Чтение 9–й страницы книги ~Заповедник~

манерой изложения", как указывала хранительница Тригорского. Тут
сказывалась, конечно, изрядная доля моего актерства. Хотя дней через пять я
заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать
взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая
формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно
разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щеголева. Чем лучше я
узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нем. Да еще на таком
постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое
вознаграждение. (Полная экскурсия стоила около восьми рублей.)

В местной библиотеке я нашел десяток редких книг о Пушкине. Кроме того,
перечитал его беллетристику и статьи. Больше всего меня заинтересовало
олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую
точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности.
Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве.

Не монархист, не заговорщик, не христианин -- он был только поэтом,
гением и сочувствовал движению жизни в целом.

Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже
заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе... Впрочем, я не
литературовед...

Моя работа начиналась с девяти утра. Мы сидели в бюро, ожидая клиентов.
Разговоры велись о Пушкине и о туристах. Чаще о туристах. Об их вопиющем
невежестве.

"Представляете, он меня спрашивает, кто такой Борис Годунов?.."

Лично я в подобных ситуациях не испытывал раздражения. Вернее,
испытывал, но подавлял. Туристы приехали отдыхать. Местком навязал им
дешевые путевки. К поэзии эти люди, в общем-то, равнодушны. Пушкин для них
-- это символ культуры. Им важно ощущение -- я здесь был. Необходимо
поставить галочку в сознании. Расписаться в книге духовности...

Моя обязанность -- доставить им эту радость, не слишком утомляя.
Получив семь шестьдесят и трогательную запись в книге отзывов: ч

"Мы увидели живого Пушкина, благодаря экскурсоводу такому-то и его
скромным знаниям..."

Дни мои проходили однообразно. Экскурсии заканчивались в два. Я обедал
в "Лукоморье" и шел домой. Несколько раз Митрофанов с Потоцким звали выпить.
Я отказывался. Это не стоило мне больших усилий. От первой рюмки я легко
воздерживаюсь. А вот останавливаться не умею. Мотор хороший, да тормоза
подводят...

Жене и дочке я не писал. Это не имело смысла. Думал, подожду, там видно
будет...

Короче, жизнь несколько стабилизировалась. Я старался меньше размышлять
на отвлеченные темы. Мои несчастья были вне поля зрения. Где-то за спиной.
Пока не оглянешься -- спокоен. Можно не оглядываться...

Между делом я прочитал Лихоносова. Конечно, хороший писатель.
Талантливый, яркий, пластичный. Живую речь воспроизводит замечательно.
(Услышал бы Толстой подобный комплимент!). И тем не менее, в основе --
безнадежное, унылое, назойливое чувство. Худосочный и нудный мотив: "Где ты,
Русь?! Куда все подевалось?! Где частушки, рушники, кокошники?! Где
хлебосольство, удаль и размах?! Где самовары, иконы, подвижники, юродивые?!
Где стерлядь, карпы, мед, зернистая икра?! Где обыкновенные лошади, черт
побери?! Где целомудренная стыдливость чувств?!.." Голову ломают:

"Где ты, Русь?! Куда девалась?! Кто тебя обезобразил?!"

Кто, кто... Известно, кто... И нечего тут голову ломать...

Отношения с Михал Иванычем были просты и рациональны. Первое время он
часто заходил ко мне. Вытаскивал из карманов бутылки. Я махал руками. Он пил
из горлышка, что-то многословно бормоча. Я не без труда улавливал смысл его
пространных монологов.

И вообще, Мишина речь была организована примечательно. Членораздельно и
ответственно Миша выговаривал лишь существительные и глаголы. Главным
образом, в непристойных сочетаниях. Второстепенные же члены употреблял Михал
Иваныч совершенно произвольно. Какие подвернутся. Я уже не говорю о
предлогах, частицах и междометиях. Их он создавал прямо на ходу. Речь его
была сродни классической музыке, абстрактной живописи или пению щегла.
Эмоции явно преобладали над смыслом. Допустим, я говорил:

-- Миша, пора тебе завязывать хотя бы на время, В ответ раздавалось:

-- Эт сидор-пидор бозна где... Пятерку утром хва и знато бысь в
гадюшник... Аванс мой тыка што на дипоненте... Кого же еньть завязывать?..
Без пользы тыка... И душа не взойде...

Мишины выступления напоминали звукопись ре-мизовской школы.

Болтливых женщин он называл таратайками. Плохих хозяек -- росомахами.
Неверных жен -- шаландами. Пиво и водку -- балдой, отравой и керосином.
Молодое поколение -- описью...

"На турбазе опись гаешная бозна халабудит..." В смысле -- молодежь,
несовершеннолетняя шпана озорничает и творит Бог знает что...

Отношения наши были построены четко, Миша брал для меня у тещи лук,
сметану, грибы и картофель. Плату с негодованием отвергал. Зато я каждое
утро давал ему рубль на вино. И удерживал от попыток застрелить жену Лизу.
Иногда с риском для моей собственной жизни.

Получалось -- мы в расчете.

Что он за личность, я так и не понял. С виду -- нелепый, добрый,
бестолковый. Однажды повесил двух кошек на рябине. Петли смастерил из
рыболовной лески.

-- Расплодились, -- говорит, -- шумовки, сопсю-ДУ лузгают...

Как-то раз я нечаянно задвинул изнутри щеколду. И он до утра просидел
на крыльце, боялся меня разбудить...

Был он нелепым и в доброте своей, и в злобе. Начальство материл в лицо
последними словами. А проходя мимо изображения Фридриха Энгельса, стаскивал
шапку. Без конца проклинал родезийского диктатора Яна Смита. Зато любил и
уважал буфетчицу в шалмане, которая его неизменно обсчитывала:

"Без этого нельзя, порядок есть порядок!"

Самое жуткое его проклятие звучало так:

"Работаете на капиталистов!"

Как-то раз милиционер Довейко отобрал у него, у пьяного, германский
штык.

-- Капиталистам служишь, гад! -- орал ему Михал Иваны ч.

Жена и теща унесли в его отсутствие радиоприемник.

-- Все равно от капиталистов спасиба не дождутся, -- заверял Михал
Иваны ч.

Беседовали мы с ним всего раза два. Помню, Миша говорил (текст слегка
облагорожен):

-- Я пацаном был, когда здесь немцы стояли. Худого не делали, честно
скажу. Кур забрали, свинью у деда Тимохи... А худого не делали. И баб не
трогали. Те даже обижаться стали... Мой батя самогонку гнал. На консервы
менял у фашистов... Правда, жидов и цыган они того...

-- Расстреляли?

-- Увезли с концами. Порядок есть порядок...

-- А ты говоришь, худого не делали.

-- Худого, ей-богу, не делали. Жидов и цыган -- это как положено...

-- Чем же тебе евреи не угодили?

-- Евреев уважаю. Я за еврея дюжину хохлов отдам. А цыган своими руками
передушил бы.

-- За что?

-- Как за что?! Во дает! Цыган и есть цыган...

В июле я начал писать. Это были странные наброски, диалоги, поиски
тона. Что-то вроде конспекта с неясно очерченными фигурами и мотивами.
Несчастная любовь, долги, женитьба, творчество, конфликт с государством.
Плюс, как говорил Достоевский -- оттенок высшего значения.

Я думал, что в этих занятиях растворятся мои невзгоды. Так уже бывало
раньше, в пору литературного становления. Вроде бы, это называется --
сублимация. Когда пытаешься возложить на литературу ответственность за свои
грехи. Сочинил человек "Короля Лира" и может после этого год не вытаскивать
шпагу...

Вскоре отослал жене семьдесят рублей. Купил себе рубашку -- поступок
для меня беспрецедентный.

Доходили слухи о каких-то публикациях на Западе. Я старался об этом не
думать. Ведь мне безразлично, что делается на том свете. Прямо так и скажу,
если вызовут...

Кроме того, я отправил несколько долговых писем. Мол, работаю, скоро
верну, извините...

Все кредиторы реагировали благородно: не спеши, деньги есть,
заработаешь -- отдашь...

Короче, жизнь обрела равновесие. Стала казаться более осмысленной и
логичной. Ведь кошмар и безнадежность -- еще не самое плохое. Самое ужасное
-- хаос...

Стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается. Жизнь обретает
сравнительно четкие контуры, Даже неприятности кажутся законным явлением.

Я очень боялся нарушить это зыбкое равновесие. Грубил, если звали
выпить. Раздражался, если со мной заговаривали девушки в экскурсионном бюро.
Потоцкий говорил:

-- Борька трезвый и Борька пьяный настолько разные люди, что они даже
не знакомы между собой...

И все-таки я чувствовал -- не может это продолжаться без конца. Нельзя
уйти от жизненных проблем... Слабые люди преодолевают жизнь, мужественные --
осваивают... Если живешь неправильно, рано или поздно что-то случится...

Утро. Молоко с голубоватой пенкой. Лай собак, позвякиванье ведер...

За стеной похмельный Мишин голос:

-- Сынок, кинь рублишко!

Я высыпал ему оставшуюся мелочь, накормил собак.

На турбазе за холмом играла радиола. В ясном небе пролетали галки. Под