потребность много спать, и я соглашаюсь, что у меня такой потребности нет,
хотя на самом деле я в этом далеко не уверен. В каждом организме заложен
известный запас жизненной энергии - конечно, пополняемый за счет пищи. Есть
люди, которые свой запас расходуют быстро, вроде того как иной ребенок
спешит разгрызть и проглотить леденец, а другие делают это не торопясь. И
всегда находится какая-нибудь девчушка, которая еще только разворачивает
леденец, когда торопыги о нем и думать забыли. Моя Мэри, вероятно, будет
жить гораздо дольше меня. Она приберегает часть своей энергии на потом.
Факт, что женщины живут дольше мужчин.
сжималось сердце, когда я думал - не о крестных муках, нет, но о нестерпимом
одиночестве Распятого. И до сих пор я не освободился от тоски, которую
поселяли во мне слова Матфея, сухо отщелкиваемые голосом моей тетушки Деборы
из Новой Англии.
себя, и кажется, это о тебе идет речь. Сегодня Марулло раскрыл передо мной
тайны бизнеса, и я только впервые понял многое. А вслед за тем мне впервые
предложили взятку. Это даже смешно сказать, в моем-то возрасте, но я, право,
не припомню другого такого случая. Потом еще Марджи Янг-Хант. Добро или зло
у нее на уме? Что ей нужно от меня? Не зря ведь она посулила мне что-то и
требует, чтобы я не отказывался от своей судьбы, иначе мне плохо будет.
Может ли человек сам надумать свою жизнь или он должен просто жить, как
живется?
Когда долго глядишь в темноту, перед глазами начинают расплываться красные
пятна и время тянется бесконечно. Мэри так любит спать, что я всегда
стараюсь оберегать ее сон, даже когда у меня словно электрический ток бежит
по коже. Стоит мне спустить ноги с кровати, она тотчас же просыпается. Ее
это пугает. Она знает только одно объяснение бессонницы - болезнь, и если я
не сплю, ей кажется, что я болен.
мурлыкала, и на ее губах, как всегда, играла та архаическая улыбка. Может
быть, ей снилась удача, снилось богатство, ожидавшее меня впереди. Мэри не
чужда гордыни.
определенном месте ему думается лучше. У меня есть такое место. С давних
времен есть, хотя, по правде сказать, я не так уж много думаю, когда бываю
там, больше отдаюсь чувствам, переживаниям, воспоминаниям. Это мое тайное
убежище - у каждого, верно, есть такое, только никто в этом не признается.
нормальным и естественным. Кроме того, я убежден, что во сне люди могут
проникать в чужие мысли. Я стал внушать себе, что мне нужно в уборную, и,
когда это удалось, поднялся и вышел. А из уборной я потихоньку спустился
вниз, захватив с собой одежду, и в кухне оделся.
беды. Может быть, она и права, но мне вдруг представилось, как она
просыпается и, не найдя меня ни в спальне, ни в кухне, ходит в испуге по
всему дому. Я взял карандаш и написал на листке из книги домашних расходов:
"Родная, мне не спалось, и я решил пройтись. Скоро вернусь". Листок я
положил на середину стола, так чтобы он сразу бросился ей в глаза, как
только она включит свет в кухне.
пахло морозным инеем. Я поднял воротник пальто и надвинул на уши вязаную
матросскую шапку. Электрические часы в кухне жужжали. Они показывали без
четверти три. Значит, почти четыре часа я лежал и смотрел, как расплываются
в темноте красные пятна.
Америке, заслуживших название города. Его основатели, в том числе мои
предки, были, наверно, сыновьями тех буйных, шальных, вероломных
стяжателей-моряков, что при Елизавете смущали покой Европы, при Кромвеле
хозяйничали в Вест-Индии и наконец, заручившись грамотами вернувшегося на
престол Карла Стюарта, свили гнездо на северном побережье. Они с успехом
сочетали в себе пиратов и пуритан, которые, если разобраться поглубже, не
так уж сильно отличались друг от друга. И те и другие были нетерпимы к
противникам, и те и другие варились на чужое добро. Их союз породил
выносливое, крепкое обезьянье племя. Обо всем этом я знаю из рассказов отца.
Он был большой любитель семейной истории, а я замечал, что любители семейной
истории редко обладают качествами предков, которыми они гордятся. Мой отец
был добрый, мягкий человек, весьма начитанный и весьма непрактичный, простак
с редкими проблесками мудрости. В одиночку он ухитрился растерять почти все,
что за несколько столетий накопили Хоули и Аллены: землю, деньги, положение,
перспективы, - все, за исключением имени; впрочем, только именем он и
дорожил. Отец любил просвещать меня насчет того, что он называл "наследием
поколений". Поэтому мне так много известно о наших предках. И поэтому же,
должно быть, я теперь служу продавцом в лавке бакалейщика-сицилийца, в
квартале, который некогда весь принадлежал семейству Хоули. Я хотел бы не
принимать этого к сердцу, но не могу. Не кризис, не тяжелые времена
сокрушили нас.
красивый город. Я пошел по Вязовой не налево, а направо и очень скоро
очутился на улице Порлок, которая тянется почти параллельно Главной. Крошка
Вилли, наш толстяк полицейский, наверняка дремлет сейчас в полицейской
машине где-нибудь посреди Главной улицы, а у меня нет ни малейшего желания
вступать с ним в беседу. "Откуда так поздно, Ит? Уж не завели ли вы себе
красотку?" Крошке Вилли скучно, и он любит поговорить с прохожим, а потом
порассказать другим, о чем был разговор. Немало досадных сплетен пошло
гулять по городу только из-за того, что Крошка Вилли скучает на ночном
дежурстве. Полицейского, который дежурит днем, зовут Стонуолл Джексон Смит.
Это не прозвище. Так его нарекли при крещении - Стонуолл Джексон
<"Твердокаменный Джексон" (англ.) - прозвище Томаса Джонатана Джексона,
генерала армии южан в Гражданскую войну в США.>, и теперь уж его не спутаешь
с каким-нибудь другим Смитом. Не знаю почему, но если в городе двое
полицейских, то они всегда полная противоположность один другому. Стони
Смит, если вы его спросите, какой сегодня день, ответит вам только разве на
суде под присягой. Смит - главная полицейская власть в городе, он предан
делу, в курсе всех новейших методов и прошел специальную школу ФБР в
Вашингтоне. На мой взгляд, это образец полицейского: высокий, молчаливый,
глаза посверкивают, точно кусочки металла. Всякому, кто замышляет
преступление, я бы посоветовал держаться подальше от Стони.
избежать встречи с Крошкой Вилли. Порлок - улица, где стоят самые красивые
дома в Нью-Бэйтауне. Дело в том, что в начале девятнадцатого столетия у нас
тут было больше сотни китобойных судов. Проплавав год-два где-нибудь в
Антарктиде или Южно-Китайском море, эти суда возвращались с ценнейшим грузом
китового жира. А так как по дороге им случалось заходить в чужеземные
гавани, то, кроме груза, они привозили заморские диковины и заморские идеи.
Вот почему в домах на Порлоке так много китайских вещиц. К тому же некоторые
из этих старых шкиперов-судовладельцев обладали хорошим вкусом. Денег у них
было много, и, собираясь строить дом, они выписывали архитекторов из Англии.
Вот почему на улице Порлок так чувствуется влияние Роберта Адама и
архитектуры классицизма. Такова была тогдашняя мода в Англии. Но наряду с
полуциркульными окнами, каннелюрами и дорическими колоннами в каждом доме
непременно имелась "вдовья дорожка" на крыше, откуда, по идее, верные жены
могли всматриваться в даль, ожидая возвращения кораблей. Иногда, возможно,
так и бывало. Но, Хоули, а также Филлипсы, Элгары и Бейкеры - более старые
семьи. Все они как жили, так и живут на Вязовой, в домах так называемого
раннего американского стиля, с островерхими крышами и обшивкой из
корабельного теса. И наш дом, старый дом Хоули, тоже такой. А кругом растут
исполинские вязы, которым столько же лет, сколько и домам.
электрические лампочки. Летом сюда съезжаются туристы полюбоваться городской
архитектурой, вдохнуть, как они выражаются, "аромат старины". А разве только
старина обладает приятным ароматом?
вермонтскими Алленами. Это произошло вскоре после революции 1776 года. При
желании было бы нетрудно проверить. Среди бумаг на чердаке наверняка есть
какие-нибудь свидетельства на этот счет. Когда умер мой отец, Мэри уже была
по горло сыта историей семейства Хоули, и я вполне сочувственно отнесся к ее
предложению снести все бумаги на чердак. Чужая семейная история не так уж
занимательна. Мэри даже не уроженка Ныо-Бэйтауна. Ее родные ирландского
происхождения, но не католики. Последнее обстоятельство она всегда
подчеркивает. Мы ольстерцы, говорит она. Сюда она приехала из Бостона.
будто это происходит сейчас, вижу нас обоих: пугливый, нервничающий младший
лейтенант Хоули в трехдневном отпуске и милая, трогательная, розовая и
душистая девочка, вдвойне прелестная благодаря юности и войне. Как серьезны,
как неумолимо серьезны мы были! Меня убьют, а она всю жизнь будет верна
памяти павшего героя. Все точно так же, как еще у миллионов оливковых
мундиров и пестрых ситцевых платьев. И все легко могло кончиться обычной
отставкой: "Милый Джон..."и так далее. Но Мэри и в самом деле оказалась
верна своему герою. Ее письма - голубые конверты, синие чернила, круглый
четкий почерк - с трогательной неизменностью следовали за мной всюду; вся
моя рота узнавала их издали, и все почему-то радовались за меня. Даже если
бы я не собирался жениться на Мэри, ее постоянство заставило бы меня сделать
это во славу вековечной мечты о прекрасных и верных женщинах.
ирландско-бостонской почвы ради старого дома Хоули на Вязовой улице. Ее
ничто не могло изменить - ни постепенный упадок в моих делах, ни рождение
детей, ни беспросветность нашего теперешнего существования, с тех пор как я