засуха. После уж, когда великому князю пришлось ехать в Орду на поклон, а
за ним потянулись и прочие князья получать свои уделы из рук татарских,
горькая правда стала явью. Начинался долгий (и еще не верили, что долгий!)
плен Золотой Руси.
Разгромив Андрея, татары рассыпались по деревням, зорили и жгли все
подряд: избы, стога, скирды соломы и хлеба. Заезжали в чащобы и слушали -
не замычит ли где корова, не тявкнет ли глупый пес, не заплачет ли ребенок
или заржет, почуяв конский дух, крестьянская коняга? Тогда кидались на
голос, выволакивали плачущих баб с ребятишками. Скот резали. Людей угоняли
в полон. Деревни после татар совсем обезлюдели, и Александр, воротясь из
Орды, заселял их вновь.
дом. Там и собрались, с детьми и скотом, все уцелевшие жители. Спали на
полу, вплоть друг к другу. Ночью, в потемках - не ступить. Ели толченую
кору, мох, весной обдирали березовый луб, толкли щавель, копали коренья.
Иные объедали, выкапывая из-под снега, мясо павших лошадей и коров - то,
чего не доели волки. С тухлятины пропадали животами, валялись в жару. Кто
и умер, не дотянув до весны.
как-то даже не верилось. Вспоминали и сами удивлялись:
Теперь-то чего не жить! Хлеб есь, все есь...
отзывалась мать. Все они у нее - и старший Грикша, и Федя, и маленькая
Проська - народились уже после Неврюевой рати.
прибавлялись и после. Мужевья погибали на ратях, вдовы в одиночку ростили
детей. У Козла, приятеля Федьки, отец пал под Юрьевом, и Козел родился
спустя полгода после его смерти. Болтали даже, что Козел не от своего
батьки, однако Фрося, матка Козла, ни в чем таком замечена не была. Жила
она опрятно и сама была опрятная, кругленькая, невысокого росту, ходила
чуть переваливаясь, утицей, и все жаловалась, что по ночам ее душит шишко.
Работала Фрося, в очередь с другой бабой, птичницей на княжом дворе в
Клещине. К матери приходила на беседу. Садилась, оглаживая на коленях
старый, из пестрой крашенины костыч, вздыхала, сказывала:
Така ж противная! Скажут, что у Фросюхи корова ревит, верно лопать хочет!
А есь у ей корму-то!.. Нонече шишко опеть душил. Навалитце и душит. Вот
сюда! - показывала она на ожерелок. - Мохнатенький такой, а чижо-о-лый!
глаза. Макариха заходила то за горшком, то за кичигой, то веревки
попросить. А мать потом гремела посудой и сердито недовольничала:
На свадьбу придет, дак и сапоги в куричьих говнах. Тьпфу! Что за люди
бесстужие!
деревень. Когда приглашали, уважительно кланялись, а она отвечала не вдруг
и сурово!
парчовыми оплечьями, кокошник, высокий и рогатый, шитый серебром, с
жемчужными висюльками надо лбом. Отец тогда и говорил с матерью как-то
иначе, и она отвечала ему строго и важно.
они пели красивыми голосами долгие песни. Обычно без отца. Отец никого не
любил. При нем гости к матери только забегали. Он тяжело глядел на
приходящих, и женки ежились, скоро вставали, роняя:
по-новгородски произнося <г>.
горшки, мать и ворчала себе под нос:
глаза от страха, что батя сейчас начнет опять бить матерь и страшно
кричать.
матери и один звал ее не Михалихой, по отцу, а Верухой.
избе становилось словно просторнее. Дядя Прохор был высок, сухощав и широк
в плечах, с лицом словно стесанным топором, на котором тоже как прорублены
были прямой нос и прямые брови над маленькими, всегда чуть с прищуром,
умными глазами. Борода у него слегка кудрявилась и была светлая, легкая, а
на щеках, у скул, двумя плитами лежал каленый румянец. Феде он иногда
кидал походя;
забранный с боков крупной дранью. Сельчанам он говорил кратко:
поругивал, и отец заметно тишел при нем.
где зимою стояла корова и держали телят и ягнят, - земляной. Топили
по-черному. Стая для скота была на дворе - просто навес на столбиках. На
него осенью накладывали стог сена. Туда же, под навес, ставили телеги и
сани, сохи, бороны и иное что. У них было две лощади и жеребенок. Одна, на
которой работали, Лыска, а другая - отцов конь, Серко, которого берегли и
на котором батя ходил в поход. Еще была корова с теленком и овцы. Были
куры. Маленький Федя однажды побежал за цыплятами, и наседка налетела и
чуть не выцарапала ему глаза. Куриц с тех пор Федя долго боялся, а лошадей
не боялся совсем. Они тепло дышали и трогали мягкими губами. Осторожно
брали хлеб из рук. Взрослые говорили, что лошадь ни за что не наступит на
человека, если ее не погнать или не испугать. Федя рано научился с забора
забираться на спину Лыски и так, повиснув и вцепившись в гриву ручонками,
ездил - катался по двору. Когда он падал, Лыска останавливалась и
осторожно обнюхивала его. Мать, поворчав для порядку, махала рукой. Отец,
походя, давал затрещину, от которой долго звенело в голове. Бабушек в доме
не было. Мамину мать увели татары, а батина родня вся осталась на
Новгородчине.
поглядеть, как мальчишки постарше играют в рюхи. Дома они с братом
сражались в бабки, приговаривая шепотом: <Горб!>, <Яма!>, <Нет, горб!> - и
пихали друг друга, но не очень, чтобы отец не наддал тому и другому зараз.
Еще иногда ходили к дяде Прохору, и тот, усаживая, говорил:
околицу, играли в рюхи и в горелки, дружили и дрались с криушкинскими.
зелено, где Вески, на той стороне, и там, где, приглядеться, виден
Переяславль, город, куда мать ходит иногда продавать студень и масло и
один раз уже брала его с собой. Тогда ехали на телеге, отец запряг Серка.
Везли тушу быка, а оттуда набрали всего-всего: и кадушек, и лопотины
разной. От народу на торгу у Феди закружилась голова, и он только и
запомнил гомон и пестроту. Ему купили глиняную свистульку, и он свистел
всю дорогу, а Серко смешно прядал ушами.
вспаханное поле. По озеру можно было уплыть в дальние дали, туда, на
Торговище, на Усолье и дальше, в Новгород. В Новгород надо было плыть
много дней. Оттуда приходили весною на длинных челнах под парусами
новгородские купцы, гости торговые, и тогда начинался праздник. Купцам
продавали хлеб, получали от них разные товары, заморские ткани, украшения,
замки, серебро. Старших гостей принимали на княжом дворе. Гости гуляли и
пили пиво. Дарили бабам платки и ленты девкам. Уезжали купцы, и все
возвращалось на прежнее.
мало чем отличаясь от соседей. Так же гуляли, так же к Рождеству, на Велик
день и в Петровки платили налоги. При этом взрослые ругались, меряли и
считали, слезно плакались, а потом, успокоившись, пили пиво и поили
приезжих сборщиков.
разукрашенных лошадях с колокольцами и лентами в гривах.
когда взрослые останавливали жениховый поезд. Все взрослые были красные,
жарко дышали и много смеялись. И их, малышей, тоже охватывало какое-то
волнение. Что-то происходило, не совсем понятное, кроме того, что Машуха
или Варюха выходила замуж за Петьку Голызу или Проху Песта, которых в эти
дни звали не Пестом и не Голызой, а Петром Палычем и Прохором Иванычем, да
еще и князем молодым, а невест - княгинями. От этого, не совсем понятного,
и было веселье, и блестящие глаза, и жаркое дыхание взрослых, заковыристые
шутки мужиков и алые лица девок.
все, и стар и мал. Смотреть приходили и боярышни, и княжичи с Клещина,
иногда приезжал даже сам князь Митрий, и его в эту пору встречали как