Чтение 9–й страницы книги ~Золотая цепь~

по мере того, как вытягивали, обыкновенной ручной пилой. Да, руки долго
болели. Затем переносили в ведрах, сверху присыпав ракушками. Длилось это
пять ночей, и я не спал эти пять ночей, пока не разыскал человека настолько
богатого и надежного, чтобы взять весь золотой груз в заклад, не
проболтавшись при этом. Я хотел сохранить ее. Моя... Мой компаньон по
перетаскиванию танцевал ночью, на берегу, при лунном."

Он замолчал. Хорошая, задумчивая улыбка высекла свет в его расстроенном
лице, и он стер ее, проведя от лба вниз ладонью.

Дигэ смотрела на Ганувера молча, прикусив губу. Она была очень бледна и,
опустив взгляд к цепи, казалось, отсутствовала, так не к разговору выглядело
ее лицо, похожее на лицо слепой, хотя глаза отбрасывали тысячи мыслей.

- Ваш ... компаньон, - сказала она очень медленно, - оставил всю цепь
вам?

Ганувер поднял конец цепи так высоко и с такой силой, какую трудно было
предположить в нем, затем опустил.

Трос грохнулся тяжелой струёй.

- Я не забывал о нем. Он умер, - сказал Ганувер, - это произошло
неожиданно. Впрочем, у него был странный характер. Дальше было так. Я
поручил верному человеку распоряжаться как он хочет моими деньгами, чтоб
самому быть свободным. Через год он телеграфировал мне, что возросло до
пятнадцати миллионов. Я путешествовал в это время. Путешествуя в течение
трех лет, я получил несколько таких извещений. Этот человек пас мое стадо и
умножал его с такой удачей, что перевалило за пятьдесят. Он вывалял мое
золото, где хотел - в нефти, каменном угле, биржевом поту, судостроении и ".
я уже забыл, где. Я только получал телеграммы. Как это вам нравится?

- Счастливая цепь, - сказала Дигэ. нагибаясь и пробуя приподнять конец
троса, но едва пошевелила его. - Не могу.

Она выпрямилась. Ганувер сказал: - Никому не говорите о том, что видели
здесь. С тех пор как я выкупил ее и спаял, вы - первая, которой показываю.
Теперь пойдем. Да, выйдем, и я закрою эту золотую змею.

Он повернулся, думая, что она идет, но, взглянув и уже отойдя, позвал
снова: - Дигэ!

Она стояла, смотря на него пристально, но так рассеянно, что Ганувер с
недоумением опустил протянутую к ней руку. Вдруг она закрыла глаза, -
сделала усилие, но не двинулась. Из-под ее черных ресниц, поднявшихся
страшно тихо, дрожа и сверкая, выполз помраченный взгляд - странный и глухой
блеск; только мгновение сиял он. Дигэ опустила голову, тронула глаза рукой
и, вздохнув, выпрямилась, пошла, но пошатнулась, и Ганувер поддержал ее,
вглядываясь с тревогой.

- Что с вами? - спросил он.

- Ничего, так. Я... я представила трупы; людей, привязанных к цепи;
пленников, которых опускали на дно.

- Это делал Морган, - сказал Ганувер, - Пирсон не был столь жесток, и
легенда рисует его скорее пьяницей-чудаком, чем драконом.

Они вышли, стена опустилась и стала на свое место, как если бы никогда не
была потревожена. Разговаривавшие ушли в ту же сторону, откуда явились.
Немедленно я вознамерился взглянуть им вслед, но... хотел ступить и не мог.
Ноги окоченели, не повиновались. Я как бы отсидел их в неудобном положении.
Вертясь на одной ноге, я поднял кое-как другую и переставил ее, она была
тяжела и опустилась как на подушку, без ощущения. Проволочив к ней вторую
ногу, я убедился, что могу идти так со скоростью десяти футов в минуту. В
глазах стоял золотой блеск, волнами поражая зрачки. Это состояние
околдованности длилось минуты три и исчезло так же внезапно, как появилось.
Тогда я понял, почему Дигэ закрыла глаза, и припомнил чей-то рассказ о
мелком чиновнике-французе в подвалах Национального банка, который, походив
среди груд золотых болванок, не мог никак уйти, пока ему не дали стакан
вина.

- Так вот что, - бессмысленно твердил я, выйдя наконец из засады и бродя
по коридору. Теперь я видел, что был прав, пустившись делать открытия.
Женщина заберет Ганувера, и он на ней женится. Золотая цепь извивалась предо
мной, ползая по стенам, путалась в ногах. Надо узнать, где он купался, когда
нашел трос; кто знает - не осталось ли там и на мою долю? Я вытащил свои
золотые монеты. Очень, очень мало! Моя голова кружилась. Я блуждал, с трудом
замечая, где, как поворачиваю, иногда словно проваливался, плохо сознавал, о
чем думаю, и шел, сам себе посторонний, уже устав надеяться, что наступит
конец этим скитаниям в тесноте, свете и тишине. Однако моя внутренняя
тревога была, надо думать, сильна, потому что сквозь бред усталости и
выжженного ею волнения я, остановясь, - резко, как над пропастью,
представил, что я заперт и заблудился, а ночь длится. Не страх, но
совершенное отчаяние, полное бесконечного равнодушия к тому, что меня здесь
накроют, владело мной, когда, почти падая от изнурения, подкравшегося
всесильно, я остановился у тупика, похожего на все остальные, лег перед ним
и стал бить в стену ногами так, что эхо, завыв гулом, пошло грохотать по
всем пространствам, вверху и внизу.

VII

Я не удивился, когда стена сошла со своего места и в яркой глубине
обширной, роскошной комнаты я увидел Попа, а за ним - Дюрока в пестром
халате. Дюрок поднял, но тотчас опустил револьвер, и оба бросились ко мне,
втаскивая меня за руки, за ноги, так как я не мог встать. Я опустился на
стул, смеясь и изо всей силы хлопая себя по колену.

- Я вам скажу, - проговорил я, - они женятся! Я видел! Та молодая женщина
и ваш хозяин. Он был подвыпивши. Ей-богу! Поцеловал руку. Честь честью!
Золотая цепь лежит там, за стеной, сорок поворотов через сорок проходов. Я
видел. Я попал в шкап и теперь судите, как хотите, но вам, Дюрок, я буду
верен и баста!

У самого своего лица я увидел стакан с вином. Стекло лязгало о зубы. Я
выпил вино, во тьме свалившегося на меня сна еще не успев разобрать, как
Дюрок сказал: - Это ничего. Поп! Санди получил свою порцию; он утолил жажду
необычайного. Бесполезно говорить с ним теперь.

Казалось мне, когда я очнулся, что момент потери сознания был краток, и
шкипер немедленно стащит с меня куртку, чтоб холод заставил быстрее
вскочить. Однако не исчезло ничто за время сна. Дневной свет заглядывал в
щели гардин. Я лежал на софе. Попа не было. Дюрок ходил по ковру, нагнув
голову, и курил.

Открыв глаза и осознав отлетевшее, я снова закрыл их, придумывая, как
держаться, так как не знал, обдадут меня бранью или все благополучно сойдет.
Я понял все-таки, что лучшее - быть самим собой. Я сел и сказал Дюроку в
спину: - Я виноват.

- Санди, - сказал он, встрепенувшись и садясь рядом, - виноват-то ты
виноват. Засыпая, ты бормотал о разговоре в библиотеке. Это для меня очень
важно, и я поэтому не сержусь. Но слушай: если так пойдет дальше, ты
действительно будешь все знать. Рассказывай, что было с тобой.

Я хотел встать, но Дюрок толкнул меня в лоб ладонью, и я опять сел. Дикий
сон клубился еще во мне. Он стягивал клещами суставы и выламывал скулы
зевотой; и сладость, не утоленная сладость мякла во всех членах. Поспешно
собрав мысли, а также закурив, что было моей утренней привычкой, я
рассказал, припомнив, как мог точнее, разговор Галуэя с Дигэ. Ни о чем
больше так не расспрашивал и не переспрашивал меня Дюрок, как об этом
разговоре.

- Ты должен благодарить счастливый случай, который привел тебя сюда, -
заметил он наконец, очень, по-видимому, озабоченный, - впрочем, я вижу, что
тебе везет. Ты выспался?

Дюрок не расслышал моего ответа: задумавшись, он тревожно тер лоб; потом
встал, снова начал ходить. Каминные часы указывали семь с половиной. Солнце
резнуло накуренный воздух из-за гардины тонким лучом. Я сидел, осматриваясь.
Великолепие этой комнаты, с зеркалами в рамах слоновой кости, мраморной
облицовкой окон, резной, затейливой мебелью, цветной шелк, улыбки красоты в
сияющих золотом и голубой далью картинах, ноги Дюрока, ступающие по мехам и
коврам, - все это было чрезмерно для меня, оно утомляло. Лучше всего
дышалось бы мне теперь жмурясь под солнцем на острый морской блеск. Все, на
что я смотрел, восхищало, но было непривычно.

- Мы поедем, Санди, - сказал, перестав ходить, Дюрок, - потом... но что
предисловие: хочешь отправиться в экспедицию?..

Думая, что он предлагает Африку или другое какое место, где приключения
неистощимы, как укусы комаров среди болот, я сказал со всей поспешностью: -
Да! Тысячу раз - да! Клянусь шкурой леопарда, я буду всюду, где вы.

Говоря это, я вскочил. Может быть, он угадал, что я думаю, так как устало
рассмеялся.

- Не так далеко, как ты, может быть, хочешь, но - в "страну человеческого
сердца". В страну, где темно.

- О, я не понимаю вас, - сказал я, не отрываясь от его сжатого, как
тиски, рта, надменного и снисходительного, от серых резких глаз под суровым
лбом. - Но мне, право, все равно, если это вам нужно.

- Очень нужно, - потому что мне кажется, - ты можешь пригодиться, и я уже
вчера присматривался к тебе. Скажи мне, сколько времени надо плыть к
Сигнальному Пустырю?

Он спрашивал о предместье Лисса, называвшемся так со старинных времен,
когда города почти не было, а на каменных столбах мыса, окрещенного именем
"Сигнальный Пустырь", горели ночью смоляные бочки, зажигавшиеся с разрешения
колониальных отрядов, как знак, что суда могут войти в Сигнальную бухту.
Ныне Сигнальный Пустырь был довольно населенное место со своей таможней,
почтой и другими подобными учреждениями.

- Думаю, - сказал я, - что полчаса будет достаточно, если ветер хорош. Вы
хотите ехать туда?

Он не ответил, вышел в соседнюю комнату и, провозясь там порядочно
времени, вернулся, одетый как прибрежный житель, так что от его светского
великолепия осталось одно лицо. На нем была кожаная куртка с двойными