Петрова дня, поняла она, что Бодуля - за нею, когда увидала она запылен-
ную, растрепанную суходолвскую телегу, увидала рваную шапку на лохматой
голове Бодули, его выцветшую на солнце путаную бороду, его лицо, усталое
и возбужденное, до времени состарившееся и безобразное, даже непонятное
какое-то в убожестве и несоразмерности черт, увидала знакомого кобеля,
тоже лохматого, имеющего какое-то сходство не только с Бодулей, но со
всем Суходолом, - мутно-серого на спине, а спереди, с груди, с гус-
то-опушенной шеи, точно прокопченного темным дымом курной избы. Но она
быстро овладела собою. Бодуля по пути домой плел, что в голову влезет, о
Крымской войне, то как будто радовался ей, то сокрушался, и Наташка рас-
судительно говорила:
реть новыми глазами на старое, знакомое, переживать, приближаясь к род-
ному углу, прежнюю самое себя, замечать перемены, узнавать встречных.
При повороте в Суходол с большой дороги, на парах, заросших сергибусом,
бегал третьяк жеребенок: мальчишка, став на веревочный повод босой но-
гой, уцепился за шею жеребенка и силился закинуть другую на спину, а же-
ребенок не давайся, бегал, тряс его. И Наташка радостно взволновалась,
признав в мальчишке Фомку Пантюхина. Повстречался столетний Назарушка,
сидевший в пустой телеге уже не по-мужичьи, а по-бабьи, - с прямо вытя-
нутыми ногами, - с напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, с
бесцветными, жалко-грустными глазами, исхудевший до того, что "нечего в
гроб положить", без шапки и в длинной ветхой рубахе, сизой от золы, от
постоянного лежания в печке. И опять содрогнулось сердце, - вспомнилось,
как года три тому назад добрейший и беззаботнейший Аркадий Петрович хо-
тел пороть этого Назарушку, пойманного на огороде с хвостиком редьки и
плакавшего среди дворни, окружившей его, еле живого от страха, и с хохо-
том кричавшей:
минуешь!
сад, высокую крышу дома, задние стены людских, амбаров, конюшен. Желтое
ржаное поле, полное васильков, вплотную подходило к этим стенам, к
бурьянам, татаркам; чей-то белый в коричневых пятнах теленок тонул среди
овсов, стоял в них, объедая кисти. Все вокруг было мирно, просто, обычно
- все необычнее, все тревожнее становилось только в ее уме, который и
совсем помутился, когда шибко покатила телега по широкому двору, белев-
шему спящими борзыми, как погост камнями, когда, впервые после двухлет-
него пребывания в избе, вошла она в прохладный дом, так знакомо пахнущий
восковыми свечами, липовым цветом, буфетной, казацким седлом Аркадия
Петровича, валявшимся на лавке в прихожей, опустевшими перепелиными
клетками, висевшими над окном, - и робко взглянула на Меркурия, перене-
сенного из дедушкиных покоев в угол прихожей...
да в маленькие окна. Цыпленок, неизвестно зачем попавший в дом, сиротли-
во пищал, бродя по гостиной. Липовый цвет сох и благоухал на горячих,
ярких подоконниках... Казалось, - все старое, что окружало ее, помолоде-
ло, как всегда бывает это в домах после покойника. Во всем, во всем - и
особенно в запахе цветов - чувствовалась часть ее собственной души, ее
детства, отрочества, первой любви. И жаль было выросших, умерших, изме-
нившихся - самое себя, барышню. Выросли ее сверстники и сверстницы. Мно-
гие старики и старухи, качавшие от дряхлости головами и порою тупо выг-
лядывавшие с порогов людских на мир божий, навсегда исчезли из этого ми-
ра. Исчезла Дарья Устиновна. Исчез дедушка, так по-детски боявшийся
смерти, думавший, что смерть будет овладевать им медленно, приуготовляя
его к страшному часу, и так неожиданно, молниеносно скошенный ее косою.
И не верилось, что нет его, что под могильным бугром возле церкви села
Черкизова истлел именно он. Не верилось, что эта черная, худая, востро-
носая женщина, то равнодушная, то бешеная, то тревожно-болтливая и отк-
ровенная с ней, как с равной, то вырывающая ей волосы, - барышня Тонеч-
ка. Непонятно было, почему хозяйствует в доме какая-то Клавдия Марковна,
маленькая, крикливая, с черными усиками... Раз робко заглянула Наташка в
ее спальню, увидала роковое зеркальце в серебряной оправе - и сладостно
прихлынули к ее сердцу все ее прежние страхи, радости, нежность, ожида-
ние стыда и счастья, запах росистых лопухов на вечерней заре... Но все
чувства, все помыслы затаивала, подавляла она в себе. Старая, старая су-
ходольская кровь текла в ней! Слишком пресный хлеб ела она с того суг-
линка, что окружал Суходол. Слишком пресную воду пила из тех прудов, что
изрыли ее деды в русле иссякнувшей речки. Не пугали ее изнуряющие будни
- пугало необычное. Не страшила даже смерть; но в трепет приводили сны,
ночная темнота, буря, гром и - огонь. Как ребенка под сердцем, носила
она смутное ожидание каких-то неминуемых бед...
дость миновала, во всем искала доказательства тому. И не сровнялось года
с приезда ее в Суходол, как уже следа не осталось от того молодого
чувства, с которым перешагнула она порог суходольского дома.
досья, женщина еще молодая, надела темное старушечье платье, стала сми-
ренной, богобоязненной. Еще едва таращил молочные бессмысленные глазки,
пускал пузырями слюну, беспомощно падал вперед, одолеваемый тяжестью
собственной головы, и свирепо орал новый Хрущев. А его уже называли бар-
чуком, - уже слышались из детской старые, старые причитания:
нам, мы не дадим тебе барчука, он не будет кричать...
подругой больной барышни. Зимой умерла Ольга Кирилловна - и она выпроси-
лась ехать со старухами, доживавшими свой век в людских, на похороны,
ела там кутью, которая внушала ей отвращение своим пресным и приторным
вкусом, а воротясь в Суходол, с умилением рассказывала, что лежала бары-
ня "почесть совсем как живая", хотя даже старухи не решались глядеть на
гроб с этим чудовищным телом.
Клима Ерохина, благообразного, богатого однодворца, с сивой большой бо-
родой, с сивыми кудрями, расчесанными на прямой ряд, очень дельного хо-
зяина и очень разумного, простого в речах обычно, но преображавшегося в
волхва возле болящих. На редкость крепка и опрятна была его одежда -
поддевка из сермяги железного цвета, красная подпояска, сапоги. Хитры и
зорки были его маленькие глаза, истово искал он ими образа, осторожно,
немного согнув свой ладный стан, входил он в дом, деловито начинал раз-
говор. Говорил он сперва о хлебах, о дождях и засухе, потом долго, акку-
ратно пил чай, потом опять крестился и уже после всего этого, сразу ме-
няя тон, спрашивал о болящем.
пол, когда, сидя в сумерках в спальне, ожидала она появления на пороге
Клима. С ног до головы была охвачена жутью и Наталья, стоявшая возле
нее. Стихал весь дом, - даже барыня набивала девками свою комнату и раз-
говаривала шепотом. Ни единого огня не смел никто зажечь, ни единого го-
лоса возвысить. У веселой Солошки, дежурившей в коридоре, - на случай
зова, приказаний Клима, - мутилось в глазах и колотилось в горле сердце.
И вот он проходил мимо нее, развязывая на ходу платочек с какими-то кол-
довскими косточками. Затем из спальни раздавался в гробовой тишине его
громкий, необычный голос:
ужаса глазами, похолодевшую, как покойник. Уже так темно было, что едва
различала Наталья лицо Клима. И вдруг он зачинал странным, отдаленным
каким-то голосом:
жет: тоска, тоска!
Ты иди, тоска, во темные леса,- там твои мяста! На море, на окияне, -
бормотал он глухой зловещей скороговоркой, - на море, на окияне, на ост-
рове Буяне лежит сучнища, на ей серая рунища...
чем эти, сразу переносящие всю ее душу куда-то на край дикого, сказочно-
го первобытно-грубого мира. И нельзя было не верить в силу их, как не
мог не верить в нее и сам Клим, делавший порою прямо чудеса над одержи-
мым недугом, - тот же Клим, что так просто и скромно говорил, сидя после
волхвования в прихожей, вытирая потный лоб платочком и опять принимаясь
за чай:
маленько... Сеяли гречишку-то в нонешнем годе, сударыня? Хороши, гово-
рят, нонче гречихи! Дюже хороши!
письмо с новым требованием денег и вестью, что раньше начала осени
нельзя им вернуться - по причине небольшой, но требующей долгого покоя
раны Петра Петровича. Послали к пророчице Даниловне в Черкизово спро-
сить, благополучно ли кончится болезнь. Даниловна заплясала, защелкала
пальцами, что, конечно, означало: благополучно. И барыня успокоилась. А
барышне и Наталье не до них было. Барышне сперва полегчало. Но с конца
Петровок опять началось: опять тоска и такой страх гроз, пожаров и еще
чего-то, что она затаивала, что не до братьев ей было. Не до них стало и
Наталье. На каждой молитве она поминала Петра Петровича за здравие, как
Конюшевский Владислав
Березин Федор
Афанасьев Роман
Андреев Николай
Влодавец Леонид
Василенко Иван