. Я не представлял, что
памяти может быть больно - так! Боль памяти о людях, погибших на всех
континентах Земли в один день и час, в один миг - из-за того, что предки
их совершили глупость. В двадцать первом веке ученые открыли многомерность
Мира и решили, что теперь могут обойти запрет теории относительности.
Полет к звездам сквозь иные измерения! Напролом! Как это обычно для людей
- если идти, то напролом. Они построили машины для перехода между
измерениями. Что ж, звезд они достигли. Но Мир един, и прорыв его сказался
лет через сто, когда возвратная волна - боль Мира - достигла Земли и
слизнула почти половину ее поверхности...

Теперь, когда я узнал, какие ошибки и преступления человечество
совершит в будущем, когда я узнал о хаосе две тысячи тридцатого, о войне
две тысячи восемьдесят первого, о том, как будут отравлены синтетическими
продуктами два поколения людей в середине двадцать первого века, о
национальных движениях по всему миру в конце двадцатого, когда я узнал
даже время смертного часа человечества, когда я все это узнал, главным
оказался единственный вопрос: что же мне делать? Что делать, Господи,
чтобы ничего этого не было, что делать, Господи, сороконожке, застывшей в
своем движении и не знающей, с какой ноги сделать следующий шаг?

Я и Патриот с ужасом смотрели в себя и не понимали, как мы могли
допустить, чтобы в пятидесятых погиб физик Мильштейн, открывший многомерие
и не успевший в него погрузиться. Я - Лесницкий, сидевший на корточках
около газетного киоска, медленно поднял голову, и я - Зайцев, сидевший за
столом в своей ленинградской квартире, медленно поднялся на ноги, и эти
невинные движения вызвали отклик во всем моем многомерном теле: совесть
Лукьянова чуть всколыхнулась, и следователь написал протест на
постановление Тройки, но это не сохранило жизнь Мильштейну, подсознание
убийцы Лаумера выдало "на гора" новый блестящий вариант операции, а
подсознание общества...

Я не хочу, не могу, слышите, это слишком сразу, помогите, Аэций,
монах, Алина!.. Господи, ты тоже, есть ты или нет тебя, - помоги!

Что сделаю я для людей? Что смогу?

СУДЬБА

Я сидел на корточках у газетного киоска, сердце билось о ребра, перед
глазами плыли разноцветные круги, но голова была ясной, будто кто-то
влажной тряпочкой протер все мои мозговые извилины, и мысль, едва
включившись, была четкой и последовательной.

Две минуты одиннадцатого.

Что дальше? - подумал я. Легче мне от того, что я знаю правду о самом
себе? Мне не нужен был теперь шнур, чтобы почувствовать, как в квартире на
Васильевском острове Зайцев смахнул со стола крошки, оставшиеся после
завтрака, и тоже вслушался в себя, не зная, как жить дальше.

Погоди, - сказал я. - Ты - это я. Не бойся. Ты ошибался. Теперь мы
справимся.

Я брел по переулку, ноги были ватными, тумбы, колонны, я был
памятником, сошедшим с постамента. Тяжело.

Что делать? Стать прорицателем, как Ванга? Я могу. Ванга не знает,
откуда в ней представление о будущем, она заглядывает в себя и видит
только часть реальности, смутные образы, потому что истинного знания в ней
все же нет. Я могу больше, но не хочу.

Я могу лечить, как Джуна, которая тоже ощутила лишь часть себя,
только часть, и не поняла истинной многомерной сути человека. Я могу
больше. Но не хочу.

Я шел мимо витрин продовольственного магазина, пустой витрины с
огромной колбасой из папье-маше - настоящей колбасы в этом магазине не
было уже несколько месяцев. Я шел мимо очереди, исчезавшей в дверях
магазина "Изумруд". "Как повысилось благосостояние наших людей, - подумал
я, - надо же, очередь за драгоценностями!" У меня никогда не возникало
этой проблемы, с моими ста восемьюдесятью в месяц я мог жить спокойно.

Что же делать мне в наше смутное время, когда на каждого ортодокса
приходится три реформатора, готовых сокрушить все и всех? Я не хочу
крушить, не хочу быть Патриотом, потому что никакой чужой народ не может
сделать с моим то, что способен он сам сотворить со своей судьбой. Не хочу
быть ни убийцей, ни следователем, ни даже обществом или Вселенной.

Я дошел до знакомого сквера, в аллее бегали малыши, две
воспитательницы неопределенного возраста тихо беседовали, сидя на
скамейке, не обращая внимания на ребятишек. Двое мальчиков бегали за
третьим, плачущим, и кричали: "Турка! Турка!"

Я остановился. Господи, кто же - мы? Ведь есть подсознание и у
нашего, потерявшего себя общества, и это подсознание тоже кому-то
принадлежит. Человеку? Неужели - человеку? Или монстру с иной планеты?
Динозавру из мезозоя? А может, наоборот - замечательно разумному созданию
из далекого будущего, и для него темные инстинкты - лишь возможность на
какое-то время ощутить себя не стерильно чистой мыслящей машиной, но
существом эмоциональным, глубоко чувствующим?

Я присел на край скамьи. "Каждый из нас, - подумал я, - приговорен
природой к высшей мере наказания, ответственности за весь Мир. Но жить с
ощущением приговора невозможно. Невозможно приговоренному улыбаться
рассветам".

Куда мы идем? Аэций, монах, Алина - знаете ли вы, куда мы все идем?

Пожалуй, свой путь я знаю. "Турка! Турка!" "Проклятый ниггер!" "Бей
жидов!" Не хочу. Не будет этого.

От волнения мне показалось, что я забыл формулу погружения. Слова
метались в пространстве мыслей, раскаленный обруч все теснее охватывал
голову, и я знал, что делаю это сам - в пространстве совести.

Аэций встретил меня радостным возгласом, он ждал меня.

- Я не могу так жить, - обратился я к римлянину. Я не мог представить
его себе целиком во всех измерениях, да это было и невозможно, Аэций
явился передо мной в доспехах и шлеме, будто стоял, расставив ноги, в
строе "свинья".

- Как - так? - удивился Аэций, и от его движения в одной из галактик
местного скопления взорвалось сверхмассивное ядро.

- Люди убивают друг друга, - сказал я. - Люди! Убивают! Друг друга!

Я видел Мир своими глазами, и глазами Патриота Зайцева, и еще
чьими-то, о ком прежде не имел представления; я должен был отыскать
существо, чьим измерением совести стал мой мир, я должен был сказать, что
я о нем думаю.

- Попробуй, - пробормотал Аэций, - но не советую. Мало ли кто это
может...

Я не слушал. Видел: сосед бросается на соседа, в руке нож, в мыслях
злоба - вчера они вместе пили чай и играли в нарды, сегодня они враги,
потому что разная кровь течет в их жилах, разные общественные подсознания
гонят их. Видел: толпа, руки воздеты, крики "Прочь!", и оратор, молодой,
красивый, усики, горящий взгляд, напряженный голос: "Масоны! Из-за них в
стране исчезло самое необходимое, стоят поезда, бастуют шахтеры, из-за них
погибло крестьянство, ату!"

Я съежился и отступил перед этой волной ненависти, направленной прямо
на меня - в лицо, в разум. Аэций поддержал меня, я падал на его сильные
ладони, он говорил что-то, я не слушал. Вот еще: пыльная дорога, печет
солнце, толпа, молодые ребята, в руках камни, палки, железные прутья.
Крики. Что? Не пойму. Впереди на дороге - автомобиль, за рулем мужчина,
смотрит на нас, в глазах ужас, руки стиснули баранку, ехать нельзя - куда?
в толпу? Рядом с ним - женщина, глаза закрыты, рот зажат ладонью, чтобы не
рвался крик. Вот - ближе. Удары. Мнется тонкий сплав. Нет!

Я вывалился на асфальт, в пыль, которая мгновенно забила мне ноздри,
дыхание прервалось. Жара, духота, я - я, Лесницкий? - стоял, прижавшись к
капоту, и слышал только хриплое дыхание множества людей. Закричал:

- Стойте! Аллах не простит! Это - люди! Не убивайте себя!

Вокруг меня образовалось свободное пространство. От меня отшатнулись,
как от прокаженного, и я смог заглянуть в покореженную кабину. Поздно.
Ничего не сделать. Меня мутило, но я смотрел, обязан был смотреть, чтобы
знать, что могут сделать с человеком.

Подошел высокий парень, пряди спутанных волос спадали на глаза, я не
видел их выражения, но это было неважно. Я знал, что в глазах ничего нет.
Ничего. Пусто.

- Ты, - сказал он. - Ты - из этих? Как сюда попал?

Я протянул вперед руки и почувствовал, что мне пытаются помочь все
существа и идеи, которые были частью меня.

- Люди! - сказал я и...

И где-то в созвездии Лисички, на расстоянии трехсот световых лет от
Земли, вспыхнула Новая звезда. Закричал Зайцев от душевной боли, от
неожиданной картины, которую он увидел. Замерло подсознание убийцы
Лаумера. В полночь на развалинах дома, где нашел смерть Петр Саввич,
появился блеклый призрак, подносящий к глазам окровавленные ладони. В
подсознании общества двадцать первого века родился новый инстинкт, а в
самом обществе - люди, желающие странного, и ход истории чуть изменился.

Аэций поддержал меня, отвел часть боли, иначе мог бы погибнуть целый
мир на планете Альтаир-2, - теряя часть себя, среди боли, проникшей сквозь
все мои измерения, я осознал и эту свою глубину, и поразился ей. Подобно
маятнику, сознание мое раскачивалось от измерения к измерению, от прошлого