меня есть. Или, может быть, ты хочешь снять проклятие и подарить мне
счастье? Так знай, что хотя я живу один и в безвестности, я все равно
счастлив тем, что могу притеснять тебя по всему далайну.
была молодой, и не сниму проклятия, пока вечность не одряхлеет, - возразил
Ёроол-Гуй, - подарок же я принес не только тебе, но и всем людям: тем,
кого я не пожру сегодня, поскольку сегодня я добр, и тем, кого не пожру
никогда, ибо из-за тебя, илбэч, не могу достать их. Мне стало скучно
убивать столь слабых людей, вы не похожи на могучего Тэнгэра, я хочу,
чтобы вы стали сильнее, и принес вам средство для этого.
вонзилась в грязь и превратилась в стебель хохиура.
стебель обрастет рыжим харвахом, собери его, и твоя сила умножится
беспредельно. Может быть тогда мне будет не так скучно. А пока - прощай!
ожидая подвоха и стараясь разгадать смысл коварных речей Многорукого.
Наконец, он сказал:
дни.
втоптал стебель в нойт. Но он не заметил, что один, самый маленький корень
остался в земле. И когда Ван ушел строить новые земли, стебель ожил и
начал расти. От удара он наклонился, и с тех пор ни один стебель хохиура
не растет прямо. А на молодых, чистых побегах можно видеть черные крапинки
- следы игл с башмака илбэча.
и прячась от людской молвы, а когда вернулся домой, то не узнал родных
мест. Вдоль всего далайна вкривь и вкось торчал хохиур, люди скребли и
сушили харвах. Повсюду грохотали татацы и большеротые ухэры. Везде шла
война. Люди и впрямь стали сильнее, но свою силу обратили против себя,
чтобы убивать друг друга на радость Ёроол-Гую.
люди оглохли от взрывов.
левой на другой, и принялся звать из глубины Многорукого. И когда
Ёроол-Гуй выплыл, Ван спросил:
Ёроол-Гуй, - и мне приятно ваше горе. Даже если ты застроишь сушей весь
далайн, я знаю, что люди все равно истребят друг друга.
оройхонов.
себя окончательно. Правда, мне не по силам пожрать весь харвах и извести
хохиур на всех оройхонах, ведь ты построил их так много. Цэрэги с сухих
земель не послушают меня и не прекратят пальбы. Но зато мне подвластны
огненные авары, вставшие по моему слову на твоем пути. А без авара
невозможно высушить харвах. Сушильщики меньше всех виноваты в бедах твоего
народа, и поэтому я проклинаю их. Отныне харвах начнет взрываться во время
сушки, станет калечить и убивать. Жизнь сушильщика будет тяжела, а век не
долог. На этот путь ступят лишь те, у кого нет иного пути, кто иначе все
равно погибнет. И пусть они знают, что нельзя спастись самому, приближая
всеобщую гибель. Иди, бывший илбэч Ван, и будь спокоен - стрельба скоро
утихнет.
хватать его.
оройхонов.
в далайне, принося в жертву Ёроол-Гую. Маму завернули в полог палатки,
уложили на носилки и с песнями унесли. "О отец наш, Ёроол-Гуй! Тебе отдаем
мы лучшую из женщин..."
угол, уставившись в бесконечность немигающими глазами. К далайну не пошел
- не мог слышать ликующих похоронных песен, пришедших из тех времен, когда
в праздник мягмара бросали в далайн не куклы и трупы, а живых людей. "О
великий, прими нашу женщину!.. Ее руки - ласка, ее губы - счастье, ее
глаза - свет жизни..."
ладони под мышки, словно от сильного холода.
сказал:
теперь не издал ни звука, но Мунаг заволновался и быстро начал говорить,
не отвечая, а просто стараясь заглушить вопрос, всплывший из глубины
широко распахнутых глаз:
прокормился бы. Но если одонт узнает? Ты думаешь, он про тебя забыл? И
тебе не миновать шавара, и у меня будут неприятности. Сам понимаешь. Так
что, пока никто не видит, бери что здесь тебе надо - и уходи.
за тебя думать?! Мать твоя умерла, а ты здесь никто. Вот и ползи отсюда! Я
к тебе по-хорошему, вещи взять разрешил, а ты...
груди. А больше ему, наверное, ничего не потребуется. Вещи нужны, когда
есть куда идти.
- как мал огромный оройхон! - они достигли поребрика.
действительно иначе не могу. Что делать... Желаю тебе выжить... если
удастся. На вот, возьми, - Мунаг протянул Шоорану отнятый накануне нож.
дальше, не оглядываясь и не думая, где он сможет остановиться.
огромен мир, и не зная, что возможна иная жизнь, чем текущая на этом
кусочке земли, который, если постараться, можно обойти за час.
женщины ушли к далайну разбирать подарки щедрого Ёроол-Гуя, заготавливать
острую кость, чешую несъедобных рыб, кожу, живой волос - все, что так
обильно выбрасывает расходившийся далайн. А мужчины, скорее всего,
собрались у шавара: ловят тукку, бьют жирха, стараются затравить
выползшего наружу длинноусого парха или гвааранза, которого можно взять
лишь ударом в глаз. Хотя для этого надо подойти к зверю вплотную, избежав
торчащих плавательных перьев и тяжелых клешней, перекусывающих
человеческую ногу легко словно стебель хохиура. Вряд ли Боройгал решится
на такое, должно быть, он тоже стоит на берегу и командует женщинами,
воображая себя царственным ваном.
хорошо помнил, как гнали прочь чужаков, бредущих из страны вана, или
изгоев, пытающихся пробраться на свободный оройхон. Пожалуй, ван правильно
сделал, что позволил этому оройхону быть независимым: лучшей стражи нельзя
придумать - люди, цепляющиеся за свое жалкое богатство - сухую полосу
вдоль аваров, сильнее чем сытые земледельцы ненавидели изгоев, от которых
ничем почти не отличались. Шоорану не позволили бы остаться здесь и на
минуту, и потому он пошел дальше. Тройная дюжина шагов взрослого мужчины и
впереди вновь поребрик, еще один оройхон - последний в ряду обитаемых.
страх. Сухая полоса кончилась, влага далайна достигала в этом месте
огненной границы, две страшных стихии сошлись в непримиримой вражде. С
далайна наползал нойт, авары встречали его палящим жаром. Нойт кипел,
сгорая, удушливая вонь распространялась далеко вокруг, закладывая грудь,
разъедая глаза, заставляя плакать и натужно кашлять. На краю оройхона, у
самого далайна и то казалось легче. Едва не задохнувшись в отравленном
чаду, Шооран выбежал к далайну. Здесь он увидел людей. Изгоев.
оройхона, что-то вытаскивая из него. Все-таки и здесь был мягмар, и люди
торопились урвать кусочек добычи. Одна из фигур подняла голову, Шооран
увидел невероятно грязную старуху с лицом обезображенным язвами и рубцами
от старых ожогов.
иначе, сам ван вздумал промочить ножки на нашем оройхоне. Ну, иди сюда,
сладенький, не бойся!
маску, и медленно через силу начинал понимать, что это не старуха, что
женщина лишь немного старше его матери, а состарил и обезобразил ее жгучий
нойт, от которого негде спрятаться и нечем отмыться, и вся жизнь, которую
нельзя назвать жизнью, лишь короткой и мучительной отсрочкой смертной
казни.