- Я такая всегда!.. Я все боюсь... Полно, полно тебе меня мучить!..
раз он просто своими словами меня заговаривает, другой раз берет свою
книгу, самую большую, и читает надо мной. Он все грозное, суровое такое
читает! Я не знаю, что, и понимаю не всякое слово; но меня берет страх, и
когда я вслушиваюсь в его голос, то словно это не он говорит, а кто-то
другой, недобрый, кого ничем не умягчишь, ничем не замолишь, и
тяжело-тяжело станет на сердце, горит оно... Тяжелей, чем когда начиналась
тоска!
сознавая слова свои.
молись, молись! Иной раз я встаю в темную ночь и молюсь долго, по целым
часам; часто и сон меня клонит; но страх будит, все будит меня, и мне все
чудится тогда, что гроза кругом меня собирается, что худо мне будет, что
разорвут и затерзают меня недобрые, что не замолить мне угодников и что не
спасут они меня от лютого горя. Вся душа разрывается, словно распаяться все
тело хочет от слез... Тут я опять стану молиться, и молюсь, и молюсь до той
поры, пока владычица не посмотрит на меня с иконы любовнее. Тогда я встаю и
отхожу на сон, как убитая; иной раз и засну на полу, на коленях пред
иконой. Тогда, случится, он проснется, подзовет меня, начнет меня голубить,
ласкать, утешать, и тогда уж мне и легче становится, и приди хоть какая
беда, я уж с ним не боюсь. Он властен! Велико его слово!
отчаянии.
смерти, не чая помилования.
мать загубила!..
чувствовал, как судорожная дрожь пробегала по всему ее телу, и, казалось,
душа ее расставалась с телом.
воспоминаний, вся в видениях своего безвозвратно прошедшего, - я давно
хотела говорить, он все заказывал мне молением, укором и словом гневливым,
а порой сам на меня же подымет тоску мою, точно мой враг и супостат. А мне
все, - как и теперь ночью - все приходит на ум... Слушай, слушай! Это давно
уже было, очень давно, я и не помню когда, а все как будто вчера передо
мною, словно сон вчерашний, что сосал мне сердце всю ночь. Тоска надвое
время длиннит. Сядь, сядь здесь возле меня я все мое горе тебе расскажу;
разрази меня, прокляту'ю, проклятием матерним... Я тебе жизнь мою предаю...
внимание, и потом снова, еще с большей тревогой начала говорить. Рассказ ее
был бессвязен, в словах слышалась буря душевная, но Ордынов все понимал,
затем что жизнь ее стала его жизнию, горе ее - его горем и затем что враг
его уже въявь стоял перед ним, воплощался и рос перед ним в каждом ее слове
и как будто с неистощимой силой давил его сердце и ругался над его злобой.
Кровь его волновалась, заливала сердце и путала мысли. Злой старик его сна
(в это верил Ордынов) был въявь перед ним.
грознее, и ветер выл по нашему лесу, как никогда еще не удавалось мне
слышать... или уж в эту ночь началась погибель моя! Под нашим окном дуб
сломило, а к нам приходит старый, седой старик нищий, и он говорил, что еще
малым дитей помнил этот дуб и что он был такой же, как и тогда, когда ветер
осилил его... В эту же ночь - как теперь все помню! - у отца барки на реке
бурей разбило, и он, хоть и немочь ломала его, поехал на место, как только
прибежали к нам на завод рыбаки. Мы с матушкой сидели одни, я дремала, она
об чем-то грустила и горько плакала... да, я знала о чем! Она только что
хворала, была бледна и все говорила мне, чтоб я ей саван готовила.... Вдруг
слышен в полночь стук у ворот; я вскочила, кровь залила мне сердце; матушка
вскрикнула... я не взглянула на нее, я боялась, взяла фонарь, пошла сама
отпирать ворота... Это был он! Мне стало страшно, затем что мне всегда
страшно было, как он приходил, и с самого детства так было, как только
память во мне родилась! У него тогда еще не было белого волоса; борода его
была как смоль черна, глаза горели, словно угли, и ни разу до той поры он
ласково на меня не взглянул. Он спросил: "дома ли мать?" Я затворяю
калитку, говорю, что "отца нету дома". Он сказал: "знаю" - и вдруг гля'нул
над меня, так гля'нул... первый раз он так глядел на меня. Я шла, а он все
стоит. "Что ты не идешь?" - "Думу думаю". Мы уж в светелку всходим. "А
зачем ты сказала, что отца нету дома, когда я спрашивал, дома ли мать?" Я
молчу... Матушка обмерла - к нему бросилась... он чуть взглянул, - я все
видела. Он был весь мокрый, издрогший: буря гнала его двадцать верст, - а
откуда и где он бывает, ни я, ни матушка никогда не знали; мы его уж девять
недель не видали... бросил шапку, скинул рукавицы - образам не молится,
хозяевам не кланяется - сел у огня...
через минуту опять подняла голову ы опять начала:
слова. Другой раз, как он приходил, меня отсылали; а теперь мать родному
детищу слова сказать не посмела. Нечистый купил мою душу, и я, сама себе
хвалясь, смотрела на матушку. Вижу, на меня смотрят, обо мне говорят; она
стала плакать; вижу, он за нож хватается, а уж не один раз, с недавнего
времени, он при мне за нож хватался, когда с матерью говорил. Я встала и
схватилась за его пояс, хотела у него нож его вырвать нечистый. Он скрипнул
зубами, вскрикнул и хотел меня отбить - в грудь ударил, да не оттолкнул. Я
думала, тут и умру, глаза заволокло, падаю наземь - да не вскрикнула.
Смотрю, сколько сил было видеть, снимает он пояс, засучивает руку, которой
ударил меня, нож вынимает, мне дает: "На, режь ее прочь, натешься над ней,
во сколько обиды моей к тебе было, а я, гордый, зато до земи тебе
поклонюсь". Я нож отложила: кровь меня душить начала, на него не глянула,
помню, усмехнулась, губ не разжимая, да прямо матушке в печальные очи
смотрю, грозно смотрю, а у самой смех с губ не сходит бесстыдный; а мать
сидит бледная, мертвая...
мало-помалу тревога ее стихла на первом порыве; речь стала покойнее;
воспоминания увлекли совсем бедную женщину и разбили тоску ее по всему
своему безбрежному морю.
вместо матушки, которая, хоть больная сидела, а хотела за ним идти. Дошли
мы с ним до ворот: я молчу, калитку ему отворила, собак прогнала. Смотрю -
снимает он шапку и мне поклон. Вяжу, идет к себе за пазуху, вынимает
коробок красный, сафьянный, задвижку отводит; смотрю: бурмицкие зерна - мне
на поклон. "Есть, говорит, у меня в пригородье красавица, ей вез на поклон,
да не к ней завез; возьми, красная девица, полелей свою красоту, хоть ногой
растопчи, да возьми". Я взяла, а ногой топтать не хотела, чести много не
хотела давать, а взяла, как ехидна, не сказала ни слова на что. Пришла и
поставила на стол перед матерью - для того и брала. Родимая с минуту
молчала, вся как платок бела, говорить со мной словно боится. "Что ж это,
Катя?" А я отвечаю: "Тебе, родная, купец приносил, я не ведаю". Смотрю, у
ней слезы выдавились, дух захватило. "Не мне, Катя; не мне, дочка злая, не
мне". Помню, так горько, так горько сказала, словно всю душу выплакала. Я
глаза подняла, хотела ей в ноги броситься, да вдруг окаянный подсказал:
"Ну.. не тебе, верно, батюшке; ему передам, коль воротится; скажу: купцы
были, товар позабыли..." Тут как всплачет она, родная моя... "Я сама скажу,
что за купцы приезжали и за каким товаром приехали... Уж я скажу ему, чья
ты дочь, беззаконница! Ты же не дочь мне теперь, ты мне змея подколодная!
Ты детище мое проклятое!" Я молчу, слезы не идут у меня... ах! словно все
во мне вымерло... Пошла я к себе в светлицу и всю-то ноченьку бурю
прослушала да под бурей свои мысли слагала.
батюшка, хмурый и грозный, да немочь-то дорогой сломила его. Смотрю, рука у
него подвязана; смекнула я, что дорогу ему враг его перешел; а враг тогда
утомил его и немочь наслал на него. Знала я тоже, кто его враг, все знала.
С матушкой слова не молвил, про меня не спросил, всех людей созвал, завод
остановить приказал и дом от худого глаза беречь. Я почуяла сердцем в тот
час, что дома у нас нездорово. Вот ждем, прошла ночь, тоже бурная, вьюжная,
и тревога мне в душу запала. Отворила я окно - горит лицо, плачут очи, жжет
сердце неугомонное; сама как в огне: так и хочется мне вон из светлицы,
дальше, на край света, где молонья' и буря родятся. Грудь моя девичья
ходенем ходит... вдруг, уж поздно, - я как будто вздремнула, иль туман мне
на душу запал, разум смутил, - слышу, стучат в окно: "отвори!" Смотрю,
человек в окно по веревке вскарабкался. Я тотчас узнала, кто в гости
пожаловал, отворила окно и впустила его в светлицу свою одинокую. А был он!
Шапки не снял, сел на лавку, запыхался, еле дух переводит, словно погоня
была. Я стала в угол и сама знаю, как вся побледнела. "Дома отец?" -
"Дома". - "А мать?" - "Дома и мать". - "Молчи же теперь; слышишь!" -
"Слышу". - "Что?" - "Свист под окном!" - "Ну, хочешь теперь, красная
девица, с недруга голову снять, батюшку родимого кликнуть, душу мою
загубить? Из твоей девичьей воли не выйду; вот и веревка, вяжи, коли сердце
велит за обиду свою заступиться". Я молчу. "Что ж? промолви, радость моя?"
- "Чего тебе нужно?" - "А нужно мне ворога уходить, с старой любой
подобру-поздорову проститься, а новой, молодой, как ты, красная девица,
душой поклониться..." Я засмеялась; и сама не знаю, как его нечистая речь в
мое сердце дошла. "Пусти ж меня, красная девица, прогуляться вниз, свое
сердце изведать, хозяевам поклон отнести". Я вся дрожу, стучу зубом об зуб,
а сердце словно железо каленое. Пошла, дверь ему отворила, впустила в дом,
только на пороге через силу промолвила: "На вот! возьми свои зерна и не
дари меня другой раз никогда", и сама ему коробок вослед бросила.
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Шилова Юлия