груди Карла Федорыча вырывалось настоящее стенание; но вмиг он ободрял-
ся, ускоренными жестами снова просил внимания, уверял, что танцевал не
по той системе, и умолял нас рассудить еще раз. Потом он снова отбегал в
другой угол и иногда прыгал так усердно, что головой касался потолка и
больно ушибался, но, как спартанец, геройски выдерживал боль, снова ос-
танавливался в позитуре, снова с улыбкою простирал к нам дрожащие руки и
снова просил решения судьбы своей. Но батюшка был неумолим и по-прежнему
угрюмо отвечал:
тюшка. Карл Федорыч замечал наконец насмешку, краснел от негодования и,
со слезами на глазах, с глубоким, хотя и комическим чувством, но которое
заставляло меня потом мучиться за него, несчастного, говорил батюшке:
приходить никогда. Но ссоры эти были непродолжительны; через несколько
дней он снова являлся у нас, снова начиналось чтение знаменитой драмы,
снова проливались слезы, и потом снова наивный Карл Федорыч просил нас
рассудить его с людьми и с судьбою, только умоляя на этот раз уже судить
серьезно, как следует истинным друзьям, а не смеяться над ним.
щалась, бережно неся мелкую серебряную монету, которую мне сдали. Всходя
на лестницу, я повстречалась с отцом, который выходил со двора. Я засме-
ялась ему, потому что не могла удержать своего чувства, когда его виде-
ла, и он, нагибаясь поцеловать меня, заметил в моей руке серебряную мо-
нету... Я позабыла сказать, что я так приучилась к выражению лица его,
что тотчас же, с первого взгляда, узнавала почти всякое его желание.
Когда он был грустен, я разрывалась от тоски. Всего же чаще и сильнее
скучал он, когда у него совершенно не было денег и когда он не мог поэ-
тому выпить ни капли вина, к которому сделал привычку. Но в эту минуту,
когда я с ним повстречалась на лестнице, мне показалось, что в нем про-
исходит что-то особенное. Помутившиеся глаза его блуждали; с первого ра-
за он не заметил меня; но когда он увидел в моих руках блеснувшую моне-
ту, то вдруг покраснел, потом побледнел, протянул было руку, чтоб взять
у меня деньги, и тотчас же отдернул ее назад. Очевидно, в нем происходи-
ла борьба. Наконец он как будто осилил себя, приказал мне идти наверх,
сошел несколько ступеней вниз, но вдруг остановился и торопливо кликнул
меня.
зад принесу. А? ты ведь дашь их папе? ты ведь добренькая, Неточка?
как рассердится матушка, робость и более всего инстинктивный стыд за се-
бя и за отца удерживали меня отдать деньги. Он мигом заметил это и пос-
пешно сказал:
соседские дети.
улыбаясь дрожащими губами и не скрывая более своего восторга, когда по-
чувствовал деньги в руках. - Ты добрая девочка, ты ангельчик мой! Вот
дай тебе я ручку поцелую!
Какая-то жалость овладела мною, и стыд все больше начинал меня мучить. Я
побежала наверх в каком-то испуге, бросив отца и не простившись с ним.
Когда я вошла в комнату, щеки мои разгорелись и сердце билось от како-
го-то томительного и мне неведомого доселе ощущения. Однако я смело ска-
зала матушке, что уронила деньги в снег и не могла их сыскать. Я ожидала
по крайней мере побой, но этого не случилось. Матушка действительно была
сначала вне себя от огорчения, потому что мы были ужасно бедны. Она зак-
ричала на меня, но тотчас же как будто одумалась и перестала бранить ме-
ня, заметив только, что я неловкая, нерадивая девочка и что я, видно,
мало люблю ее, когда так худо смотрю за ее добром. Это замечание огорчи-
ло меня более, нежели когда бы я вынесла побои. Но матушка уже знала ме-
ня. Она уже заметила мою чувствительность, доходившую часто до болезнен-
ной раздражительности, и горькими упреками в нелюбви думала сильнее по-
разить меня и заставить быть осторожнее на будущее время.
дожидалась его в сенях. В этот раз я была в большом смущении. Чувства
мои были возмущены чем-то болезненно терзавшим совесть мою. Наконец отец
воротился, и я очень обрадовалась его приходу, как будто думала, что от
этого мне станет легче. Он был уже навеселе, но, увидев меня, тотчас же
принял таинственный, смущенный вид и, отведя меня в угол, робко взгляды-
вая на нашу дверь, вынул из кармана купленный им пряник и начал шепотом
наказывать мне, чтоб я более никогда не смела брать денег и таить их от
матушки, что это дурно и стыдно и очень нехорошо; теперь это сделалось
потому, что деньги очень понадобились папе, но он отдаст, и я могу ска-
зать потом, что нашла деньги, а у мамы брать стыдно, и чтоб я вперед от-
нюдь не думала, а он мне за это, если я вперед буду слушаться, еще пря-
ников купит; наконец, он даже прибавил, чтоб я пожалела маму, что мама
такая больная, бедная, что она одна на нас всех работает. Я слушала в
страхе, дрожа всем телом, и слезы теснились из глаз моих. Я была так по-
ражена, что не могла слова сказать, не могла двинуться с места. Наконец
он вошел в комнату, приказал мне не плакать и не рассказывать ничего об
этом матушке. Я заметила, что он и сам был ужасно смущен. Весь вечер бы-
ла я в каком-то ужасе и первый раз не смела глядеть на отца и не подхо-
дила к нему. Он тоже, видимо, избегал моих взглядов. Матушка ходила взад
и вперед по комнате и говорила что-то про себя, как бы в забытьи, по
своему обыкновению. В этот день ей было хуже и с ней сделался какой-то
припадок. Наконец, от внутреннего страдания у меня началась лихорадка.
Когда настала ночь, я не могла заснуть. Болезненные сновидения мучили
меня. Наконец я не могла вынести и начала горько плакать. Рыдания мои
разбудили матушку; она окликнула меня и спросила, что со мною. Я не от-
вечала, но еще горче заплакала. Тогда она засветила свечку, подошла ко
мне и начала меня успокоивать, думая, что я испугалась чего-нибудь во
сне. "Эх ты,глупенькая девушка! - сказала она, - до сих пор еще плачешь,
когда тебе что-нибудь приснится. Ну, полно же!" И тут она поцеловала ме-
ня, сказав, чтоб я шла спать к ней. Но я не хотела, я не смела обнять ее
и идти к ней. Я терзалась в невообразимых мучениях. Мне хотелось ей все
рассказать. Я уже было начала, но мысль о батюшке и его запрете остано-
вила меня. "Экая ты бедненькая, Неточка! - сказала матушка, укладывая
меня на постель и укутывая своим старым салопом, ибо заметила, что я вся
дрожу в лихорадочном ознобе, - ты, верно, будешь такая же больная, как
я!" Тут она так грустно посмотрела на меня, что я не могла вынести ее
взгляда, зажмурилась и отворотилась. Не помню, как я заснула, но еще
впросонках долго слышала, как бедная матушка уговаривала меня на гряду-
щий сон. Никогда еще я не выносила более тяжкой муки. Сердце у меня
стеснялось до боли. На другой день поутру мне стало легче. Я заговорила
с батюшкой, не поминая о вчерашнем, ибо догадывалась заранее, что это
будет ему очень приятно. Он тотчас же развеселился, потому что и сам все
хмурился, когда глядел на меня. Теперь же какая-то радость, какое-то
почти детское довольство овладело им при моем веселом виде. Скоро матуш-
ка пошла со двора, и он уже более не удерживался. Он начал меня целовать
так, что я была в каком-то истерическом восторге, смеялась и плакала
вместе. Наконец, он сказал, что хочет показать мне что-то очень хорошее
и что' я буду очень рада видеть, за то, что я такая умненькая и доб-
ренькая девочка. Тут он расстегнул жилетку и вынул ключ, который у него
висел на шее,на черном снурке. Потом, таинственно взглядывая на меня,
как будто желая прочитать в глазах моих все удовольствие, которое я, по
его мнению, должна была ощущать, отворил сундук и бережно вынул из него
странной формы черный ящик, которого я до сих пор никогда у него не ви-
дала. Он взял этот ящик с какою-то робостью и весь изменился: смех исчез
с лица его, которое вдруг приняло какое-то торжественное выражение. На-
конец, он отворил таинственный ящик ключиком и вынул из него какую-то
вещь, которой я до тех пор никогда не видывала, - вещь, на взгляд очень
странной формы. Он бережно и с благоговением взял ее в руки и сказал,
что это его скрипка, его инструмент. Тут он начал мне что-то много гово-
рить тихим, торжественным голосом; но я не понимала его и только удержа-
ла в памяти уже известное мне выражение, - что он артист, что он с та-
лантом, - что потом он когда-нибудь будет играть на скрипке и что, нако-
нец, мы все будем богаты и добьемся какого-то большого счастия. Слезы
навернулись на глазах его и потекли по щекам. Я была очень растрогана.
Наконец, он поцеловал скрипку и дал ее поцеловать мне. Видя, что мне хо-
чется осмотреть ее ближе, он повел меня к матушкиной постели и дал мне
скрипку в руки; но я видела, как он весь дрожал от страха, чтоб я
как-нибудь не разбила ее. Я взяла скрипку в руки и дотронулась до струн,
которые издали слабый звук.
Курылев Олег
Суворов Виктор
Орлов Алекс
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс