стоит, лаборатория срывает план, сотрудники скоро забунтуют, а я устраиваю
дела каких-то автомобильных летчиков с их дурацким "Шаттлом"! Из плана
полетела моя монография, на конференцию в Лондон я не поехал, а ведь меня
Говард приглашал, сам Бенджамен Говард! А я сейчас вместе с тобой должен
искать какое-то Успенье Богородицы! Что мы там найдем?! Ну богомольная
старуха, ну инвалид юродивый, дальше что?! Ну секта, какие-нибудь
трясуны-баптисты...
физик - и не самый плохой! - а не поп и не сыщик! Я понимаю, Костя, я все
понимаю, я знаю, что без Деда я бы и сейчас преподавал "Физику" Перышкина
в шестом классе Омской школы, но ведь... Ведь это что выходит - я тебя
породил, я тебя и убью?!
тупике?
мы, ученые, в тупике? Ведь всем давно ясно, что мы раздробили науку на
тысячи осколков, направлений, узеньких штреков, каждый долбит свой лаз и
не видит общей цели. Движение для нас - все, а зачем, куда? Считается
неприличным, наивным задавать этот вопрос. А Дед - гений. Он ищет
принципиально новые пути, парадоксальные, невероятные. Поверх барьеров. Их
нельзя выдумать за столом, их надо отыскать в жизни, понимаешь? Позавчера
был у него на даче. Он выписал себе штук сто книг по философии, истории,
этнографии Индии и Китая, обложился ими с трех сторон, сидит - и
конспектирует, как первокурсник. Ищет. Уверен, что все возможные
глобальные открытия предугаданы много веков назад. Думаешь, почему он так
вцепился в Зеркальщика? Потому что - "свет мой, зеркальце, скажи да всю
правду доложи...". Откуда это взялось? Вся история цивилизации переполнена
предсказателями будущего - пророками, прорицателями, оракулами, пифиями. И
ведь угадывали, черти, не раз угадывали! А Дед сидит, чешет лысину
линейкой, приговаривает. "Нет дыма без огня! Бороться и искать...", и
пишет, как всегда, двумя карандашами: синим - конспект, красным - свои
соображения. Анна Егоровна мне жаловалась на кухне; по двенадцать часов
сидит, как молоденький, она его гулять силой вытаскивает... Семен, скажи
честно: неужели ты допускаешь, что Дед свихнулся?
Бенджамен Говард тебя подождет. И Нобелевская - тоже...
потом стал считать как бы другом. Отрезав себя от старых друзей и связей,
он хотел одиночества, но выходило так, что совсем без людей нельзя. После
смерти тети Груни и ухода Милы Матвей остался с Каратом, и доходило до
того, что тянуло повыть с ним на пару. Тогда он шел к Ренату, отрывал его
от работы, и тот - близоруко и покорно - соглашался идти обедать, или
дрова колоть, или в лес.
может ли он дровами помочь, а то холодно. Матвей подивился на здорового
мужика, который не удосужился дровами запастись, а теперь клянчит на
дармовщинку. Но что-то удержало его от резкого отказа: наверное, нелепый
вид Рената - ватник, золотые очки и лаковые мокасины, заляпанные глиной.
Когда с вязанкой дров пришли на Ренатову дачу, Матвей огляделся и разом
все понял про жизнь хозяина: веранда с безногим столом и битыми стеклами,
пустая комната, заваленная пыльными газетами и журналами, еще одна такая
же - поменьше и погрязней, с продавленным диваном, тощий кот с
фосфорическими голодными глазами, в закутке-кухне - газовая плита, во
много слоев заляпанная подгоревшим варевом, и наконец - большая жилая
комната с облупившейся печкой и сотнями книг на полках и в стопках,
рабочим столом с аккуратно разложенными листами бумаги, карандашами,
ручками и элегантной, сверкающей хромом пишущей машинкой.
сказал Матвей.
извинился Ренат.
мужским делом, а баловством дамским. Раньше, в летные голы, он бы
посмеялся в открытую. Тогда он вовсе не считал нужным присматриваться к
людям, делил их на мужчин и всех остальных: женщин, детей, стариков. У
"остальных" были точно определенные функции: у одних - спать с мужчинами,
рожать детей и вести хозяйство, у других - расти и учиться, у третьих -
доживать и помогать молодым. А мужчины, в свою очередь, делились на "шляп"
и мужиков, то есть на тех, кто тусуется помаленьку при жизни, ловчит и
бездельничает, и тех, кто эту самую жизнь на себе тянет. Картина была без
полутонов, четкой. И особенно четкой от того, что, как в рамку, помещалась
в решенные Матвеем сроки. Но рамка рассыпалась, и он стал приглядываться к
людям: ведь оказалось, что среди них еще долго, наверное, жить, и стоит,
пожалуй, разобраться получше. По прежней мерке Ренат был стопроцентной
"шляпой" и даже не просто "шляпой", а "шляпой с перышком", то есть
находился на последней ступени мужского падения, донельзя приблизившись к
бабам. Теперь же Матвей не спешил с оценкой. И мало-помалу, отвечая на
вопросы, которые сам себе задавал, он ощутил, как растет его симпатия к
"шляпе" и меркнет ирония. "Трудяга или бездельник?" - спрашивал Матвей. Ну
хорошо; пусть работа его непонятная и бестолковая, но ведь трудяга! И не
просто, а фанат. Готов не есть, не пить, а целыми сутками вкалывать. Если
бы все так ишачили, давно уже коммунизм был. Ловчила? Смешно сказать -
достаточно взглянуть на его логово. Балбес? Ну уж нет - в своем деле дока,
ас. А вот похитрей вопрос, наивный на вид, из драчливого детства: пойдешь
с ним в разведку? И ответ вполне взрослый: насчет разведки не знаю, а вот
то, что этому парню верить можно - факт. Такие не продаются и не
покупаются, как их ни заманивай, ни стращай. Матвей, конечно, не мог
доказать этого, но он почувствовал в Ренате упрямую силу его предков -
степных наездников, - и тогда привязался к нему. Может быть, потому, что
он, Матвей, бросив вызов неведомым мрачным силам, тоже должен был быть
настырным фанатом, но порой ощущал в себе и неуверенность, и робость, и
даже страх, и даже подлое желаньице плюнуть на все и на всех, завалиться
на диванчик у телевизора и жить вот так - бездумно и безбедно. Но он
приходил в пустой промерзший Ренатов дом, видел этого черта упрямого в
ватнике на майку, замотанного в драный шарф, в очочках, еле сидящих на
плоском носу, и Матвею делалось стыдно, он называл себя "шляпой с
перышком", рохлей, слюнтяем, тюфяком, штафиркой, бабой, и в нем подымалась
тогда та самая злость, которая города берет. Ведь смелость это так, для
стороннего глаза, а на самом деле города берут от обиды и злости.
дела. И Ренат столь же честно, без издевки постарался объяснить ему.
люди считают, что мы должны помогать писателям лучше писать, а читателям -
лучше понимать их. Ерунда. Этим критики, наверное, долины заниматься, но
уж никак не мы. Мы - такие же ученые, как химики, физики, биологи, мы
изучаем природу, мир. А литература - это часть мира, это такая же
реальность, как... ну как деревья или камни. И вот минералоги, геологи,
геохимики разбираются в составе этих камней, структурах, качествах, а мы
точно так же копаемся в литературе, стараемся понять ее законы и
структуры, и таким образом расширяем знания человечества о мире.
Литература - огромна, и каждый из нас выбирает себе ее часть. Я вот -
временные отношения в поэзии. По существу дела, я изучаю время - то, как
оно отражается в маленькой части мира - в поэзии... Я коплю наши общие
знания о времени.
учебника, - отвечал Ренат с виноватой улыбкой. - А если нет, то...
Загадка. Самая великая загадка. Понимаешь, время - один из самых важных
факторов эволюции живых организмов. И не исключено, что именно время таит
разгадку принципов организации жизни во Вселенной.
растерянность.
сильные эмоциональные всплески возникают на временных сломах, как я их
условно определяю. Ну, например, пушкинское:
высокоэмоциональной поэзии, и одновременно - подтверждение моей гипотезы.
Здесь в четырех строках - все три времени: прошлое, настоящее, будущее.
Каменистый Артем
Корнев Павел
Круз Андрей
Пехов Алексей
Посняков Андрей
Посняков Андрей