Чтение 9–й страницы книги ~Темные аллеи~

Истеричка, должно быть.

-- Возможно. Тем более, что лицом была похожа на мать, а
мать, родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то
вроде черной меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет
и молчит, покашливает, не поднимая глаз, и все перекладывает то
нож, то вилку. Если же вдруг заговорит, то так неожиданно и
громко, что вздрогнешь.

-- А отец?

-- Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный.
Прост и мил был только их мальчик, которого я репетировал.

Проводник вышел из купе, сказал, что постели готовы, и
пожелал покойной ночи.

-- А как ее звали?

-- Руся.

-- Это что же за имя?

-- Очень простое -- Маруся.

-- Ну и что же, ты был очень влюблен в нее?

-- Конечно, казалось, что ужасно,

-- А она?

Он помолчал и сухо ответил:

-- Вероятно, и ей так казалось. Но пойдем спать. Я ужасно
устал за день.

-- Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи
хоть в двух словах, чем и как ваш роман кончился.

-- Да ничем. Уехал, и делу конец.

-- Почему же ты не женился на ней?

-- Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.

-- Нет, серьезно?

-- Ну, потому, что я застрелился, а она закололась
кинжалом...

И, умывшись и почистив зубы, они затворились в
образовавшейся тесноте купе, разделись и с дорожной отрадой
легли под свежее глянцевитое полотно простынь и на такие же
подушки, все скользившие с приподнятого изголовья.

Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту. Она
скоро заснула, он не спал, лежал, курил и мысленно смотрел в то
лето...

На теле у нее тоже было много маленьких темных родинок --
эта особенность была прелестна. Оттого, что она ходила в мягкой
обуви, без каблуков, все тело ее волновалось под желтым
сарафаном. Сарафан был широкий, легкий, и в нем так свободно
было ее долгому девичьему телу. Однажды она промочила в дождь
ноги, вбежала из сада в гостиную, и он кинулся разувать и
целовать ее мокрые узкие ступни -- подобного счастья не было во
всей его жизни. Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще
за открытыми на балкон дверями, в потемневшем доме все спали
после обеда -- и как страшно испугал его и ее какой-то черный с
металлически-зеленым отливом петух в большой огненной короне,
вдруг тоже вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту
самую горячую минуту, когда они забыли всякую осторожность.
Увидав, как они вскочили с дивана, он торопливо и согнувшись,
точно из деликатности, побежал назад под дождь с опущенным
блестящим хвостом...

Первое время она все приглядывалась к нему; когда он
заговаривал с ней, темно краснела и отвечала насмешливым
бормотанием; за столом часто задевала его, громко обращаясь к
отцу:

-- Не угощайте его, папа, напрасно. Он вареников не любит.
Впрочем, он и окрошки не любит, и лапши не любит, и простоквашу
презирает, и творог ненавидит.

По утрам он был занят с мальчиком, она по хозяйству --
весь дом был на ней. Обедали в час, и после обеда она уходила к
себе в мезонин или, если не было дождя, в сад, где стоял под
березой ее мольберт, и, отмахиваясь от комаров, писала с
натуры. Потом стала выходить на балкон, где он после обеда
сидел с книгой в косом камышовом кресле, стояла, заложив руки
за спину, и посматривала на него с неопределенной усмешкой:

-- Можно узнать, какие премудрости вы изволите
штудировать?

-- Историю французской революции.

-- Ах, бог мой! Я и не знала, что у нас в доме оказался
революционер!

-- А что ж вы свою живопись забросили?

-- Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в своей
бездарности.

-- А вы покажите мне что-нибудь из ваших писаний.

-- А вы думаете, что вы что-нибудь смыслите в живописи?

-- Вы страшно самолюбивы.

-- Есть тот грех...

Наконец предложила ему однажды покататься по озеру, вдруг
решительно сказала:

-- Кажется, дождливый период наших тропических мест
кончился. Давайте развлекаться. Душегубка наша, правда,
довольно гнилая и с дырявым дном, но мы с Петей все дыры забили
кугой...

День был жаркий, парило, прибрежные травы, испещренные
желтыми цветочками куриной слепоты, были душно нагреты влажным
теплом, и над ними низко вились несметные бледно-зеленые
мотыльки.

Он усвоил себе ее постоянный насмешливый тон и, подходя к
лодке, сказал:

-- Наконец-то вы снизошли до меня!

-- Наконец-то вы собрались с мыслями ответить мне! --
бойко ответила она и прыгнула на нос лодки, распугав лягушек,
со всех сторон зашлепавших в воду, но вдруг дико взвизгнула и
подхватила сарафан до самых колен, топая ногами:

-- Уж! Уж!

Он мельком увидал блестящую смуглость ее голых ног,
схватил с носа весло, стукнул им извивавшегося по дну лодки ужа
и, поддев его, далеко отбросил в воду.

Она была бледна какой-то индусской бледностью, родинки на
ее лице стали темней, чернота волос и глаз как будто еще
чернее. Она облегченно передохнула:

-- Ох, какая гадость. Недаром слово ужас происходит от
ужа. Они у нас тут повсюду, и в саду, и под домом... И Петя,
представьте, берет их в руки!

Впервые заговорила она с ним просто, и впервые взглянули
они друг другу в глаза прямо.

-- Но какой вы молодец! Как вы его здорово стукнули!

Она совсем пришла в себя, улыбнулась и, перебежав с носа
на корму, весело села. В своем испуге она поразила его
красотой, сейчас он с нежностью подумал: да, она совсем еще
девчонка! Но, сделав равнодушный вид, озабоченно перешагнул в
лодку, и, упирая веслом в студенистое дно, повернул ее вперед
носом и потянул по спутанной гуще подводных трав на зеленые
щетки куги и цветущие кувшинки, все впереди покрывавшие
сплошным слоем своей толстой, круглой листвы, вывел ее на воду
и сел на лавочку посередине, гребя направо и налево.

-- Правда, хорошо? -- крикнула она.

-- Очень! -- ответил он, снимая картуз, и обернулся к ней:
-- Будьте добры кинуть возле себя, а то я смахну его в это
корыто, которое, извините, все-таки протекает и полно пьявок.

Она положила картуз к себе на колени.

-- Да не беспокойтесь, киньте куда попало.

Она прижала картуз к груди:

-- Нет, я его буду беречь!

У него опять нежно дрогнуло сердце, но он опять отвернулся
и стал усиленно запускать весло в блестевшую среди куги и
кувшинок воду.

К лицу и рукам липли комары, кругом все слепило теплым
серебром: парной воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая
белизна облаков, мягко сиявших в небе и в прогалинах воды среди
островов из куги и кувшинок; везде было так мелко, что видно
было дно с подводными травами, но оно как-то не мешало той
бездонной глубине, в которую уходило отраженное небо с
облаками. Вдруг она опять взвизгнула -- и лодка повалилась на
бок: она сунула с кормы руку в воду и, поймав стебель кувшинки,
так рванула его к себе, что завалилась вместе с лодкой -- он
едва успел вскочить и поймать ее подмышки. Она захохотала и,
упав на корму спиной, брызнула с мокрой руки прямо ему в глаза.
Тогда он опять схватил ее и, не понимая, что делает, поцеловал
в хохочущие губы. Она быстро обняла его за шею и неловко
поцеловала в щеку...

С тех пор они стали плавать по ночам. На другой день она
вызвала его после обеда в сад и спросила:

-- Ты меня любишь?

Он горячо ответил, помня вчерашние поцелуи в лодке:

-- С первого дня нашей встречи!

-- И я, -- сказала она. -- Нет, сначала ненавидела -- мне
казалось, что ты совсем не замечаешь меня. Но, слава богу, все