менее он горел. Белов подумал, что ветром могло как-нибудь по-особому
соединить провода, почему-то успокоился от этого нелепого предположения и
направился к дому."
трудно было потом вырываться из создаваемого мира, вновь возвращаться к
окружающей реальности. Тем не менее, внутри словно прозвенел какой-то
звонок и, взглянув на часы, я распрощался с моим капитаном Беловым,
рассчитывая, впрочем, вновь встретиться с ним вечером. Пора было
собираться в гости к Наташе.
Я пробирался по венерианским Хуторам, держа в руке завернутый в газету
букет розовых гвоздик. Небеса были серыми, но сухими, и ничего не капало
на голову, и видимость была хорошей, без тумана. Окна домов тоже были
серыми, но под окнами жизнь продолжала свое неуклонное поступательное
движение к всегда обнадеживающему и почти всегда обманывающему будущему.
Все те же пестрые стайки подростков расцвечивали унылые хуторские
пространства. Сидели, стояли, курили, щелкали семечки, разговаривали,
смеялись, словно свыклись, смирились, сжились с нагромождением
железобетонных коробок, которые, представлялось, бездумно уронил в бывшую
степь, как кубики, какой-то равнодушный великан, не принадлежащий к роду
человеческому.
истинные размеры Хуторов и понял, что идея, пришедшая вчера перед сном,
вряд ли осуществима. Хутора были целым городом в городе, хаотично
застроенным многотысячным городом, и отыскать здесь пропавшего человека...
скажем, зигзагами, переходя от одной компании подростков к другой, и пусть
медленно, но все же приближаясь к Наташиной квартире. Я спрашивал о Косте.
Я описывал Костю, его короткую серую куртку, его бело-голубую спортивную
шапочку, я показывал ребятам фотографию - на фотографии были запечатлены
Костя, я, Борис, Марина, еще одна семейная пара, глазастая девчушка лет
шести - дочка этой пары, и еще одна женщина, кажется, Лена. Это были
приятели Рябчунов, а фотографировал нас муж этой Лены на маленькой
прошлогодней вечеринке по какому-то поводу. Фотография хоть и была
любительской, но Костя получился похожим на себя.
и вряд ли что-нибудь скажут, даже если знают - так делали и мы в юности,
сплоченные в своем противостоянии миру взрослых, а тем более взрослых при
исполнении - поэтому захватил и свое журналистское удостоверение. Я
показывал фотографию и удостоверение, я объяснял, что действую сам, без
чьего-либо приказа, что хотел бы просто поговорить с Костей и выяснить
причину его ухода. Я, кажется, находил сочувствие и понимание, и кто-то
даже вспомнил мой рассказ "Рулевой с "Пинты" с нашей последней страницы, и
было несколько заинтересованных вопросов - но не более. Или никто из них
действительно никогда не видел Костю и не знал о нем - а такое, учитывая
пространства Хуторов и ограниченное количество опрошенных, было очень даже
вероятно, - или же кто-то что-то знал, но говорить не хотел.
мне просто очень хотелось поверить в такой намек. Тень надежды мелькнула,
когда я беседовал с группой ребят, расположившихся на штабеле бетонных
свай неподалеку от Наташиного дома. Ребята встретили меня как-то
неприязненно, к удостоверению моему отнеслись скептически, и черноглазый
рослый паренек в красной куртке, украшенной множеством "молний", прямо мне
заявил, что соорудить, мол, можно любое удостоверение. И еще он мне
сказал, что если человек ушел из дома, значит у него есть на то основания
и не нужно его искать. Никому. Ни родителям. Ни милиции. Ни журналистам.
них были такие серьезные лица? Неприязненные лица. И почему один из них
отвел глаза?
передается у нас из поколения в поколение, неужели уже проникла в гены? За
эти десятилетия мы настолько привыкли подозревать всех и каждого, и самих
себя, и не верить, не верить... Пришедшее в голову соображение привело
меня в такое замешательство, что я остановился перед Наташиным подъездом и
уставился на заляпанные грязью ступени. Я поймал себя вот на чем: если бы
у меня имелись соответствующие полномочия - я был бы готов забрать всю эту
группу и допрашивать до тех пор, пока они не признаются. Понимаете? Из-за
моего подозрения. Из-за одного отведенного в сторону взгляда. Из-за того,
что мне почудилось... Понимаете? Я, считающий себя вполне интеллигентным
человеком, оказывается, внутренне, потаенно, в подсознании или где-то там
еще, всегда вполне готов не только подозревать окружающих, но и любыми
средствами добиваться подтверждения собственных подозрений. Не в этом ли
одна из коренных причин именно такой сегодняшней нашей несладкой жизни,
именно такой, потому что подобных мне - большинство?..
другие мысли. - Лучше вот грязь с обуви отлепи".
подростков, не знающих, конечно же, ничего о Косте, я попробовал думать
только о предстоящей через несколько минут встрече с Наташей и, войдя в
подъезд, извлек гвоздики из газетного кулька и начал подниматься по
лестнице, и действительно отвлекся от всего, что не было связано с
Наташей.
и вновь буду воспроизводить в памяти все подробности. Все жесты. Все
интонации. Все взгляды. Казалось, это единственное, что я смогу сделать,
прежде чем заснуть. Но получилось не так. Потому что подойдя к своей
квартире - а было уже начало первого, меня здорово выручило пойманное у
Хуторов такси, - я услышал приглушенный женский плач, доносившийся из-за
двери Рябчунов.
пространства Хуторов были безлюдны и жизнь теплилась только за
железобетонными стенами, сигнализируя о себе множеством освещенных окон. Я
осмотрелся перед тем как пуститься в обратный путь под черным уснувшим
небом и в свете установленного на крыше прожектора увидел, как по
ступеням, прикрытым навесом, к двери подвала соседнего дома быстро
спустился, скрывшись от меня, кто-то в красной куртке. Красная куртка
сразу напомнила мне о черноглазом рослом пареньке, о серьезных
неприязненных лицах, и оказалось, что я опять думаю о Косте. Оказалось,
что я подсознательно постоянно думаю о Косте, словно каким-то необычным
чувством ощущая прикосновение странной тревоги... Может быть, выражение
неудачно, может быть - слыша отзвук тревоги, видя тень тревоги? Не знаю...
Дело не в словах, а в том непередаваемом ощущении.
попытки уснуть - и когда, устав ворочаться на диване, я понял, что уснуть
не удастся - я встал и сел за письменный стол. Шел третий час ночи. Я
постарался отбросить все и заглушить тревогу работой. Мне не хотелось
корпеть над рассказом, но я знал, что другого средства нет. Я буквально
заставил себя переключиться на капитана Белова, решив во что бы то ни
стало до утра написать все до конца, и минут через сорок все-таки выдавил
из себя первые слова продолжения.
провода, почему-то успокоился от этого нелепого предположения и направился
к дому". Это была последняя фраза, написанная прошедшим днем.
настольную лампу и вновь ушел в придуманный мной мир.
заглянул в окно, настраивая себя на любую неожиданность. Комната оказалась
самой обыкновенной. Накрытый потертой клеенкой стол, одинокий табурет,
обрывки газет на полу, старомодная этажерка в углу, какие-то тряпки в
помятом ведре, тряпки под столом. Надорванная коробка "Беломора" на
подоконнике. Прикрепленная кнопками к стене репродукция "Гибели Помпеи",
вырванная из журнала. Тусклая лампочка без абажура, свисающая с потолка на
длинном перекрученном проводе. Все.
голову, просто физически чувствуя чей-то взгляд из темноты. Он медленно
развернулся всем телом, держась рукой за скамейку. Спина под комбинезоном
взмокла. Тысячью невидимых глаз на него смотрела угрюмая ноябрьская ночь.
концов, ты же на своей советской территории! Так какого хрена ты
дергаешься? Ведь обычная же земля..."
и трудно было поверить, что так она говорит вот уже почти четверть века.
Не могла она гореть четверть века! Тем не менее она горела, и это значило,
что кто-то ее включил.
Он бросил последний взгляд в окно - страшно и неотвратимо падали статуи на
журнальной картинке, - сполз со скамейки и пошел дальше, думая только о
ночлеге. На пороге соседнего домика он оглянулся - и ничего не увидел.
Окно погасло и затерялось в темноте. Белов передернул плечами, шагнул в
темный коридор, закрыл скрипучую дверь и накинул крючок.
в трех комнатах и коридоре, летчик в изнеможении опустился на мягкую
груду, снял ботинки и закрыл глаза. Заснуть по-настоящему он не мог -
Ларссон Стиг
Круз Андрей
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Куликов Роман