комната с очевидностью явила мне то, чего я никогда не смог бы открыть в
ней, если бы мне случилось попасть сюда в качестве простого туриста. Тогда
она показалась бы мне ничем не примечательной пустой комнатой с кроватью,
кувшином и плохонькой печью. Я зевнул бы в ней раз-другой - и только. Как
мог я распознать три ее облика, три заключенных в ней царства: сна, огня и
пустыни? Как мог я предугадать все превращения тела, которое сначала было
телом ребенка, прильнувшего к материнской груди, согретым и защищенным,
потом телом солдата, созданным для страданий, потом телом человека,
обогащенного радостью обладания огнем, этой святыней, вокруг которой
собирается племя? Огонь воздаст честь и хозяину, и его друзьям. Навещая
друга, они участвуют в его празднестве, они усаживаются вокруг него в кружок
и, беседуя о насущных заботах, о своих тревогах и трудах, говорят, потирая
руки и набивая табачок в трубку: "До чего приятно посидеть у огонька!"
промерзшей комнаты, чтобы я мог поверить в подвиг. Я пробуждаюсь от своих
грез. Есть только абсолютная пустота. Есть только глубокая старость. Есть
только голос, голос Дютертра, упорствующего в своей невыполнимой просьбе:
XII
обреченный на поражение. Я погружен в атмосферу поражения. Поражение сочится
отовсюду, и признак его я даже держу в руке.
эти два куска железа ставят меня перед неразрешимыми проблемами.
буду пикировать на полном газу, мне вряд ли избежать скорости, близкой к
восьмистам километрам в час, и раскрутки винтов. А раскрутка винтов может
привести к разрыву вала.
неизбежную аварию. Эта авария приведет к срыву задания, и, возможно, к
потере самолета. Не всякая местность пригодна для посадки машины, касающейся
земли на скорости сто восемьдесят километров в час.
усилия мне удается одолеть левую. Но правая все еще не слушается.
бы одного, левого мотора, которым я могу управлять. Но если я уменьшу число
оборотов левого мотора, мне придется компенсировать боковую тягу правого,
которая неизбежно будет разворачивать машину влево. Мне надо этому
противодействовать. А педали, посредством которых это достигается, тоже
совершенно замерзли. Значит, я лишен возможности что-либо компенсировать.
Если я убавлю обороты левого мотора, то войду в штопор.
числа оборотов, за которым теоретически возможен разрыв вала. Три тысячи
пятьсот оборотов: угроза разрыва.
пригнанных друг к другу шестеренок. И дело здесь не в механизмах, а в
Часовщике. Не хватает Часовщика.
чтобы заводы, выпускающие пулеметы и системы управления, приспособили их к
условиям большой высоты. И происходит это не из-за нерадивости людей. Люди в
большинстве своем честны и добросовестны. Их инертность почти всегда
следствие, а не причина бесплодности их усилий.
вооруженных штыками против танков. Она гнетет летчиков, которые сражаются
один против десяти. Она гнетет даже тех, кому следовало бы заниматься
модернизацией пулеметов и систем управления.
она совершеннее, тем меньше она оставляет места для вмешательства человека.
При безупречно действующей администрации, где человек играет роль
шестеренки, его лень, недобросовестность, несправедливость никак не могут
проявиться.
производить раз навсегда предусмотренные движения, администрация не способна
действовать творчески. Она применяет такое-то наказание к такому-то
проступку, отвечает таким-то решением на такую-то задачу. Администрация
создана не для того, чтобы решать новые задачи. Если в штамповальный станок
закладывать куски дерева, он не начнет выпускать мебель. Чтобы приспособить
его к этому, человек должен иметь право его переделать. Но в администрации,
созданной для того, чтобы предотвращать нежелательное человеческое
вмешательство, шестеренки отвергают волю человека. Они отвергают Часовщика.
предупредили меня:
прежде, чем мы успеваем их заметить.
управление продолжают замерзать.
Франция уже погибла, ее спасает чудо". Я понял, почему это так. Бывало,
страшная катастрофа приводила в негодность нашу превосходную
административную машину, и становилось ясно, что починить ее невозможно.
Тогда, за неимением лучшего, ее заменяли простыми людьми. И эти люди спасали
все.
срочно призовут первого попавшегося капрала и скажут ему:
предоставляются неограниченные полномочия. Делайте что угодно. Но если через
две недели оно по-прежнему будет замерзать, вы пойдете на каторгу. Тогда,
быть может, управление оттает.
одном из северных департаментов комиссии интендантства реквизировали
стельных коров и превратили бойни в кладбище телят, еще не вышедших из
материнской утробы. Ни один винтик этой машины, ни один полковник
интендантской службы не мог действовать иначе, чем в качестве винтика. Все
они подчинялись другому винтику - как в часовом механизме. Всякое
неповиновение было бесполезно. Поэтому как только машина начала
разлаживаться, она принялась вовсю забивать стельных коров. Пожалуй, это
было еще наименьшее зло. Окажись повреждение более серьезным, та же машина,
чего доброго, стала бы забивать интендантских полковников.
по-видимому, не стоит губить один из моих моторов, я еще раз наваливаюсь на
правую рукоятку. Обозлившись, нажимаю изо всех сил. И тут же отпускаю. От
напряжения у меня опять закололо в сердце. Право же, человек не приспособлен
к физическим упражнениям на высоте десять тысяч метров. Я чувствую
приглушенную боль, словно укор совести, неожиданно пробудившейся среди
глубокого сна всего тела.
Я стараюсь вздохнуть. Кажется, мне никогда не удастся вздохнуть, если я
позволю себе отвлечься. Я вспоминаю мехи, которыми в старину раздували
огонь. Я раздуваю свой огонь. И мне очень хочется убедить его, чтобы он
снова "занялся".
слишком резкое физическое усилие может вызвать разрыв сердечной мышцы.
Сердце - вещь очень хрупкая. А служить оно должно долго. Глупо рисковать им
ради такой грубой работы. Это все равно что жечь алмазы ради того, чтобы
испечь яблоко.
ХIII
нельзя даже и на полдня задержать наступление немцев. И все-таки эти
бесчисленные деревни, эти старинные церкви, эти старинные дома, со всем их
грузом воспоминаний, с натертыми до блеска ореховыми паркетами, с добротным
бельем в шкафах и кружевными занавесками, которым до сих пор не было сносу,
- я вижу, как все это от Дюнкерка до Эльзаса охвачено пламенем.
десять тысяч метров, над деревнями, как и над лесами, виден только
неподвижный дым, что-то вроде беловатого студня. Огонь превращается в
скрытое сгорание. На высоте десять тысяч метров время словно замедляет свой
бег, потому что никакого движения нет. Нет треска пламени, нет грохота
падающих балок, нет вихрей, черного дыма. Нет ничего, кроме этой сероватой
мути, застывшей в янтаре.
высоты кажется, что огонь снедает их медленно, как болезнь.
слышал эти слова. И слова эти были необходимы. Во время войны деревня это
уже не средоточие традиций. В руках врага она превращается в жалкую дыру.
Все меняет смысл. К примеру, эти столетние деревья осеняли ваш старый
родительский дом. Но они заслоняют поле обстрела двадцатидвухлетнему
лейтенанту. И вот он отряжает взвод солдат, чтобы уничтожить это творение
времени. Ради десятиминутной операции он стирает с лица земли триста лет
упорного труда человека и солнечных лучей, триста лет культа домашнего очага
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Сертаков Виталий
Лукин Евгений
Ильин Андрей