гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.
Как и небо, рассекала она землю, лежала на ней, как толстая сытая змея,
спадала в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за
горизонтом.
осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.
гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от
глубокого отвращения.
казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него
совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала.
Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый
голос:
которые танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и
кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал,
потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча
обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом
его шаге капала большая мутная слеза.
через известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв
сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом
стену и, когда тот приходил в сознание, говорил:
думают, что там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и
просят: убейте нас.
ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он проковыривал в стене? Ты
видел? Я видел?
его черепе, и закричал:
Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые! "
никогда не уходила от нас и не отдыхала за горами, чтобы прийти оттуда
крепкой, ясно-черной и спокойной. Оттого она была всегда такая усталая,
задыхающаяся и угрюмая. Злая она была. Случилось так, что невыносимо ей
делалось слушать наши вопли и стоны, видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда
бурной яростью вскипала ее черная,. глухо работающая грудь. Она рычала на
нас, как плененный зверь, разум которого помутился, и гневно мигала
огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные пропасти, мрачную,
гордо-спокойную стену и жалкую кучку дрожащих людей. Как к другу,
прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш враг,
всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью и начинала грозно
хохотать, покачивая своим серым пятнистым брюхом, и старые лысые горы
подхватывали этот сатанинский хохот. Гулко вторила ему мрачно
развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни, а они дробили наши
головы и расплющивали тела. Так веселились они, эти великаны, и
перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а мы лежали ниц и с
ужасом прислушивались, как в недрах земли ворочается что-то громадное и
глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:
раскаяния и тяжело вздыхала, харкая на нас мокрым песком, как больная. Мы с
радостью прощали ее, смеялись над ней, истощенной и слабой, и становились
веселы, как дети. Сладким пением казался нам вопль голодного, и с веселой
завистью смотрели мы на тех четырех, которые сходились, расходились и плавно
кружились в бесконечном танце.
временную подругу. И это было так весело, так приятно! Я обнимал ее, а она
смеялась, и зубки у нее были беленькие, и щечки розовенькие-розовенькие. Это
было так приятно.
начинали щелкать, поцелуи становились уксусом, и с визгом, в котором еще не
исчезла радость, мы начинали грызть друг друга и убивать. И она, беленькие
зубки, тоже била меня по моей больной слабой голове и острыми коготками
впивалась в мою грудь, добираясь до самого сердца - била меня, прокаженного,
бедного, такого бедного. И это- было страшнее, чем гнев самой ночи и
бездушный хохот стены. И я, прокаженный, плакал и дрожал от страха, и
потихоньку, тайно от всех целовал гнусные ноги стены и просил ее меня,
только меня одного пропустить в тот мир, где нет безумных, убивающих друг
друга. Но, такая подлая, стена не пропускала меня, и тогда я плевал на нее,
бил ее кулаками и кричал:
меня, прокаженного.
и опять безмолвно кружились те четверо, отряхая пыль со своих платьев и
зализывая кровавые раны. Но мы устали, нам было больно, и жизнь тяготила
нас. Мой спутник сел и, равномерно ударяя по земле опухшей рукой, гнусавил
быстрой скороговоркой:
расступилась, и мы увидели одни спины. И мы кланялись спинам и просили:
страшно, когда не видишь лица людей, а одни их спины, неподвижные и глухие.
было такое же, как у него, изъязвленное и ужасное. Но то было лицо женщины.
И он стал улыбаться и ходил вокруг нее, выгибая шею и распространяя смрад, а
она также улыбалась ему провалившимся ртом и потупляла глаза, лишенные
ресниц.
раскатистый хохот потряс здоровые тела: так они были смешны, любезничая друг
с другом. Смеялся и я, прокаженный; ведь глупо жениться, когда ты так
некрасив и болен.
- у нее такие лукавые глаза.
ему, и, когда я подполз, один висел на крюке, вбитом в стену, и был еще
теплый, а другой тихонько пел веселую песенку.
напевая.
задевая всех колючими локтями, то на четвереньках, то ползком он пробирался
к стене, где качался повешенный, и щелкал зубами и смеялся, радостно, как
ребенок. Только кусочек ноги! Но он опоздал, и другие, сильные, опередили
его. Напирая один на другого, царапаясь и кусаясь, они облепили труп
повешенного в грызли его ноги, и аппетитно чавкали и трещали разгрызаемыми
костями. И его не пустили. Он сел на корточки, смотрел, как едят другие, и
облизывался шершавым языком, и продолжительный вой несся из его большого,
пустого рта:
не досталось. И я смеялся, и другой прокаженный смеялся, и жена его тут же
смешливо открывала и закрывала свои лукавые глаза: щурить их она не могла,
так как у нее не было ресниц.
пронзительным и ясным, поднимался он вверх, ударялся о стену и, отскочив от
нее, летел над темными пропастями и седыми вершинами гор.
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Каргалов Вадим