год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми
силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней
столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец
его и теперь на Запорожье, был в плену у турок, натерпелся мук бог знает
какие и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал тягу. Чернобровым див-
чатам и молодицам мало было нужды до родни его. Они говорили только, что
если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на го-
лову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку
турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оп-
раве, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних. Но то беда, что
у бедного Петруся всего-навсего была одна серая свитка, в которой было
больше дыр, чем у иного жида в кармане злотых. И это бы еще не большая
беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица, какую, я думаю,
вряд ли доставалось вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, - а
женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь ска-
зано, нежели назвать кого красавицею, - что полненькие щеки козачки были
свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись
божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только
что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие поку-
пают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с
коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи;
что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на
то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные,
как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не
заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками),
падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не доведи господь
возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же, не рас-
целовал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему старому лесу,
покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу.
Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого... сами знае-
те, что выходит. Бывало, ни свет ни заря, подковы красных сапогов и при-
метны на том месте, где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем. Но все
бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз - ну, это уже и
видно, что никто другой, как лукавый дернул, - вздумалось Петрусю, не
обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей
души, в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, - чтоб ему, со-
бачьему сыну, приснился крест святой! - настроил сдуру старого хрена от-
ворить дверь хаты. Одеревенел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за две-
ри. Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно. Ему почудился
он громче, чем удар макогона об стену, которым обыкновенно в наше время
мужик прогоняет кутъю, за неимением фузеи и пороха.
пить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пи-
доркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закри-
чав: "Тятя, тятя! не бей Петруся!" Что прикажешь делать? у отца сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из ха-
ты: "Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под ок-
нами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец
твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий
Корж, если не распрощается с твоею макушей!" Сказавши это, дал он ему
легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, по-
летел стремглав. Вот тебе и доцеловались! Взяла кручина наших голубков;
а тут и слух по селу, что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый
золотом, с усами, с саблею, со шпорами, с карманами, бренчавшими, как
звонок от мешочка, с которым пономарь наш, Тарас, отправляется каждый
день по церкви. Ну, известно, зачем ходят к отцу, когда у него водится
чернобровая дочка. Вот один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на
руки Ивася своего: "Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю,
мое золотое дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его ка-
рие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя. Не один
рушник вымочила горючими слезами. Тошно мне. Тяжело на сердце. И родной
отец - враг мне: неволит идти за нелюбого ляха. Скажи ему, что и свадьбу
готовят, только не будет музыки на нашей свадьбе: будут дьяки петь вмес-
то кобз и сопилок. Не пойду я танцевать с женихом своим: понесут меня.
Темная, темная моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест
будет стоять на крыше!"
винное дитя лепетало ему Пидоркины речи. "А я думал, несчастный, идти в
Крым и Туречину, навоевать золота и с добром приехать к тебе, моя краса-
вица. Да не быть тому. Недобрый глаз поглядел на нас. Будет же, моя до-
рогая рыбка, будет и у меня свадьба: только и дьяков не будет на той
свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле бу-
дет моя хата; сизая туча - моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют
дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их. Но что я? на кого? кому
жаловаться? Так уже, видно, бог велел, - пропадать так пропадать!" - да
прямехонько и побрел в шинок.
еще в такую пору, когда добрый человек идет к заутрене, и выпучила на
него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало
не с полведра. Только напрасно думал бедняжка залить свое горе. Водка
щипала его за язык, словно крапива, и казалась ему горше полыни. Кинул
от себя кухоль на землю. "Полно горевать тебе, козак!" - загремело
что-то басом над ним. Оглянулся: Басаврюк! у! какая образина! Волосы -
щетина, очи - как у вола! "Знаю, чего недостает тебе: вот чего!" Тут
брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у него возле пояса,
кошельком.Вздрогнул Петро. "Ге-ге-ге! да как горит! - заревел он, пере-
сыпая на руку червонцы. - Ге-ге-ге! да как звенит! А ведь и дела только
одного потребую за целую гору таких цацек". -"Дьявол! - закричал Петро.
- Давай его! на все готов!" Хлопнули по рукам. "Смотри, Петро, ты поспел
как раз в пору: завтра Ивана Купала. Одну только эту ночь в году и цве-
тет папоротник. Не прозевай! Я тебя буду ждать о полночи в Медвежьем ов-
раге".
ных зерен, как дожидался Петрусь вечера. То и дело что смотрел, не ста-
новится ли тень от дерева длиннее, не румянится ли понизившееся солныш-
ко, - и что далее, тем нетерпеливей. Экая долгота! видно, день божий по-
терял где-нибудь конец свой. Вот уже и солнца нет. Небо только краснеет
на одной стороне. И оно уже тускнет. В поле становится холодней. Пример-
кает, примеркает и - смерклось. Насилу! С сердцем, только что не хотев-
шим выскочить из груди, собрался он в дорогу и бережно спустился густым
лесом в глубокий яр, называемый Медвежьим оврагом. Басаврюк уже поджидал
там. Темно, хоть в глаза выстрели. Рука об руку пробирались они по топ-
ким болотам, цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь почти
на каждом шагу. Вот и ровное место. Огляделся Петро: никогда еще не слу-
чалось ему заходить сюда. Тут остановился и Басаврюк.
цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только
же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся, что бы тебе позади
ни чудилось.
пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом и
глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним
показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и
простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед
ними, подпершись обеими руками в боки.
зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли дьявольская рожа посмеяться?
ся. В самом деле, чудно! Движется и становится все больше, больше и
краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало,
и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие
около себя.
из-за него сотни мохнатых рук также к цветку, а позади его что-то пере-
бегает с места на место. Зажмурив глаза, дернул он за стебелек, и цветок
остался в его руках. Все утихло. На пне показался сидящим Басаврюк, весь
синий, как мертвец. Хоть бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно ус-
тавлены на что-то, видимое ему одному только; рот вполовину разинут, и
ни ответа. Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!.. Но вот послышался свист,
от которого захолонуло у Петра внутри, и почудилось ему, будто трава за-
шумела, цветы начали между собою разговаривать голоском тоненьким, будто
серебряные колокольчики; деревья загремели сыпучею бранью... Лицо Басав-
рюка вдруг ожило; очи сверкнули." Насилу воротилась, яга!- проворчал он
сквозь зубы. - Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай
все, что ни прикажет, не то пропал навеки!" Тут разделил он суковатою
палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится,
на курьих ножках. Басаврюк ударил кулаком, и стена зашаталась. Большая
черная собака выбежала навстречу и с визгом, оборотившись в кошку, кину-
лась в глаза им. "Не бесись, не бесись, старая черточка!" - проговорил
Басаврюк, приправив таким словцом, что добрый человек и уши бы заткнул.
Глядь, вместо кошки старуха, с лицом, сморщившимся, как печеное яблоко,
вся согнутая в дугу; нос с подбородком словно щипцы, которыми щелкают
орехи. "Славная красавица!" - подумал Петро, и мурашки пошли по спине
его. Ведьма вырвала у него цветок из рук, наклонилась и что-то долго
шептала над ним, вспрыскивая какою-то водою. Искры посыпались у ней изо
рта; пена показалась на губах. "Бросай!" - сказала она, отдавая цветок
ему. Петро подбросил, и, что за чудо? - цветок не упал прямо, но долго
казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по возду-
ху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва
приметна была звездочка, не больше макового зерна. "Здесь!" - глухо
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман
Роллинс Джеймс
Круз Андрей