рожденная вулканами, зелеными лужайками или соленой морской
волной, она уже почти божество.
приходят сюда набрать воды; их удел -- тяжелая работа, только
это я и узнаю об их судьбе. Откинувшись к стене, безмолвными
слезами плачет ребенок; только это, я о нем и запомню: славный
малыш, навеки безутешный. Я чужой. Я о них ничего не знаю. Мне
нет доступа в их владения.
многоликая игра человеческой вражды, и дружбы, и радостей!
Волей случая люди брошены на еще не остывшую лаву, и уже
надвигаются на них грозные пески и снега,-- откуда же у них эта
тяга к вечности? Ведь их цивилизация -- лишь хрупкая позолота:
заговорит вулкан, нахлынет море, дохнет песчаная буря -- и они
сгинут без следа.
что слой почвы здесь глубокий, как в Бос [область в Центральном
массиве (Франция)]. И люди забывают, что здесь, как и повсюду,
жизнь -- это роскошь, что нет на планете такого места, где
земля у нас под ногами и впрямь лежала бы толстым слоем. Но в
десяти километрах от Пунта-Аренас я знаю пруд, который наглядно
это показывает. Окаймленный чахлыми деревцами и приземистыми
домишками, он неказист, точно лужа посреди крестьянского двора,
но вот что непостижимо -- в нем существуют приливы и отливы.
Все вокруг так мирно и обыденно, шуршат камыши, играют дети, а
пруд подчиняется иным законам, и ни днем, ни ночью не замирает
его медленное дыхание. Недвижная сонная гладь, единственная
ветхая лодка,-- а под всем этим -- воды, покорные влиянию луны.
Их черные глуби живут одной жизнью с морем. Окрест, до самого
Магелланова пролива, под тонкой пленкой трав и цветов все
причудливо связано, все смешивается и переливается. И вот --
город, кажется, он надежно построен на обжитой земле, и здесь
ты дома, а у самого порога, в луже шириной едва в сотню метров,
бьется пульс моря.
мы узнаем что-то новое о ее прошлом: связь лужи с луной
изобличает скрытое родство, но я встречал и другие приметы.
Сиснеросом, тут и там видишь своеобразные плоскогорья от
нескольких сот шагов до тридцати километров в поперечнике,
похожие на усеченные конусы. Примечательно, что все они одной
высоты-- триста метров. Одинаковы их уровень, их окраска (они
состоят из тех же пород), одинаково круты их склоны. Точно
колонны, которые, возвышаясь над песками, еще очерчивают тень
давно рухнувшего храма, эти столбы свидетельствуют, что некогда
здесь простиралось, соединяя их, одно огромное плоскогорье.
только начиналось, наши машины были еще хрупки и ненадежны,-- и
когда мы терпели аварию или вылетали на поиски товарищей или на
выручку, нередко нам приходилось садиться в непокоренных
районах. А песок обманчив: понадеешься на его плотность -- и
увязнешь. Что до древних солончаков, с виду они тверды, как
асфальт, и гулко звенят под ногой, но зачастую не выдерживают
тяжести колес. Белая корка соли проламывается -- и оказываешься
в черной зловонной трясине. Вот почему, когда было возможно, мы
предпочитали гладкую поверхность этих плоскогорий -- здесь-то
не скрывалось никакой западни.
громадные залежи мельчайших ракушек" На поверхности плоскогорий
они сохранились в целости, а дальше вглубь -- это видно было по
срезу -- все больше дробились и спрессовывались. В самых
древних пластах, в основании массива, уже образовался чистейший
известняк.
товарищей Рена и Серра, захваченных непокорными племенами, я
доставил на такое плоскогорье мавра, посланного для
переговоров, и, прежде чем улететь, стал вместе с ним искать,
где бы ему сойти вниз. Но со всех сторон наша площадка отвесно
обрывалась в бездну круто ниспадающими складками, точно тяжелый
каменный занавес. Спуститься было немыслимо.
замешкался. Быть может, это ребячество, но мне радостно было
ощущать под ногами землю, по которой ни разу еще не ступали ни
человек, ни животное. Ни один араб не взял бы приступом эту
твердыню. Ни один европейский исследователь еще не бывал здесь.
Я мерил шагами девственный, с начала времен не тронутый песок.
Я первый пересыпал в ладонях, как бесценное золото,
раздробленные в пыль ракушки. Первым я нарушил здесь молчание.
На этой полярной льдине, которая от века не взрастила ни единой
былинки, я, словно занесенное ветрами семя, оказался первым
свидетельством жизни.
тысяч лет, думал я, эта белая гладь открывалась только взорам
светил. Незапятнанно чистая скатерть, разостланная под чистыми
небесами. И вдруг сердце у меня замерло, словно на пороге
необычайного открытия: на этой скатерти, в каких-нибудь
тридцати шагах от меня, чернел камень.
ракушек. Этот сплошной гигантский пласт был как самый
неопровержимый довод: здесь нет и не может быть никаких камней.
Если и дремлют там, глубоко под землей, кремни -- плод
медленных превращений, совершающихся в недрах планеты,-- каким
чудом один из них могло вынести на эту нетронутую поверхность?
С бьющимся сердцем я подобрал свою находку -- плотный черный
камень величиной с кулак, тяжелый, как металл, и округлый, как
слеза.
яблоко, на скатерть, разостланную под звездами, может падать
только звездная пыль,-- никогда ни один метеорит не показывал
так ясно, откуда он родом.
яблоня должна была уронить и еще плоды. И я найду их там, где
они упали,-- ведь сотни и тысячи лет ничто не могло их
потревожить. И ведь не могли они раствориться в этом песке. Я
тотчас пустился на поиски, чтобы проверить догадку.
по одному на гектар. Все они были точно капли застывшей лавы.
Все тверды, как черный алмаз. И в краткие минуты, когда я замер
на вершине своего звездного дождемера, предо мною словно разом
пролился этот длившийся тысячелетия огненный ливень.
планеты, между намагниченной скатертью и звездами, поднялся
человеческий разум, в котором мог отразиться, как в зеркале,
этот огненный дождь. Среди извечных напластований мертвой
материи человеческое раздумье -- чудо. А они приходили,
раздумья...
я дожидался рассвета. Склоны дюн, обращенные к луне, сверкали
золотом, а противоположные склоны оставались темными до самого
гребня, где тонкая, четкая линия разделяла свет и тень. На этой
пустынной верфи, исполосованной мраком и луной, царила тишина
прерванных на час работ, а быть может, безмолвие капкана,-- и в
этой тишине я уснул.
что лежал я на гребне дюны, раскинув руки, лицом к этому
живозвездному саду. Я еще не понимал, что за глубины мне
открылись, между ними и мною не было ни корня, за который можно
было бы ухватиться, ни крыши, ни ветви дерева, и уже во власти
головокруженья я чувствовал, что неудержимо падаю, стремительно
погружаюсь в пучину.
привязан к земле. И странно умиротворенный, я предавался ей
всею своей тяжестью. Сила тяготения показалась мне всемогущей,
как любовь.
поддерживает, несет сквозь бескрайнюю ночь. Оказалось, моя
собственная тяжесть прижимает меня к планете, как на крутом
вираже всей тяжестью вжимаешься в кабину, и я наслаждался этой
великолепной опорой, такой прочной, такой надежной, и угадывал
под собой выгнутую палубу моего корабля.
не удивился бы, услыхав из недр земли жалобный голос вещества,
мучимого непривычным усилием, стон дряхлого парусника,
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Самойлова Елена
Самойлова Елена
Херберт Фрэнк
Каменистый Артем