дорогу домой, петляющую вдоль залива, болот и пруда, иной раз среди
плывунов. И сколько их, этих детей! Кровь в них течет разная, хотя язык
один, и уж конечно, украсили они этот язык несколькими словами, которых не
найти ни в одном лексиконе, потому что слова придуманы ими самими.
писать для этого журнала, потому что мой отец и дед были архитекторы.
Печатаясь в журнале, издаваемом для людей этой профессии, я, возможно,
посылаю их теням молчаливый упрек: ведь если бы отец меня поощрял, я мог бы,
должен был бы продолжить династию индианских архитекторов по фамилии
Воннегут. Вообще-то есть молодой архитектор Скотт Воннегут, сын моего
старшего брата Бернарда, - он строит дома в Вермонте. Но ведь Вермонт -
совсем не Индиана, а Скотт не стал, не мог стать тем, кем надлежало
сделаться мне, - деловым партнером моего отца.)
того не нравился родной его город Индианаполис, что, умирая довольно еще
молодым, он испытывал облегчение - больше его не увидит. Предпочел бы он
жить в Нью-Йорке или в Европе, где прошли почти вся его юность и первые
взрослые годы. Думаю, он бы пришел в восторг от диких своих индианских
внуков, вечно помышлявших сбежать куда-нибудь подальше, допустим, в город
Дрезден на реке Эльбе.
университет, если я не захочу заниматься там химией. А ведь каким бы я
чувствовал себя польщенным, посоветуй он мне вместо этого тоже стать
архитектором.
психологических сложностей! Успел поведать о причинах, из-за которых втайне
страшусь женщин, и о том, отчего всякий раз, как заговорят про архитекторов,
у меня на лице появляется такое же выражение, как у собаки, жрущей на улице
дерьмо.)
ему неохота умирать, ведь он все набирал и набирал силу), я ни с того, ни с
сего ляпнул, что между нами была скрытая родственность, как будто, например,
мы оба эстонского происхождения или у обоих предки жили на Фризских
островах. (Хоронили Бартельма в ноябре 1989.) Мы знали друг друга много лет,
но особенно близки не были. Хотя часто, встретившись глазами, тут же
чувствовали свою скрытую родственность со всеми ее разнообразными
последствиями.
небанально, хотя я отдавал себе отчет в том, что литературные условности -
дань вежливости по отношению к читателю, а стало быть, нет никаких причин их
третировать. (Литература, как ни одна другая область искусства, требует от
тех, кто ей себя посвятил, исполнительского дарования. Чтение книги - это ее
исполнение, и писатель должен сделать все, от него зависящее, чтобы
облегчить эту трудную работу, - скажем так: есть ли смысл сочинять симфонию,
когда Нью-Йоркский филармонический оркестр просто не сможет ее сыграть?) Но,
происходя из семей архитекторов, мы с Бартельмом изо всех сил пытались
воплотить в реальность мечту любого зодчего, состоящую в том, чтобы
воздвигнуть что-то никем дотоле не виденное, однако же оказавшееся очень
даже пригодным для использования по назначению.
понесло тяжелые потери. (Служащие страховых компаний не удивятся, услышав
только что сказанное человеком, которому шестьдесят семь лет.) Через четыре
дня после Бартельма хоронили Бернарда Маламуда, умершего в семьдесят один
год. (Я не присутствовал. Болен был. А если бы присутствовал, прочел бы над
гробом что-нибудь из им написанного.) Мои летние соседи по Лонг-Айленду уже
обрели вечный покой - Джеймс Джонс, Нельсон Олгрен, Трумен Капоте, Ирвин
Шоу. Бартельм был младше всех и менее всего исчерпал себя, чтобы настала
пора уходить. Ему было всего пятьдесят восемь. (Средний возраст американцев,
павших на второй мировой войне, равняется двадцати шести годам. Павших во
Вьетнаме - двадцати. Как ужасно! Ужасно!)
о нем в предисловии к переизданию его романа "Никогда не наступает утро"
(1987).
писатель индийского происхождения Салман Рушди приезжал к нам в Сагапонэк на
Лонг-Айленде 3 мая 1981 года, мы вместе пообедали. Только что появилось
американское издание его превосходного романа "Дети полуночи", и он заметил,
что самую умную рецензию написал Нельсон Олгрен, с которым ему хотелось бы
познакомиться. Я сказал, что с Олгреном мы немножко знакомы, поскольку Джил
несколько раз его фотографировала, а в 1965 году мы вместе вели писательскую
мастерскую в университете Айова - сидели без гроша что он, что я, мне было
сорок три года, а ему пятьдесят шесть.
по-настоящему рассмешить. Вспомнил, как в Айове я познакомил его с Хосе
Доносо, романистом из Чили, и Олгрен сказал: "А должно быть, приятно думать,
что ты родом из такой длинной и узкой страны".
всего за несколько миль от нас, в Саг-Харборе, где провел свои последние дни
Джон Стейнбек, и как раз сегодня Олгрен устраивает у себя коктейль. Позвоню
ему сейчас и скажу, что мы приедем вместе с Рушди, а Джил их снимет, посадив
рядом; оба они пишут про самых бедных людей. Я добавил, что Олгрен раньше
никогда в жизни не устраивал приемов, ведь, даже прославившись, он вовсе не
разбогател, а так и жил бедняком среди бедняков, к тому же чаще всего совсем
один. И в Саг-Харборе он живет одиноко. Женился было в очередной раз, но
брак оказался непрочным, словно мыльный пузырь. Олгрен уж очень увлечен
творчеством, чтением и азартными играми, на семейную жизнь у него не
остается времени.
лет своей очень значительной литературной деятельности, особенно скудно ему
заплатили за права на экранизацию книги, которая, похоже, останется его
шедевром, - "Золотой руки", а ведь фильм с Франком Синатрой сделал огромные
сборы. Олгрен из этих миллионов не получил ничего, и как-то с горечью
заметил: "В американской литературе я вроде грошовой свистульки".
трубке послышался мужской голос: "Департамент полиции Саг-Харбора".
скончался. Утром у него был инфаркт.
кладбище, находящемся за сотни миль от Чикаго, штат Иллинойс, от города,
который подарил литературе Олгрена, чье имя издавна ассоциируется с жизнью
чикагских трущоб.
описал соседей не такими уж достойными, разумными и славными людьми, как им
хотелось о себе думать.
более выдающимися, чем он, - и я в их числе - избрали Олгрена членом
Американской академии, Института искусств и литературы: выдали сертификат
престижности, который не достался многим прекрасным писателям, включая
Джеймса Джонса и Ирвина Шоу. Само собой, это был не первый знак признания,
которым его одарили. В середине века, когда Олгрен находился в расцвете сил
и на гребне известности, он регулярно получал премии по разряду
художественной литературы. А тут удостоили его медали за литературные
заслуги, не сделав, однако, действительным членом. Среди тех немногих, у
кого была эта медаль, - писатели ранга Уильяма Фолкнера и Эрнеста Хемингуэя.
сам ему позвонил с просьбой приехать в Нью-Йорк на церемонию вручения - все
расходы оплачивались. А он, выслушав меня, сказал: "Извините, не могу, мне в
этот день надо выступать в клубе любителей цветов".
умер - я намеревался спросить, что доставило ему большую радость: медаль или
членство в Академии? Потом его друзья мне говорили, что избрание в члены
Академии ужасно его растрогало, он и свой коктейль набрался духу устроить
именно по этому случаю. А насчет того, что ему присудили медаль, не выбрав
членом, все объясняется просто: обычная путаница с бумажками, ведь
присуждающие призы и голосующие на выборах тоже писатели, причем в таких
делах они неповоротливы, рассеянны и пристрастны не меньше, чем сам Олгрен.
что хорошо кончается.
Олгрену ужасно хотелось, чтобы о нем не забыли после смерти. Женщины
особенно об этом распространялись, и с таким чувством! Если выяснится, что с
мужчинами он про свое бессмертие не заговаривал, вполне поверю: это в духе
Олгрена. Сам я, наблюдая его в мужском обществе, вынес впечатление, что от
жизни ему ничего не требовалось, лишь бы ночь напролет смотреть бои
боксеров, а дни проводить на состязаниях бегунов или за покером, когда
ставки растут с каждым коном. Конечно, все до одного понимали - это была
поза. А в Айова-Сити всем до одного было известно, что в покер он только
просаживает, причем немалые суммы, и что пишется ему не очень. Он ведь
написал так много, и главным образом в том духе, который отвечал Депрессии;
а теперь Олгрен сделался фигурой из далекой истории. Кажется, ему хотелось
Березин Федор
Бажанов Олег
Буркатовский Сергей
Никитин Юрий
Ильин Андрей
Никитин Юрий