названием канители парчи и басонных изделий, не настоящих, а сделанных из
золоченой меди, и в переносном смысле оно означало - обманчивый блеск. А уж
Брокгауз и Эфрон, как известно, знают все. И я понял, что свою личную
полосу препятствий я, кажется, преодолел, и мне уже было не до мишуры, даже
если она такая приятная и сама идет в руки.
- А вот Лелькину грудь я до сих пор забыть не могу. Я ее
видел, когда Лелька надевала больничную рубашку. Это было похоже на двух
голубей.
- Мы обрушились с неба, как ангелы, и опускались, как
одуванчики.
Некоторых из наших кончили в воздухе, и их намокающие парашюты несла
медленная река, а все, кто остался жив, дотянули на стропах до весеннего
кладбища.
- Три "тигра" выскочили из-за ограды и вертелись на
тесных дорожках кладбища, давя памятники.
- Одного закидали противотанковыми, и он лопнул,
выплеснув пламя, второй, проломив ограду, укатил в реку, третий бил
термитными, и они увязали в мягкой весенней земле могил.
- Вылез четвертый танк и фукнул из огнемета. Сиплое
пламя дымно скользнуло среди цветущих могил, и остался только задумчивый
белый ангел. Вы видели когда-нибудь обожженных огнеметом? Нет?
- Автоматы выли, как суки в мороз. Сережа
Ключарев придерживал рукой свисавший на щеку красный глаз, а правым,
голубым, смотрел на вертевшуюся у его ног гранату-бутылку, которая через
пять секунд должна была убить нас обоих, но он еще успел пинком сбить ее в
воронку, и мы остались живы.
- Ванюша Демичев, бывшая морская пехота, бил по немцам в
упор и беззвучно пел любимую песню: "В бананово-лимонном Сипгапуре-пуре...
когда у вас на сердце тишина... вы, брови темно-синие нахмуря... скучаете
одна..." При его росте автомат его казался ручкой-самопиской, а на ляжке
догорали маскировочные штаны.
- Метались какие-то гражданские фигуры, мечтавшие
отсидеться в склепах от проблем жизни. Работать было трудно.
- Демичев изучил эту песню, когда мы две недели дохли се
скуки перед выбросом десанта и слушали пластинки Вертинского, которые
захватил с собой из Москвы Дима Сенявин, сын консульского работника в
Шанхае.
- Меня беспокоили темные гражданские люди, которые
куда-то пытались уползти из хорошо налаженного хаоса и скользили среди
воронок и могил, и мне даже чудился детский крик.
- Меня прижимал к земле пулемет, хлеставший от подножия
белого ангела, и это мешало мне командовать. Мы с Атабековым поползли,
прикрывая лица лопатками, и меня кто-то, как в детстве, стеганул по заднице
крапивой. К животу потекло что-то горячее. В две саперные лопатки мы
покончили с пулеметчиком и развернули треногу в сторону ограды. Атабеков
снял часы с протянутой вверх руки пулеметчика и стал бить короткими. Мы
сверили время. Мы вполне могли продержаться пятнадцать минут. Нас
оставалось еще достаточно. Народ все опытный, москвичи, культурные люди,
свои в доску мальчики, ювелиры, и чужого оружия было завались.
- Пулемет из-под ангела действовал как часы, и я мог
работать в спокойной обстановке. Подошел Демичев и прилег рядом - в него за
всю войну ни одна пуля не попала. Мы трудились что есть сил. В паузах я
слышал над ухом свирепые слова Вертинского:
- И томно замирая... от криков попугая... как дикая магнолия в цвету...
Демичев менял диск.
- Вы плачете, Иветта... что ваша песня спета... что это лето где-то
унеслось в... - Демичев пел непечатное слово. Он был из Марьиной рощи, а
там это всегда любили.
- Они на нас полезли. Мы их не трогали, ведь так? И
теперь мы пришли свести некоторые личные счеты. Демичев пел о
бананово-лимонном Сингапуре, но даже ежу понятно, что это и была
благородная ярость человека, ведущего священную войну с металлическими
"тиграми", которые, в сущности, всегда оказываются в дураках, когда
сталкиваются с человеком, хотя поначалу всегда кажется иначе.
- Нас хотели достать из-за ограды, но им мешали два
парашюта, висевшие, как шелковое белье, и задумчивый ангел. За оградой
знали свое дело. У ангела на лице появилась щербатая уродливая улыбка и
постепенно отваливались крылья. Потом лицо ангела стало похоже на череп, он
зашатался на одной ноге, а отлетевшая ступня другой ударила Демичева в
коленку.
- Мы покидали за ограду "лимонки", и ребята стали
просачиваться в проломы. Там все стихло, и стало слышно, как хрипят наши
батареи. Дело шло к концу. К ангелу упала граната и убила Атабекова, а
Демичева нет. Ангел зашатался от воздушного толчка и начал падать, и мы с
Демичевым отскочили. А когда ангел упал, мне опять почудился детский крик.
- Посмотри, Ваня, - сказал я, потому что очень устал, зубы у меня лязгали,
и я никак не мог разорвать индивидуальный пакет.
- Ваня перекинул автомат, подошел к скелету ангела и
отвалил его в сторону. Потом он вытащил из-под него малыша, совсем живого,
только ножка повреждена каменной смертью, и такого маленького, что по
одежде было не разобрать, какого он пола. Он не плакал, а только разевал
рот, и были видны три молочных зуба, а на вязаном комбинезоне у него были
гномы и грибы.
- Дело, видимо, шло к концу. Мы отдали малыша в какой-то
железнодорожный госпиталь, куда уже свозили ничейных немецких детей,
найденных в развалинах, а сами двинулись искать начальство и еду.
- Город был разгромлен не очень, только всюду горела
бумага, воняло газом и ветер шелестел страницами толстых томов в заляпанных
грязью переплетах. И в городе, на одном бывшем перекрестке, я встретил
парня, с которым я был знаком миллион лет назад, когда жил летом на Украине
в Санжарах, а рядом был лагерь для даровитых детей - тогда это было модно,
- все они или писали стихи, или были артистами, а музыканты играли в
запрещенные игры - баскетбол, волейбол, хандбол тайком, потому что им
нельзя было портить пальцы. А я ходил к ним в лагерь и рисовал на них
карикатуры в стенную газету и пижонил ручным ястребом, который с неба
прилетал на мой свист и ел лягушек.
- Мы вспомнили допотопные времена и молодость и пошли
поискать выпить, но к цистерне спирта, которую атаковала пехота, подошла
"тридцатьчетверка" и, развернув башню, пальнула в воздух. Пехота отступила,
а цистерну укатили железнодорожники. Тогда парень открылся мне и шепотом
сказал, что он нашел дом, где есть потрясающие репродукции картин со всех
музеев Европы, целые альбомы: Веласкес, Брейгель, Босх. Я наорал на него за
тупость и легкомыслие, и мы дунули с такой скоростью, что у меня опять
пополз бинт.
- И в этом доме я добыл цветную репродукцию "Портрета
папы Иннокентия" Веласкеса и увидел, наконец, как написан красный шелк его
рясы, и это было как чудо, потому что общий цвет рясы создавался не теми
красками, какими полагается, а совсем другими, и, оказывается, я,
мальчишка, угадал этот цвет, когда раньше вглядывался в черно-белое фото
этой картины. И первый немец, на которого я глядел нормальными глазами, был
старенький хозяин этой квартиры, который все трясся и совал нам в руки
альбомы с репродукциями.
- И я тогда понял, как получается фашизм. Сначала у
человека длинными очередями из-за ограды отбивают крылья, потом делают его
уродом, и лицо его становится похожим на череп, и тогда его только толкнуть
- и он обрушивается на ребенка. И я понял навсегда, что памятники надо
ставить только тем людям, которые спасают ребенка в каждом из нас, все
равно - политическим деятелям, солдатам или художникам. Вот как, например,
тому, задумчивому, который сказал: "И долго буду тем любезен я народу, что
чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я
свободу и милость к падшим призывал".
- Как-то этой весной, подходя к его памятнику, я услышал
детский крик: "Мама, мама, гляди - одуванчики..." И вспомнил о парашютах.
БАЛЛАДА О ПАРАШЮТАХ
Парашюты рванулись,
Приняли вес.
Земля колыхнулась едва.
А внизу - дивизии
"Эдельвейс"
И "Мертвая голова".
Автоматы выли,
Как суки в мороз,
Пистолеты били в упор.
И мертвое солнце
На стропах берез
Мешало вести разговор.
И сказал господь:
- Эй, ключари,
Отворите ворота в сад.
Даю команду
От зари до зари
В рай пропускать десант.
И сказал господь:
- Это ж Гошка летит,
Благушинский атаман,
Ильин Андрей
Никитин Юрий
Андреев Николай
Шилова Юлия
Куликов Роман