Чтение 9–й страницы книги ~Похвала Сергию~

вряд ли столь уж важно перед лицом Господа и той, другой, истинной, вечной
жизни. И все меньше трогало Кирилла, что хозяйство плыло из рук, уходило
добро, уходили люди, пустели волости, некем и нечем становилось содержать
городской двор... Здесь, на земле нажитое, оно и должно было остаться на
этой земле.

Впрочем, хоть и скудел боярин Кирилл, все же он оставался великим
боярином, и хозяйство его, трижды порушенное, все еще было боярским и
большим. И сына Стефана отдали учиться не куда-нибудь, а в Григорьевский
затвор, рядом с княжеским теремом, куда ушла едва ли не вся библиотека князя
Константина Всеволодича, и отроки лучших боярских семей учились именно
здесь, и самые ученые иерархи церковные выходили именно отсюда.

К Кириллу невидимо подходила старость. Подходила, как наступает тихая
осень. Все тепло и солнечно, но редеют леса, свежеет воздух, меркнут краски,
и вот уже каким-нибудь ранним утром треснет льдинка в лужице под ногой, и
птичьи караваны уходят и уходят в синих холодных небесах туда, на юг... Так
было и с ним: не согнулся стан и сила еще не ушла из предплечий, и в светлых
волосах не вдруг проглядывали, прячась, нити седины, но уже виднее стали
белые виски, и узкою лентою посеребрило бороду, и посветлели брови, и новые,
добрые складки пролегли у рта, и морщинки у глаз не сходили, даже когда он
переставал щуриться. И все больше от дел городских, невеселых, обращался он
к детям, словно в них чаял достичь того, до чего не удалось досягнуть
самому, себе же оставляя, в дальнем далеке, тихую надежду на монастырское
уединенное успокоение.

В детях на первом месте был для него Стефан, горячий и нравный. С ним,
как с равным уже, проводил Кирилл часы, толкуя греческие книги, обсуждая
деянья Александра Македонского, Омировы сказанья, чтя вслух хронику Амартола
и русские летописи, по которым недавняя и уже отошедшая в небытие киевская
старина выглядела величавой и славной, а князья киевские - Ярослав,
Святослав, Олег, Владимир, креститель Руси, великими и грозными.

Малыши - Варфоломей с Петром - занимали гораздо меньше места в душе и в
мыслях родителя, хотя и помнилось, и тревожило бывшее в церкви, но помнилось
и поминалось от случая к случаю, а так, ежеден, Варфоломея не выделяли в
особину, уделяя ему и меньшому брату поровну вниманья и ласки.

И, как часто, как всегда бывает, просмотрели те незаметные и крохотные
поначалу отклонения, те поступки, совершенные "не так" или "не совсем так",
которые ознаменовывают начало человеческой неповторимости. Но что было
неповторимо в характере Варфоломея?

Толстый карапуз, качаясь на ножках, косолапо идет к двери, на
четвереньках перелезает через порог, действуя однако рукой: другой, в потном
кулачке, зажато что-то. Вот он, поворотясь задом, спускается, как
медвежонок, со ступеньки на ступеньку, вниз по долгой красной лестнице
высокого крыльца. И, наконец, в очередную соступив, босая ножка ощущает
вместо щекотной сухости дерева теплую пыль двора. Покачиваясь, он идет по
двору туда, к высокому, выше его роста, бурьяну, приговаривая шепотом: "Не
кусяй, не кусяй!" Пестрый жук, зажатый у него в кулачишке, отчаянно скребет
лапами и уже нешуточно вцепился ему в ладонь. Но малыш терпит. Вот он
разжимает ладонь - лопухи, татарник и крапива уже окружили его своими
высокими колючими головами - и начинает тихонько, одним пальцем, поглаживать
жука по спинке. Жук расцепляет ядовитые челюсти, вертит головой, сучит
усиками и наконец, с щелканьем вскрыв твердые надкрылья, выпускает
нежноблестящие прозрачные нижние крыла и резким рывком срывается с детской
руки, тут же исчезая в высоких острых травах. Младенец удовлетворенно
смотрит вслед жуку, коего он подобрал на полу изложни, неведомо как
залетевшего в терем, и терпеливо нес сюда, чтобы выпустить.

Жаль только, что жук так быстро улетел, не дав рассмотреть свои крылышки!

Варфоломей поворачивает к дому и, посапывая, пускается в обратный путь.

Почему один малыш поступает так, а другой, и в той же семье, иначе?

Почему один мучительски отрывает лапки и крылья жуку, разоряет гнезда,
убивая птенцов, вперекор родительскому слову (и даже под угрозою порки!), а
другой садит на зеленый листик и осторожно выносит на улицу червяка, а,
заглядывая в то же гнездо, боится дышать, чтобы не испугались птенчики?

Сколько тут усилий воспитателя, родителей, и сколько - от природы самого
человека? Быть может, не так уж не правы авторы христианских житий,
полагавшие, что праведник рождается с уже готовым устремлением к
праведности?

***

Варфоломей рос неслышно, не причиняя никаких неприятностей родителям.

Был здоров, тих и послушен. И то, что отличало и, пожалуй, выделяло его,
было как раз тем, что позволяло родителям почти не обращать внимания на
своего среднего сына, отдавая внимание младшему, Петру, который часто и
прихварывал, и капризил. Варфоломея же отличала редкая для дитяти
послушливость и старательность. Ему почти ничего не приходилось повторять
дважды. Сказанное матерью или нянькой он запоминал и исполнял сугубо в
точности. Поставить ли свою мисочку на стол, задвинуть ли и закрыть ночной
горшочек, застегнуть рубашечку, перекрестить лоб перед едой, умыть руки все
он делал тщательно и спокойно, с видимым даже удовольствием, и очень любил
оглядывать себя, когда на него надевали нарядную рубашечку. Подолгу
рассматривал рукава, разглаживал ткань у себя на животике, а когда его
обижали, чаще всего не дрался и не плакал, а недоумевал. Как-то
братья-погодки и младший Тормосов затеяли деловитую возню, и вдруг Тормосов
(он был чуть постарше) взъярился:

- У меня и у Пети белые рубашки, а у тебя синяя, ты не наш, иди прочь! -
И вдруг начал яростно пихать и бить Варфоломея, оцарапал и свалил его в
канаву. Это было одно из первых детских воспоминаний отрока Варфоломея,
когда мир еще не воспринимается связно, а только отдельными картинами. Он
помнил, как негодовал и подпрыгивал мальчик, чуть побольше его ростом, как
его почему-то пихали и толкали в сухую глубокую канаву, всю в каких-то
колючих травах, и запомнил свое тогдашнее огромное недоумение. Не обиду, не
боль, нет! А недоумение: неужто от того, какая рубашечка, можно любить или
не любить человека? Он и не заплакал, а выбрался из канавы на четвереньках,
и все думал, не понимал и видел мальчика Тормосова как бы со стороны -
дергающегося, суетящегося, словно больного, и даже, по-своему, пожалел его.
Во всяком случае, так вспоминал он потом свое тогдашнее чувство-переживание.

Маленьким Варфоломей не только никогда не мучал зверей, но и не позволял
другим мучать, какого бы возраста и роста ни был обидчик. Он трогательно
заботился о младшем братике и не любил мяса, подолгу жевал и глотал с
видимым трудом. (По счастью, родители не неволили, как иные, есть
нелюбимое.) Очень часто играл один, что-то бормоча себе под нос, чуялось,
что представляет себе в эти мгновения много больше, чем можно было узреть из
палочек, щепок, свистулек и коней, расставленных перед ним. Но не было в нем
ни всплесков горячего норова, ни ярких откровений познания - всего того, что
увлекало и тревожило в Стефане.

Лошадей любил он до страсти. Одна из ранних картин-воспоминаний
Варфоломея, это как он стоит в белой рубашонке на крыльце и кормит коня
хлебом. К нему склоняется большая конская морда, и теплые мягкие губы
требовательно и властно забирают с его ладошки наломанный хлеб, кусок за
куском. Кони были рядом всегда, и Варфоломей уже не помнил, когда его
впервые посадили на теплую конскую спину и он, вцепившись ручонками в гриву,
ехал с радостным испугом по зеленому двору. Почему-то запомнился густой
зеленый цвет, верно, поздней весною, когда затравянелый двор еще не бывал
вытоптан и выбит дочерна колесами и копытами коней. Но даже когда его сажали
верхом, он не вертелся, не бил коня пятками, как Стефан в его возрасте, а
весь замирал и ехал, крепко уцепившись за гриву. И когда его снимали с
лошади, не скулил, не рвался из рук, а тихо, счастливо улыбался медленной
расцветающей улыбкой.

Говорят, характер человека складывается в первые пять лет жизни, то есть
как раз тогда, когда ни родители, ни ближние не думают еще о воспитании
характера и все внимание направляют токмо на то, чтобы обуть, одеть,
накормить да, по силе возможности, потешить игрушками и сластями. И нечастые
проявления детского своенравия в Варфоломее являлись и проходили почти
незаметно для его родителей, оставляя памятные зарубины лишь в собственном
сознании дитяти, как, например, случай с лестницей.

Лестница эта вела на чердак, куда складывали сушить яблоки и куда
поэтому, часто, украдом, лазали дети, те, кто умел, а те, кто еще едва
держались на ножках, тоже подходили и, ухватясь за нижнюю перекладину,
задирая голову, глядели вверх, откуда старшие мальчики кидали украдкой
вяленые терпко-сладкие кусочки...

Варфоломею каким-то чудом удалось заползти на вторую ступеньку, откуда
его походя сволокла дворовая девка, пробегавшая на поварню. Однако часа
через два старик-садовник услышал тонкий писк и углядел Варфоломея,
висевшего вниз головой посреди лестницы, руками и ногами обнявши лестничную
тетиву. Он, видимо, перекинулся, и висел довольно долго. Когда старик снял
его, он весь дрожал и скулил, как щенок.

Но, однако, невдолге, выруганный и утешенный, он украдом уполз из дому
и... исчез. Когда, уже об ужине, схватились искать и сама Мария побежала
осматривать все щели, колодцы и ямины, она заметила, случайно подняв взор,
что в проеме чердака что-то белеет. Это был Варфоломей в своей рубашечке. Он
сидел на самом верху, побалтывая ногами, и так ясно поглядел на мать, так
готовно протянул ей ручки, что у Марии и мысли не шевельнулось, что ребенок
залез туда сам, и она долго поносила неведомых старших шалунов, затащивших
дитятю на вышку.

Меж тем, для едва научившегося ходить малыша, совершенное им было
подлинным подвигом, просмотренным родителями и прислугой.

Он едва мог достать ручками до нижней ступеньки, и потому, когда полез,
то лез по тетиве, обняв круглую жердь ногами, соскальзывая, обрываясь и
упорно подтягиваясь вновь. Когда его сняла дворовая девка, Варфоломей едва
не взвыл - насмарку пошли его тяжкие труды. Поэтому он полез быстрее,
хоронясь людей, и, перебираясь с очередной ступеньки на следующую, сорвался.