Шмаринова. Есть люди, которые дружат по-мужски крепко, не слюнявятся, а
делают в самый нужный час то, что следует делать, чтобы у тебя не слетела
с плеч голова. Шмаринов был из таких людей. Мы с ним, люди разного
положения - он полковник, я старшина - молча, стиснув зубы, бились на
волейбольной площадке, когда играли за сборную дивизии. Игроков стоящих
было раз, два и обчелся. В позапрошлом году нам дозарезу нужна была
победа, чтобы прорваться на армейские соревнования. Победа, впрочем, нужна
всем. Шмаринов был тогда, как говорили у нас в спортивной дружине, на
подъеме.
которые, живя где-то в горах, спускались к нам, в долину, чтобы "наставить
нам рога".
дергал порой то одного игрока из своих, то другого. Все это видели, но
прощали мне - видно за то, что как-то "везуха" была с нами, а победившего
капитана уже не судят.
поменьше! Сцепи зубы и играй! Веди примером!" Он предупредил меня - как
старший по возрасту и как старший по званию. Я не обиделся. Тон у него был
братский. Я действительно сцепил зубы, и у нас с Шмариновым получалось. Я
ему выкладывал мячи, как на блюдечке, а он бешено, неустанно резал. Я сам
порой бил с левой. И у нас с полковником несколько раз получалось: эта
неожиданная комбинация, когда мяч взмыл над сеткой, ждут третий удар, а я
бью со второго, бью колом, перед носом растерянных охранителей неба. Они в
замешательстве от первого, второго, выигранного тобой очка, в третий раз -
начинают выяснять отношения - кто должен страховать меня, в четвертый и
пятый - уже бранятся. А ты вроде притих, вроде стал незаметным, а Шмаринов
дает первый пас тихонечко, ты лениво, но стремглав взмываешь вверх и
бьешь, бьешь, а то вдруг откидываешь ему, своему лучшему, любимейшему в
эти секунды партнеру, а этот партнер хочет убить их, шестерых, на той
стороне площадки...
впервые обменялись взглядом, наверное, как профессионалы. И было нам обоим
понятно, что мы вытянули игру вдвоем, что ребята, вдохновленные нами, тоже
старались, как никогда. И они были нами довольны. И мы довольны ими,
может, тоже по-настоящему, впервые.
прошли корпусные соревнования, заняли первое место, и лишь на армейских
споткнулись в последний день на каких-то музыкантах - ребятах, по-моему,
уже тогда готовых сражаться, может с самим ЦДКА.
как мне говорил майор Прудкогляд, против ветра. А это все равно, что идти
безоружным на нож, - подчеркивал он. Шмаринов (я узнал об этом значительно
позже, от бывшего политотдельца майора Кудрявцева) замял "мое дело" с
"шпионом-писарем", вздумавшем описывать характерные привычки командного
состава нашей дивизии. Тогда выплыла и шла рядом история, которая до сих
пор и для меня остается загадкой. История с моим отказом мыть полы,
история, когда командир батареи ударил меня, а я в ответ одним прыжком
достал заряженный автомат (у нас в дивизионе не было тогда караульного
помещения и оружие хранилось в казарме, где мы жили. А на мой грех, перед
этим наряд сменился, автоматы были поставлены: ребята, простоявшие на
морозе четыре часа, бросились в свои койки и "не застегнули" оружие
проволокой и замком) и потом лежал с ним, автоматом, до утра, удалив
предварительно из казармы батарейного (я его на виду у всех "положил" на
пол и заставил ползти к порогу, что он и сделал).
неподчинение "скатилось" на тормозах только потому, что у меня под
подушкой нашли свежий конверт, письмо от сестры и фотографию, где она была
снята со своим мужем Героем Советского Союза. Мало ли их, героев, в ту
пору шли по тюрьмам за провинности, подрывающие основы железного порядка,
установленного в стране-победительнице... Спасибо Шмаринову. Он в свое
время, не зная меня, уговорил подполковника Брылева, командира нашего
дивизиона, не придавать огласке факт неподчинения солдата и
рукоприкладство офицера: дивизию и так в то время лихорадило какими-то
проверками. Меня тогда забрал в "придурки" замполит майор Олифиренко, я
три месяца варил ему борщи, подметал в его холостяцкой квартире... А затем
попал в школу сержантов артиллерии курсантом.
Ленинграде на высших курсах политсостава), взял на себя и "мое дело" с
нашумевшим к тому времени шпионом-писарем в самом штабе дивизии и, видимо,
после того, как мы в комсомольском бюро подготовили на этот счет
документы, отредактировал их в нужном русле.
постаревший, сошедший с лица, полковник Шмаринов встал грудью на мою
защиту. Я не послушал Железновского, когда он стал уговаривать: нас просто
не поймут! Ну и сиди, поворачивай! - крикнул я ему тогда. И - попер опять
прямо к штабу, тому штабу, где была уйма этих придурков-охранников, этих,
окруживших здания, танков. Куда я прорывался? Безумство мое было диким,
смешным и глупым. И Железновский поддался ему. И даже, когда попятился
назад, сказал - просто не поймут - и я все-таки пошел, он пошел за мной.
Только потом, через годы, я потом-потом понял, что ему все это стоило -
идти с пацаном, которому когда-то все сошло с рук в противотанковом
дивизионе! Он любил Лену. Он ее любил. Потому и шел.
штабу с еще неосознанной целью - то ли выручать женщину, в которую были
оба влюблены, то ли кому-то сказать: так нельзя, так нельзя!.. А что - так
нельзя? Почему - нельзя? И соображаем ли, куда прем?
зауважал Железновского. В мою сторону Шмаринов глядел с какой-то болью и
сарказмом.
он всегда говорил: "Чижики!"
называл меня на "ты". - Вы этого не понимаете... А ты, Железновский, ты-то
должен понять... Во-первых, тут все - инкогнито! Вы поняли? Вы, оба? Не
вижу, что поняли. - Больно сжал мне кисть руки. - Не поняли, чижики!
Следовательно, вы не ехали, вы не встречали, вы не видели аэродром, вы
никуда не выезжали... Тем более, не шли никуда...
было видно.
- Кивнул опять на меня. - А ты... - Он, кажется, повторялся, однако он был
взволнован, видел, что мы стараемся не понять его. - Вы сунетесь сейчас...
Что вы придумали - не знаю. Но сразу попадете! Точнее, он попадет. - Снова
кивнул на меня. - Вы Соловьева знаете? - Шмаринов обращался ко мне.
понимая.
самодеятельности пели?
- как мышка!
Тебе тут кое-что передали. Прочтешь - и сожги.
партнер по волейболу в эту минуту думает и обо мне. Что-то может со мной
случиться. Я до этого не раз читал: обычно-то все случается с теми, кто
участвует в событиях. Я - участвовал. Я встречался, я видел, я ехал, я уже
где-то, пожалуй, трепался. Значит, я - трепло. Я не оперативный работник
СМЕРШа. Это главное. Я - чужой человек. Я варился в этой чаше. Потому -
знал. Что-то знал. И многое знал. И Шмаринов прав. Я должен бежать, а
потом лежать на своей солдатской койке. Среди солдат я солдат. Я слишком
далеко зашел в своей вольнице. И за это я расплачусь. Как же останется без
меня мама? Что будет с братишками, если меня теперь же, тоже обвинят,
заберут? Докажу ли я, певший с ней, с этой дурой, дуэтом очередную модную
песенку, что я с ней ни о чем больше не говорил? Что я им скажу в ответ,