пытается отразить те немногие элементы существования, которые выходят за
пределы "жизни", выводят жизнь за ее конечный пункт, - предприятие, часто
ошибочно принимаемое за нащупывание бессмертия самим искусством или худож
ником. Другими словами, искусство "подражает" скорее смерти, чем жизни; то
есть оно имитирует ту область, о которой жизнь не дает никакого
представления: сознавая собственную бренность, искусство пытается одомашнить
самый длительный из существующих вариа нт времени. В конечном счете
искусство отличается от жизни своей способностью достичь той степени
лиризма, которая недостижима ни в каких человеческих отношениях. Отсюда
родство поэзии - если не собственное ее изобретение - с идеей загробной
жизни.
собственный язык Монтале, но часть его обязана переводу, ограниченные
средства которого только усиливают строгость оригинала. Кумулятивный эффект
этой книги поражает не столько потом у, что душа, изображенная в "Новых
стихах", никогда не была прежде запечатлена в мировой литературе, сколько
потому, что книга эта показывает, что подобная ментальность не могла бы быть
первоначально выражена по-английски. Вопрос "почему" может только за темнить
причину, поскольку даже в родном для Монтале итальянском языке такое
сознание настолько странно, что он имеет репутацию поэта исключительного.
- одна из сторон души, выраженная языком. Поэзия - не столько форма
искусства, сколько искусство - форма, к которой часто прибегает поэзия. В
сущности, поэзия - это ар тикуляционное выражение восприятия, перевод этого
восприятия на язык во всей его полноте - язык в конечном счете есть
наилучшее из доступных орудий. Но, несмотря на всю ценность этого орудия в
расширении и углублении восприятия - обнаруживая порой боль ше, чем
первоначально замышлялось, что в самых счастливых случаях сливается с
восприятием, - каждый более или менее опытный поэт знает, как много из-за
этого остается невысказанным или искажается.
сопротивляется языку, будь это итальянский, английский или суахили, и что
человеческая душа вследствие ее синтезирующей природы бесконечно превосходит
любой язык, которым нам прихо дится пользоваться (имея несколько лучшие
шансы с флективными языками). По крайней мере, если бы душа имела свой
собственный язык, расстояние между ним и языком поэзии было бы
приблизительно таким же, как расстояние между языком поэзии и разговорным
итал ьянским. Язык Монтале сокращает оба расстояния.
анализа, функция которого состоит в том, чтобы вернуть стихотворение к его
стереоскопическим истокам - как оно существовало в уме поэта, - то ради
ускользающей красоты этого т ихого, бормочущего и тем не менее твердого
стоического голоса, который говорит нам, что мир кончается не взрывом, не
всхлипом, но человеком говорящим, делающим паузу и говорящим вновь. Когда вы
прожили такую долгую жизнь, спад перестает быть просто еще о дним приемом.
отсутствует, как это почти всегда и бывает в поэзии. Однако отчасти идея
монолога как основного средства происходит из "поэзии отсутствия", другое
название для величайшего ли тературного движения со времен символизма,
движения, возникшего в Европе, и главным образом в Италии, в двадцатые и
тридцатые годы, - герметизма. Следующее стихотворение, которое открывает
данный сборник, является подтверждением главных постулатов этого
во Флоренции, куда он переехал в 1927 году из его родной Генуи. Главной
фигурой в герметизме в то время был Джузеппе Унгаретти, принявший эстетику
"Un Coup de Des" Малларме , возможно, слишком близко к сердцу. Однако чтобы
полностью понять природу герметизма, имеет смысл учитывать не только тех,
кто стоял во главе этого движения, но также того, кто заправлял всеми
итальянскими зрелищами, - и это был Дуче. В значительной ст епени герметизм
был реакцией итальянской интеллигенции на политическую ситуацию в Италии в
30-е и 40-е годы нашего столетия и мог рассматриваться как акт культурной
самозащиты - от фашизма. По крайней мере, не учитывать эту сторону
герметизма было бы та ким же упрощением, как и обычное выпячивание ее
сегодня.
искусству, чем его русский и немецкий аналоги, чувство его несовместимости с
традициями итальянской культуры было гораздо более очевидным и
непереносимым, чем в этих странах. Это
искусство должно выработать плотность, прямо пропорциональную величине этого
давления. История итальянской культуры предоставила часть требуемой
субстанции; остальная работа выпала на долю
отвратительнее для тех, кто подчеркивал литературный аскетизм, сжатость
языка, установку на слово и его аллитерационные возможности, на звук, а не
значение и т.п., чем пропагандистско е многословие или спонсированные
государством версии футуризма?
конечно, более трудный в том смысле, что он сложнее, чем Унгаретти или
Сальваторе Квазимодо. Но несмотря на все обертоны, недоговоренности,
смешение ассоциаций или намеков на ассоц иации в его произведениях, их
скрытые ссылки, смену микроскопических деталей общими утверждениями,
эллиптическую речь и т.д., именно он написал "La primavera Hitleriana"
("Гитлеровская весна"), которая начинается:
сахару, сообщает такую равнодушную, невозмутимую неуютность и ужас, что,
когда примерно через четырнадцать строк он говорит:
это звучит как лирика. Немногое в этих строчках напоминает герметизм - этот аскетический вариант символизма. Действительность требовала более основательного отклика, и вторая мировая война принесла с собой дегерметизацию. Однако ярлык герметика приклеил
ся к Монтале, и с тех пор он считается "неясным" поэтом. Всякий раз, когда слышишь о неясности, - время остановиться и поразмышлять о нашем представлении о ясности, ибо обычно оно основано на том, что уже известно и предпочтительно или, на худой конец,
припоминаемо. В этом смысле, чем темнее, тем лучше. И в этом же смысле неясная поэзия Монтале все еще выполняет функцию защиты культуры, на сей раз от гораздо более вездесущего врага:
противостоять современным условиям жизни. Ожидая, когда родится завтрашний
человек, человек сегодняшний реагирует на изменившиеся условия не тем, что
он встает с ними вровень, и не
которую он сам называет "коллажем заметок". Эти отрывки подобраны из эссе,
рецензий, интервью и т.д., опубликованных в разное время и в разных местах.
Важность этой книги выходит
вообще это делает. Монтале, по-видимому, последний, кто раскрывает
внутренние ходы своей мысли, не говоря уже о "секретах мастерства". Частный
человек, он предпочитает делать пред метом своего рассмотрения общественную
жизнь, а не наоборот. "Поэт в наше время" - книга, посвященная результатам
такого рассмотрения, и акцент в ней сделан на "наше время", а не на "поэт".
придают этой книге вид диагноза или вердикта. Пациентом или обвиняемым
является цивилизация, которая "полагает, что идет, в то время как фактически
ее тащит лента конвейера ", но, поскольку поэт сознает, что он сам плоть от
плоти этой цивилизации, ни исцеление, ни оправдание не предполагаются. "Поэт
в наше время" - в сущности, обескураженный, несколько дотошный завет
человека, у которого, по-видимому, нет наследников, кром е "гипотетического
стереофонического человека будущего, неспособного даже думать о собственной
судьбе". Это своеобразное видение безусловно выглядит запоздалым в нашем
поголовно озвученном настоящем и выдает то обстоятельство, что говорит
европеец. Однак о трудно решить, которое из видений Монтале более
устрашающее - это или следующее, из его "Piccolo Testamento", стихотворения,
которое свободно можно сравнить со "Вторым пришествием" Йейтса: