Чтение 9–й страницы книги ~Оправдание добра~

обойти этих вопросов, относитель но которых нет согласия в современном
сознании. Одни отрицают у жизни всякий смысл, другие полагают, что смысл
жизни не имеет ничего общего с нравственностью, что он вовсе не зависит от
наших должных или добрых отношений к Богу, к людям и ко всему миру;

третьи, наконец, признавая значение нравственных норм для жизни, дают им
весьма различные определения, вступая между собою в спор, требующий разбора
и решения.

Ни в каком случае нельзя считать такой разбор лишним. При настоящем
положении человеческого сознания даже те немногие, которые уже владеют
твердым и окончательным решением жизненного вопроса для себя, должны
оправдать его для других: ум, одолевший собств енные сомнения, не делает
сердце равнодушным к чужим заблуждениям.

Между отрицателями жизненного смысла есть люди серьезные; это те, которые
свое отрицание завершают делом - самоубийством; и есть несерьезные,
отрицающие смысл жизни лишь посредством рассуждений и целых
мнимо-философских систем. Конечно, я не враг рассужд ений и систем; но я
имею в виду людей, принимающих свои рассуждения и системы за дело себе
довлеющее, ни к каким жизненным поступкам, ни к какому практическому
осуществлению не обязывающее: этих людей и их умственные упражнения должно
признать несерьезны ми. Такие истины, как та, что сумма углов треугольника
равна двум прямым, остаются истинами совершенно независимо от того, кто их
произносит и какую он жизнь ведет; но пессимистическая оценка жизни не есть
истина математическая - она необходимо включает

в себя личное, субъективное отношение к жизни. Когда теоретический
пессимист утверждает как настоящую предметную истину, что жизнь есть зло и
страдание, то он этим выражает свое убеждение, что жизнь такова для всех, но
если для всех, то, значит, и для не го самого, а если так, то на каком же
основании он живет и пользуется злом жизни, как если бы оно было благом?
Ссылаются на инстинкт, который заставляет жить вопреки разумному убеждению,
что жить не стоит. Ссылка бесполезная, потому что инстинкт не есть

внешняя сила, механически принуждающая к чему-нибудь: инстинкт
проявляется в самом живущем существе, побуждая его искать известных
состояний, кажущихся ему желанными, или приятными. И если, благодаря
инстинкту, пессимист находит удовольствие в жизни, то

не подрывается ли этим самое основание для его мнимо-разумного убеждения,
будто жизнь есть зло и страдание? Но эти удовольствия, возражает он,
обманчивы. Что значат эти слова с его точки зрения? Если признавать
положительный смысл жизни, тогда, конечно,

можно многое считать за обман, именно по отношению к этому смыслу: как
пустяки, отвлекающие от главного и важного. Апостол Павел мог говорить, что
по сравнению с Царствием Божиим, которое достигается жизненным подвигом, все
плотские привязанности и удово льствия для него - сор и навоз11. Но для
пессимиста, который в Царствие Божие не верит и за жизненным подвигом
никакого положительного смысла не признает, - где мерило для различения
между обманом и не обманом?

Все сводится здесь к состоянию ощущаемого удовольствия или страдания, и
потому никакое удовольствие, как только оно действительно ощущается, не
может быть признано за обман. Для оправдания пессимизма на этой низменной
почве остается ребячески подсчитыват ь количество удовольствий и страданий в
жизни человеческой с заранее составленным выводом, что первых меньше, нежели
вторых, и что, следовательно, жить не стоит. Этот счет житейского счастья
имел какой-нибудь смысл лишь в том случае, если бы арифметическ ие суммы
наслаждений и огорчений существовали реально или если бы арифметическая
разность между ними мокла сама стать действительным ощущением; но так как в
настоящей действительности ощущения существуют только в виде конкретных
состояний, то противупост авлять им отвлеченные цифры не более разумно, чем
в каменную крепость стрелять из картонной пушки. Если возможным решающим
побуждением к жизни признается только перевес ощущений удовольствия над
ощущениями страдания, то для огромного большинства человече ства такой
перевес оказывается фактом: эти люди живут, находя, что стоит жить. К их
числу принадлежат, несомненно, и те теоретики пессимизма, которые, рассуждая
о преимуществах небытия, на деле отдают предпочтение какому ни на есть
бытию. Их арифметика о тчаяния есть только игра ума, которую они сами
опровергают, на деле находя в жизни более удовольствия, чем страдания, и
признавая, что стоит жить до конца. Сопоставляя их проповедь с их
действиями, можно прийти только к тому заключению, что в жизни есть

смысл, что они ему невольно подчиняются, но что их ум не в силах овладеть
этим смыслом.

Другие пессимисты - серьезные, т.е. самоубийцы, со своей стороны тоже
невольно доказывают смысл жизни. Я говорю про самоубийц сознательных,
владеющих собою и кончающих жизнь из разочарования или отчаяния. Они
предполагали, что жизнь имеет такой смысл, ра ди которого стоит жить, но,
убедившись в несостоятельности того, что они принимали за смысл жизни, и
вместе с тем не соглашаясь (подобно пессимистам-теоретикам) невольно и
бессознательно подчиняться другому, неведомому им жизненному смыслу, они
лишают се бя жизни. Это показывает, конечно, что у них более сильная воля,
чем у тех; но что же следует отсюда против смысла жизни? Эти люди его не
нашли, но где же они его искали? Тут мы имеем два типа страстных людей: у
одних страсть чисто личная, эгоистическая

(Ромео, Вертер), другие связывают свою личную страсть с тем или другим
историческим интересом, который они, однако, отделяют от всемирного смысла,
- об этом смысле всеобщей жизни, от которого зависит и смысл их собственного
существования, они, так же как и те, не хотят ничего знать (Клеопатра, Катон
Утический). - Ромео убивает себя, потому что он не может обладать
Джульеттой. Для него смысл жизни в том, чтобы обладать этою женщиною. Но
если бы действительно смысл жизни заключался в этом, то чем бы он от личался
от бессмыслицы? Кроме Ромео сорок тысяч дворян могли находить смысл своей
жизни в обладании тою же Джульеттой, так что этот мнимый смысл жизни сорок
тысяч раз отрицал бы самого себя. При других подробностях мы находим то же
самое в сущности всяко го самоубийства: совершается в жизни не то, что
по-моему должно бы в ней совершаться, следовательно, жизнь не имеет смысла и
жить не стоит. Факт несоответствия между произвольным требованием страстного
человека и действительностью принимается за выражени е какой-то враждебной
судьбы, за что-то мрачно-бессмысленное, и, не желая подчиняться этой слепой
силе, человек себя убивает. То же самое и у людей второго типа. Побежденная
миродержавным Римом египетская царица не захотела участвовать в триумфе
победите ля и умертвила себя змеиным ядом. Римлянин Гораций назвал ее за это
великом женою, и никто не станет отрицать величавости этой кончины. Но если
Клеопатра ждала своей победы как чего-то должного, а в победе Рима видела
только бессмысленное торжество темно й силы, то, значит, и она темноту
собственного взгляда принимала за достаточное основание для отрицания
всемирной правды.

Ясно, что смысл жизни не может совпадать с произвольными и изменчивыми
требованиями каждой из бесчисленных особей человеческого рода. Если бы
совпадал, то был бы бессмыслицею, т.е. его вовсе бы не было. Следовательно,
выходит, что разочарованный и отчаяв шийся самоубийца разочаровался и
отчаялся не в смысле жизни, а как раз наоборот - в своей надежде на
бессмысленность жизни: он надеялся на то, что жизнь, будет идти, как ему
хочется, будет всегда и во всем лишь прямым удовлетворением его слепых
страстей

и произвольных прихотей, т.е. будет бессмыслицею, - в этом он
разочаровался и находит, что не стоит жить. Но если он разочаровался в
бессмысленности мира, то тем самым признал в нем смысл. Если такой невольно
признанный смысл нетерпим для этого человека, если вместо того, чтобы
понять, он только пеняет на кого-то и дает правде наказание "враждебной
судьбы", то существо дела от этою не изменяется. Смысл жизни только
подтверждается роковою несостоятельностью тех, кто его отрицает: это
отрицание принуждает одних (пессимистов-теоретиков) жить недостойно - в
противоречии с их проповедью, а для других (пессимистов-практиков или
самоубийц) отрицание жизненного смысла совпадать с действительным отрицанием
самого их существования. Ясно, что есть смысл в жизни,

когда отрицатели его неизбежно сами себя отрицают: один - своим
недостойным существованием, другие - своею насильственною смертью.

"Есть смысл в жизни, именно в ее эстетической стороне, в том, что сильно,
величественно, красиво. Отдаться этой стороне жизни, охранять и укреплять ее
в себе и вне себя, доставлять ей преобладание и развивать дальше до создания
сверхчеловеческого величия и новой чистейшей красоты - вот задача и смысл
нашего существования"12. Такой взгляд, связанный с именем талантливого в
злополучного Ницше и сделавшийся теперь модною философией на смену недавно
господствовавшего пессимизма, не нуждается, как и тот, в к аких-нибудь
внешних опровержениях - со стороны: он достаточно себя опровергает на
собственной почве. Смысл жизни в силе и красоте - пусть так; но, как бы мы
ни отдавались их эстетическому культу, мы не найдем в нем не только защиты,
но даже ни малейшего

указания на возможность какой-нибудь защиты против того общего и
неизбежного факта, который внутренно упраздняет эту мнимую божественность
силы и красоты, их мнимую самостоятельность и безусловность, - разумею тот
факт, что конец всякой здешней силы есть бессилие и конец всякой здешней
красоты есть безобразие.

Если говорить о силе, о величии и красоте, то всякому, начиная от
русского уездного учителя (см. "Ревизор" Гоголя13) и до самого Ницше, как
полнейшее во всемирной истории воплощение этих эстетических свойств, вместе
взятых, представляется один и тот же о браз. И этого достаточно:

"И бысть егда поражаше Александр Македонский, сын Филиппа, иже изыде от
земли Хеттиим, порази и Дария, царя перского и мидского, и воцарися вместо
его первый в Елладе. И состави брани мнози, и одержа твердыни мнози, и уби
цари земския. И пройде даже до к раев земли и взя корысти многих языков, и
умолча земля пред ним, и возвысися, и вознесеся сердце его. И собра силу