Чтение 9–й страницы книги ~На куличках~

- Ах я проклятый!

Но денщик Гусляйкин, ухмыляясь любезно, закрывал уже дверь на ключ.

12. Милостивец.

Нынче генерал раным-рано поднялся: к девяти часам взбодрился уж, ко-
фею налокался и в кабинете сидел. Чинил генерал по пятницам суд и расп-
раву.

- Ну, Ларька, кто там? Да живей поворачивайся, волчком, чтоб у меня
вертелся - ну?

Генерал бухнулся в кресло: кресло аж заохало, еле на ногах устояло.
Зажмурил умильно глаза, поиграл пальцами по брюшку:

"Придет, голубонька, али нет? Эх, и пичужечка же, да тонюсенькая, да
веселенькая... Эх!"

Разбудил генерала густой барбосий лай капитана Нечесы:

- Вот, ваше превосходительство, Аржаной, который манзу-то убил. Тут
он, привел я, позвольте доложить.

"Ох, придет же, голубонька, уважит старика, придет", - расплывался
генерал, как блин в масле.

"И чего это он ухмыляется, чем доволен?" - вытаращился Нечеса. - При-
кажете привести, ваше превосходительство? Они тут.

- Да веди, миленок, веди, поскорей только...

Вошли в кабинет и у двух притолок встали: Аржаной - степенный, как и
всегда, хоть был он после бегов щетинист и лохмат, и свидетель, Опенкин
- рябой, с бородой-мочалой, этакий, видать, кум деревенский, разговор-
щик, горлан.

Должно быть, если б сейчас лошадей из конюшни приволокли в кабинет,
так же бы они пятились, дыбились и храпели в страхе. И так же бы, как из
Аржаного с Опенкиным, клещами бы из них слова не мог вытянуть кап пяти-
лись, дыб

- Да ты не бойся, чего ты, - улещал капитан Опенкина, - твое дело
сторона ведь: тебе ничего ведь не будет.

"Сторона-то сторона. А как разгасится генерал"... - молча дыбился
Опенкин. Однако огляделся помалу, рот раскрыл. А уж раскрыл - и не оста-
новить его: балакает - и сам себя слушает.

- Что ж китаец, обнакновенно, манза - манза он и есть. Стретил я его,
можно-скать, на околице, идеть себе и мешшина у его зда-ровенный на спи-
не. Ну, он мне, конечно, здраст-здраст. И-и залопотал по ихнему, и-и по-
шол... Ну чего, грю, тебе чудачо-ок? Ни шиша, грю, не понимаю. Чего б,
мол, тебе по нашему-то, как я, говорить? И просто, мол, и всякому понят-
но. А то, вот, нет - накося, по-дуравьи язык ломает...

- Э-э, брат, завел! Ты лучше про Аржаного расскажи, как ты его встре-
тил-то?

- Аржаной-то? Да как же, о Господи! Кэ-эк, это, он зачал мне про
братнину жену, про ребятенок рассказывать... Мал-мала, грит, меньше,
есть хочут и рты, грит, разевают. Рты, мол, разинули... И так Аржаной
расквелил меня этим самым словом, так расквелил... Иду по плитуару - на-
возрыд, можно-скать, и тут же перебуваюсь...

Тут даже и генерал проснулся, перестал ухмыляться чему-то своему, вы-
лупил буркалы лягушьи:

- Пере-буваюсь? Это, то есть, почему же: перебуваюсь?

И как это господа не понимают, что к чему? Вот сбил теперь Опенкина,
и конец. Нешто так можно перебивать человека? Вот теперь все и забыл
Опенкин, и боле ничего.

Степенно, басисто рассказывал Аржаной. Главное дело - отпустили бы
его только панты эти самые откопать. А то проведают солдатишки прокля-
тые... А стоют-то панты эти полтыщи, о Господи...

- Ваше превосходительство, уж дозвольте пойтить взять. Ведь наше та-
кое, знычть, дело крестьянское, деньги-то вот как надобны, податя опять
же...

Генерал опять улыбался, подпрыгивал легонечко в кресле этак вот:
вверх и вниз, вверх и вниз. Щекотал себя по брюшку:

"Ах, голубонька, плачет, поди, разливается... Ах, дитенок милый, чем
бы тебя разутешить? А может, пожалеть, а?"

Генерал покачал головой на Аржаного:

- Эх ты, голова-два уха! Тебе только панты. А человека тебе нипочем
укокошить? Жалеть надо человека-то, миленок, жалеть, вот что.

- Ваше превосхо... Да ведь они манзы. Нешь они человеки? Так, знычть,
вроде куроптей больших. За их и Бог-то не взыщет. Ваше превосхо... дозо-
вольте панты-то, ведь ребятенки, есть-пить... рты разинули...

Генерал загоготал, заходило, заплескалось его брюхо:

- Как, как? Вроде, говоришь, куроптей? Хо-хо-хо! Ну, ладно, вот что.
Вы этого сукина сына... хо-хо, куроптей, говорит? - вы его домашним по-
рядком - плеточкой, понимэ? И потом - отпустите его панты эти взять,
чорт с ним, и - под арест на десять суток, вот-с...

Аржаной бухнулся в ноги: "Стало быть, панты-то мои?"

- Ваше превосхо... благодетель, милостивец!

Капитан Нечеса, уходя, думал:

"Ах, не спроста это, дюже что-й-то добер нынче!"

Генерал вышел в гостиную, жмурился, улыбался. У окна сидела гене-
ральша, грела в руке стаканчик с чем-то красным.

- Чей-то, матушка, голосок я слышал? Молочко, что ли? Все еще хорово-
дишься?

- Молочко отлынивать что-то стал, - рассеянно глядела генеральша ми-
мо, - бородавки у себя развел, так нехорошо. Ты бы его приструнил...

Подскочила Агния. Вихлялась, подпрыгивала около генерала:

- А Молочко про Тихменя рассказывал: совсем малый спятил, все добива-
ется, его или нет Петяшка, капитаншин девятый...

Хихикала Агния в сухой кулачок. Генерал весело ткнул ее в бок:

- А ты, Агния, когда же родишь, а? За Ларьку бы, что-ли, выходила, -
что ж даром-то так пропадать?

А Ларька - как раз, вот, и пришел, и стоял в дверях. Увидала его Аг-
ния - запрыгала, запричитала: "штоп-штоп-штоп-тебе пр-провалиться"...

Ларька подкатился любовно к генералу:

- Ваше превосходительство, вас дожидают там... К вам, говорят, лично.

Так и затрепыхался генерал. "Неужто ж и впрямь пришла?"

Побежал, засеменил. Брюхо побежало впереди - выходило, будто катил
его генерал перед собой на тачке. Высоко подтянутые брючки трепались над
сапогами.

Что-то такое учуяла нюхом своим Агния и, сказав: "я сейчас", упорхну-
ла от генеральши в свою комнатку.

Комнатушка - клетушка маленькая, но за то веселые, с малиновыми буке-
тами, обои, и пахнет каким-то розовым шипучим мылом. А все стены уклеены
вырезанными из "Нивы", из "Родины" портретами: все мужские портреты ак-
куратно Агния вырезывала и тащила к себе - и генералов, и архиереев, и
знаменитых ученых.

Но не в букетах, и не в портретах даже суть. А в том, что под большим
портретом императора Александра III укрыла Агния долгим трудом и ис-
кусством проделанную щель в генералов кабинет. И теперь прильнула ухом к
щели и, как манну небесную, ловила все, что в кабинете творилось.

13. Кладь тяжелая.

Шмит веселый-развеселый вернулся из города: уж давно его Андрей Ива-
ныч таким не видал. Шли втроем с пристани; Шмит звал обедать. Стал было
некаться Андрей Иваныч, да Шмит и слышать не хотел.

- Эх, по заливу шуга идет, - говорил Шмит. - Льдинки скрипят около
баркаса, машина изо всех сил стучит... Эх, хорошо, борьба!

Шел он высокий, тяжелый для земли, пил залпом морозный воздух.

- Борьба, - вслух подумал Андрей Иваныч, - борьба утомляет. К чему?

- Отдых утомляет еще больше, - усмехнулся Шмит.

"Да, он устанет нескоро, - глядел Андрей Иваныч на Шмита, - он бы не
задумался, что спят, что нет револьвера... И ничего бы этого не было. А
может, и так не было?"

В первый раз за сегодня насмелился Андрей Иваныч - и взглянул на Ма-
русю. Ничего... Но только эта недвижность лица и заплетенные крепко
пальцы...

"Она была там, это... было", - захолонул весь Андрей Иваныч.

- Ну, что ж ты, Маруська, делала, что во сне видела? - Шмит нагнулся
к Марусе. Жесткий его, кованный подбородок исчез, весь Шмит стал мягкий.

Бывает вот, над кладью грузчики иной раз тужатся-тужатся, а все ни с
места. Уж и дубинушку спели, и куплет ахтительный какой-нибудь загнули
про подрядчика; ну, еще раз! - напружились: и ни с места, как заколдова-
но.

Так вот и Маруся сейчас тужилась улыбнуться: всю свою силу в одно
место собрала - к губам - и не может, вот - не может, ни с места, и все
лицо дрожит.

Видел это - смотрел, не дыша, Андрей Иваныч: "Господи, если только
оглянется сейчас на нее Шмит, если только оглянется"...

Секунда, одна только секундочка бесконечная - и совладала Маруся,
улыбнулась. И только голос дрожал у нее чуть приметно:

- Господи, до чего ж иной раз вещи никчемушние снятся, смешно! Мне
вот, всю ночь снилось, что надо разделить семьдесят восемь на четыре
части. И вот уж будто разделила, поймала, а как написать, так и опять
число забыла, и нету. И опять семьдесят восемь на четыре части - не
умею, теряю, а знаю - надо. Так страшно это, так мучительно...

"Мучительно" - это была форточка туда, в правду. И даже радостно было
Марусе сказать это слово, напоить его всей своей болью. И опять все это
поймал Андрей Иваныч - снова захолонул, заледенел.

Шмит шел впереди их двоих уверенным своим, крепким, тяжелым шагом:

- Э-э, да ты, Маруська, кажись, это серьезно! Надо уметь плевать на
такие пустяки. Да, впрочем, нетолько на пустяки: и на все...