Чтение 9–й страницы книги ~Купол~

нее были глубокие глаза и чувственные, обметенные лихорадкой губы. На
высокой шее посажена горделивая головка с гладким высоким лбом. Тонкие
руки с узкими запястьями, на которые были надеты браслеты, она скрестила
на высокой груди, но, несмотря на защитную позу, позволяла на себя
глядеть и не опускала насмешливого взгляда.

Прислонившись к подоконнику, я стоял на ватных ногах и не мог ни
говорить, ни тронуться с места, ни коснуться ее. Я был уверен: сейчас
все кончится, она уйдет, и тогда ничего другого мне не останется, как -
не в Сибирь даже - а окошко распахнуть и вниз. Но тут девушка
приблизилась и прижалась гибким, жарким телом.

Я вздрогнул, впервые в жизни не так, как в физкультурном зале на матах
с Ниночкой и не как пьяный с покорной и равнодушной, готовой на все,
потому что велел старший, прелестной вьетнамочкой, а по-настоящему
ощутив прикосновение женщины, и с непонятно откуда взявшейся опытностью
притянул к себе, ища губами ее губы.

- Погоди,- оттолкнула она меня и, уперевшись руками в грудь, с глазами,
сузившимися, как у узбечки, спросила: - Почему тебя до сих пор не
выгнали?

- Что? - Так нелепо, некстати и совсем не о том прозвучал ее вопрос.

- Ты подписал какую-нибудь бумагу, дурачок? Зачем меня ищешь? Для чего
подослал этого желтого?

Я растерялся еще больше и не знал, что сказать, а она, раскрасневшаяся,
возмущенная, продолжала выпаливать мне в лицо:

- Тебе велели? Ну пойдем!

Наверное, в моих глазах отразились ужас и стыд, и ее голос сделался
более мягким.

- Я не виню тебя - не надо было к тебе подходить. Мне терять нечего,

я не пропаду, а тебе, если отчислят,- беда.

Она говорила теперь почти ласково, а я вцепился в нее и не отпускал.

- Так вот что тебе надо.- Она откинула с лица волосы и внимательно на
меня поглядела.- Как же можно так сразу, без любви?

- Я люблю.

Она на секунду остановилась, потом забралась с ногами на узенький
диванчик, из которого лезли и впивались ей в спину пружины, устроилась
удобно и легко.

- Любишь? Скажешь, как увидел, так и полюбил? Или у тебя на объяснения
да ухаживания времени нету?

Я не мог отвести взгляда. Она вытягивала из меня душу, накручивала себе
на палец, как вьющийся локон.

- Ну иди сюда.

Не смея до нее дотронуться, боясь, что это может оскорбить и она
подумает, будто принимаю ее за легкомысленную женщину, я сел рядом.

Она положила мне на плечо голову, а потом перебралась на колени.

- Погоди, юбка помнется,- шепнула.

Я не верил своим глазам, в которых померкли не только все цвета радуги,
но и сам Божий мир; я знал, что этого не может, не должно быть, этой
молодости и щедрости не просил, мне достаточно было стоять и держать ее
в руках - только бы никуда не уходила.

- Свет погаси.

Молча я повиновался, но потом вспомнил про оперотряд.

- Чего боишься? Никогда не был с женщиной?

- Сюда могут прийти,- выдавил я через силу.

- Кто? Комсомольские мальчики? - расхохоталась она.

VI

Наверное, они были все больные, эти люди - те, кто распихивал флажки и
читал запретные книжки, зря я с ними связался, но я тогда об этом не
думал.

С легкой руки черноглазой блондинки Алены, что общалась с хиппи,
оккупировавшими первый этаж корпуса гуманитарных факультетов, приходила
с утра невыспавшаяся, с зубной щеткой в сумочке, вместо лекций сидела в
прокуренной дыре под лестницей и часами трепалась, но при этом никогда
не теряла гордого и великолепного вида, я принялся читать слепые
самиздатовские распечатки, встречаться с такими же ушибленными людьми,
ходить в мастерские скульпторов и художников, на подпольные концерты
рок-музыки, что проводились в общежитиях на окраине Москвы, и мне даже в
голову не могло прийти, что такие вещи в наше время возможны.

Мы собирались на квартирах в подмосковных поселках, ездили в
академгородки, курили сигареты, от которых потом болела голова, вяло
разговаривали, рассказывали анекдоты и передавали слухи. Поначалу это
казалось ужасно скучным, обязательной нагрузкой вроде билетов в
филармонию, которые продавали в комплекте с билетами на Таганку или в
"Современник". Я долго не мог понять, что влечет меня - возможность быть
с Аленой, провожать ее домой и до одури целоваться в темноте улиц и
бульваров, по которым вчера еще ходил

в одиночестве и тоске, а если ее беспечных родителей не было дома, то
подниматься наверх в квартиру - в общежитие она с тех пор так ни разу и
не пришла, или что-то другое, разбудившее душу и призвавшее к забытому
мщению за детское поругание?

Она тянула меня в бесчисленные и разнообразные компании, где я ревновал
ее к каждому гуманитарному пижону, умеющему рассказывать анекдоты,
говорить скользкие комплименты, бряцать на гитаре, отгадывать шарады,
капустничать и с особым гаденьким удовольствием материться в присутствии
поощрявших их к этому занятию и оценивающих каждое движение и слово
женщин. Я чувствовал, с каким недоумением на меня там смотрят, хихикают
за спиной, потешаются, точно спрашивают - что могла она в нем найти? - и
любил ее все сильнее.

А Аленушка чувствовала, забавлялась, тормошила, дула губки, была
рассеянна и печальна, дразнила, ласкалась, а то вдруг делалась
необыкновенно серьезной, часами рассказывала про Испанию, корриду,
фламенко, цыган, испанскую жандармерию и испанское отношение к смерти,
про Толедо и Саламанку, про лимонные рощи и сухое лицо Кастилии,
твердила красивые и звонкие стихи, заставляла вникать в темы ее курсовых
работ, а однажды завела в костел рядом с Лубянкой и призналась, что
прошлым летом, будучи в Прибалтике, перешла в католичество. В костеле
было уютно и тихо, играл орган, вкрадчиво говорил сонный, аккуратно
постриженный и гладко выбритый прелат, люди становились на колени на
специально приспособленные скамеечки, все было очень продуманно,
комфортно и совсем не походило на толчею и шумливость наших церквей.
Потом по храму заскользил юркий человечек с подносом. Прихожане клали
туда бумажки - не было ни одной монеты, и я почувствовал себя невероятно
сконфуженным. Человечек с укоризной посмотрел на мое покрасневшее,
растерянное лицо, а когда мы вышли, Алена вдруг начала запальчиво
говорить, как не любит азиатчину и тупость, как жалеет, что не родилась
если не испанкой, то хотя бы еврейкой или армянкой, и если и выйдет
замуж, то только за кого-нибудь из представителей великих и древних
наций. Я вспомнил про пьяненького журналиста, про Горбунка и подумал,
что ничего не понимаю и, наверное, никогда не научусь понимать в жизни
этих расчетливых людей.

Порой я ловил на себе Аленины задумчивые взгляды, она словно
размышляла, отпустить меня или еще подержать рядом, и я догадывался, что
ничего не значу в ее жизни, мне суждено будет остаться лишь эпизодом. От
этого становилось печально, но когда мы в другой раз шли от костела в
сторону Сретенки, она вдруг заговорила сама:

- Не обижайся, Никитенок! Я бы тебя, ей-богу, на себе женила, хоть ты и
чистокровный лопоухий русак с круглой рожей и неблагозвучной фамилией.
Но я хочу любить многих мужчин, многое перепробовать, а тебе такая не
нужна. Да и жениться тебе рано... Пойми, дурачок, нельзя же связывать
себя с первой попавшейся женщиной. Узнай других, сравни, а не то начнешь
изменять жене,

а она будет бить тебя сковородкой по умненькой башке.

Превозмогая обиду в сердце, я слушал ее и сам не понимал, что держит
меня возле прекрасной дамы, которая не ведает, чего хочет и для какой
цели раздает ничего не подозревающим юношам опасные эмблемы, а потом
укладывает невольных героев в постель. Странным мне показался
недоступный некогда мир взрослых мужчин и женщин, между которыми
существуют взрослые отношения, которые не стесняются друг перед другом
раздеваться и разглядывать чужую наготу, где нет ничего запретного и
стыдного. Совсем не походил он на тот, каким мнился голодному
чагодайскому подростку. Я недоумевал, отчего люди его обожествляют,
пишут стихи, вешаются и сходят с ума, зачем стремятся к гнилым огонькам
ночных светляков, разоблачая мучительную отроческую тайну, куда более
прекрасную в ее нераскрытом стыдливом образе.

Я больше не жалел, что ожидание этой тайны в моей судьбе затянулось.
Быть может, было бы лучше, если б я не узнал ее вовсе, и права была
маленькая с бельмом в глазу старуха с Рогожской слободы, где гулял я
однажды в интернатской юности в припадке меланхолии, а она, поглядев на
мое отрешенное лицо, вдруг спросила:

- Ты, мальчик, чист?

Я отчаянно покраснел, а старуха торопливо, не давая мне опомниться,
заговорила, что девственность надо хранить и, когда наступит Страшный
Суд, Господь возьмет меня к Себе и я сяду по Его правую руку и стану
судить грешников, блудниц и лихоимцев, попавших под власть чувственного
антихриста. Все это звучало так дико и так правдиво, что я быстро пошел
прочь от старухи и ее суровой церкви, в которой пели старинным распевом,
крестились двумя перстами, стояли строгие белобородые деды и низко
кланялись тоненькие девушки в белых платочках.

Однако несколько лет спустя, потеряв зыбкий шанс уберечься, я не был
уверен, что правильно поступил, променяв загробное спасение на близость